различных видах удилищ и о великом, даже более чем великом, терпении. Она
все еще чувствовала на себе этот взгляд и тут же снова ощутила усыпляющее
воздействие голоса Шурбигеля: всюду, где только можно было произнести речь
на какую-нибудь интеллектуальную тему, Шурбигель немедленно произносил ее.
Она ненавидела Шурбигеля и теперь раскаивалась в дурацкой вежливости,
заставившей ее принять приглашение. Было бы куда лучше пойти с Мартином в
кино, потом поесть мороженого и, прихлебывая кофе, просмотреть вечернюю
газету, пока Мартин развлекается, выбирая пластинки, которые любезно
подает ему официантка. А теперь ее уже заметил кое-кто из знакомых - и
впереди опять потерянный вечер: впопыхах приготовленные бутерброды,
откупоренные бутылки, кофе ("Может быть, вы предпочитаете чай?"), сигареты
и вдруг отупевшее лицо Альберта - таким оно становится, когда он должен
занимать ее гостей и рассказывать им про ее мужа.
начнет представлять ей разных людей, появится и тот незнакомый поклонник,
чей взгляд, словно свет лампы, падает на ее затылок. Лучше всего
вздремнуть - так по крайней мере урвешь хоть немножко для сна.
не для того, чтобы прибавить популярности своему погибшему Мужу, и вовсе
не ради желания познакомиться с интересными людьми. Это было чувство,
какое испытываешь, пускаясь вплавь, и она позволяла увлекать себя туда,
где почти все было лишено смысла - смотреть отрывки из плохих фильмов,
бессвязные, скверно заснятые сцены с участием посредственных актеров и
неважным освещением и мечтать. Она изо всех сил боролась с дремотой, даже
выпрямилась и стала слушать Шурбигеля, чего уже давным-давно не делала.
Взгляд, неотступно устремленный на нее, утомлял. Не оборачиваться
требовало напряжения, а оборачиваться она не хотела, потому что, не глядя,
знала этот тип людей. Эти интеллигентные бабники приводили ее в ужас. Вся
их подчиненная рефлексам и чувству неполноценности жизнь протекает с
оглядкой на литературные образцы, и вкусы их колеблются между Сартром и
Клоделем. Они мечтают о номере гостиницы, точно таком, какой они видят в
кино, на самых поздних сеансах, в фильмах с тусклым освещением и
утонченным диалогом, в фильмах "не богатых событиями, но захватывающих" и
сопровождаемых экзистенциональными звуками органа: бледный мужчина
склонился над бледной женщиной, а сигарета - какой великолепный кадр! -
окутывает ночной столик огромными кольцами дыма - "Мы поступаем дурно, но
мы не в силах поступить иначе". Выключают свет, и в сгустившемся сумраке
алеет лишь огонек сигареты на ночном столике, - экран меркнет, а тем
временем свершается неизбежное.
своего мужа, и за десять лет, хотя ей многое приписывали, она ни разу не
спала ни с одним мужчиной. Рай был другим, и комплексы его были подлинными
так же, как и его наивность.
она забыла о назойливом, упершемся ей в затылок взгляде незнакомца.
возрастала от доклада к докладу, а он прочел их немало. И с каждым
докладом он становился все представительнее, все грузнее. Нелле всегда
казалось, что перед нею потрясающе эрудированный, потрясающе грустный и
раздувающийся не по дням, а по часам воздушный шар, который вдруг лопнет,
и ничего от него не останется, кроме пригоршни концентрированной и дурно
пахнущей грусти.
личности к церкви и к государству в наш технический век". И голос у него
был приятный: масленисто разумный, чуть прерывающийся от скрытой
чувствительности, исполненный бесконечной грусти. Ему сорок три года, у
него множество почитателей и почти нет врагов, но тем не менее этим врагам
удалось извлечь на свет божий из недр захудалой университетской библиотеки
где-то в Средней Германии докторскую диссертацию Шурбигеля, а диссертация
была написана в 1934 году и называлась: "Образ фюрера в современной
лирике". Поэтому каждое свое выступление Шурбигель начинал теперь с
критических замечаний по поводу публицистической недобросовестности
некоторых крикливых юнцов, сектантствующих пессимистов, самобичующихся
еретиков, не способных уразуметь поступательное развитие духовно созревшей
личности. Но в обращении с недругами он был сама любезность и применял
против них оружие, которое приводило их в бешенство, ибо они были
бессильны против него: Шурбигель прощал врагам своим, он все и всем
прощал. Его жестикуляция во время выступления напоминала ухватки
услужливого парикмахера, заботящегося только о благе клиента. Выступая, он
как бы прикладывал своим воображаемым друзьям и воображаемым недругам
горячие компрессы, он умащал их успокоительными и благовонными эссенциями,
он массировал им щеки, он обмахивал их, он освежал их, потом долго и
основательно намыливал необычайно ароматным и необычайно дорогим мылом, -
а его масленый голос высказывал необычайно умные мысли. Шурбигель был
пессимист, но вовсе не безнадежный. Такие слова, как "элита", "катакомбы",
"разочарование", словно бакены, колыхались в могучем потоке его речей; он
доставлял посетителям своего салона бездну не изведанных доселе
наслаждений: легкое прикосновение, горячие компрессы, холодные компрессы,
теплые компрессы, массаж; он словно оказывал своим слушателям все услуги,
перечисленные в прейскуранте перворазрядной парикмахерской.
