дело как следует и другим наказал бы работать ладом.
нее "сяло и двоилось", для работы на железной дороге, тем более самой
ответственной, движен- ческой, она сделалась негодной.
зарплату не расходовал, купила тетя Граня в железнодорожном поселке
маленький домик с пристройкой во дворе. Домик стоял сразу же за тупиком,
возле которого работала когда-то тетя Граня и давно уж его подсмотрела у
станционного плотника, мечтавшего податься на золотые прииски аж в Магадан.
Варька, ворона с перебитым крылом -- Марфа, петух с выбитым глазом -- Ундер,
бесхвостая кошка Улька. Перед самой войной тетя Граня привезла в вагоне из
родной вятской деревни нетель и попросила племянника, сочинявшего стишки
подзаборного и походного свойства, и его приятелей придумать название
симпатичной скотине. Ничего путного шпана железнодорожного поселка придумать
не могла, одни только неприличные прозвища лезли ей в