ребенка" скоро заметили и начали всячески продвигать. Маленькому толстому
мальчику на всю жизнь запомнилось меланхолическое обаяние грязноватой и
тесной отцовской парикмахерской: мелькание ножниц - сверкание стали в
полутемной комнате, ровное жужжание электрической машинки для волос,
неторопливая беседа, аромат различных сортов мыла и духов, звяканье монет
в кассе, украдкой подаваемые пакетики, полоски бумаги, на которых медленно
высыхали в мыльной пене белокурые, черные, рыжие волосы, - казалось, что
они попали в застывший сахарный мусс; две теплые и полутемные деревянные
кабинки, где священнодействовала мать: искусственное освещение, струйки
дыма от сигарет, и вдруг начинаются надрывные излияния по поводу всяческих
амурных делишек. Когда в парикмахерской никого не было, ласковый, вечно
меланхолически настроенный отец проходил в заднюю комнату, выкуривал
сигарету и гонял его по склонениям, - тут ухо Шурбигеля стало
чувствительным, а дух - скорбным. Отец так никогда и не научился правильно
ставить ударения в латинских словах и упорно говорил gen'us вместо g'enus
[род (лат.)], 'ancilla вместо anc'illa [служанка (лат.)], а когда сын без
подготовки спрягал tithemi [я кладу (греч.)], на устах отца появлялась
дурацкая усмешка, ибо ассоциации и мысли у него всегда были самые
низменные.
почтительно массировал им уши, лбы и щеки, потом он быстрым движением снял
с них простынку, слегка поклонился, собрал свои записи и, кротко улыбаясь,
сошел с трибуны. Его провожали единодушными и долгими, хотя и негромкими
аплодисментами, - как раз так, как любил Шурбигель: ему не нравилось,
когда хлопают слишком громко. Правую руку он сунул в карман и стал
поигрывать жестяной коробочкой, наполненной витаминизированным драже;
тихий звук перекатывающихся конфеток успокаивал, и Шурбигель, улыбаясь,
протянул руку патеру Виллиброрду, который успел шепнуть: "Замечательно,
замечательно!" Шурбигель распрощался - ему нужно было успеть на открытие
выставки "Южнобаварских вероотступников", он считался специалистом по
современной живописи, современной музыке, современной лирике. Он
предпочитал самые трудные темы, они давали возможность высказывать
отважнейшие мысли, создавать рискованнейшие концепции. Смелость Шурбигеля
могла сравниться только с его доброжелательностью, он всего охотнее
расхваливал тех, кого считал своими врагами, и охотнее всего отыскивал
недостатки в тех, кого считал своими приятелями. Хвалил он приятелей очень
редко и тем снискал себе славу неподкупного. Шурбигель был неподкупен, и,
хотя у него были враги, сам он ничьим врагом не был.
Павлом) познал безграничное обаяние религии. К великому удивлению своих
друзей, он стал христианином и первооткрывателем христианских дарований; к
счастью для Шурбигеля, у него была одна большая, правда, уже десятилетней
давности, заслуга: он открыл Раймунда Баха, которого еще десять лет тому
назад назвал "крупнейшим лириком нашего поколения". Будучи редактором
большой нацистской газеты, он открыл Баха, стал его печатать, и это давало
ему право - тут уж недругам оставалось только помалкивать - начинать
каждый реферат о современной лирике словами: "Когда в 1935 году я первым
опубликовал стихотворение поэта Баха, павшего затем в России, я уже знал,
что начинается новая эра в лирической поэзии".
дорогая Нелла", и она ничего не могла с этим поделать, хотя отлично знала,
что Рай ненавидел Шурбигеля так же, как теперь ненавидела Шурбигеля она
сама. Он завоевал себе право раз в три месяца являться к ней вечером с
целой оравой небрежно одетых юнцов, пить у нее чай и вино - и минимум раз
в полгода где-нибудь пристраивать очередную фотографию: "Вдова поэта с
человеком, открывшим ее мужа".
ненавидела его, но в то же время он забавлял ее. Когда аплодисменты
стихли, она, стряхнув с себя дремоту, почувствовала, что взгляд устремлен
теперь не на ее затылок, а прямо в лицо. Она подняла глаза и увидела того,
кто так упорно стремился покорить ее: он приближался к ней с патером
Виллибрордом; он был еще молод и вопреки моде очень скромно одет:
темно-серый костюм, аккуратно повязанный галстук, весьма приятное лицо -
такая умная ирония бывает на лицах редакторов, которые от текущей политики
перешли на фельетон. Для патера Виллиброрда как раз и было характерно, что
он абсолютно всерьез принимал таких, как Шурбигель, и что он представлял
ей субъектов, подобных незнакомцу, с которым сейчас медленно приближался к
ней.
Афанасьев Роман
Корнев Павел
Сертаков Виталий
Березин Федор
Пехов Алексей
Посняков Андрей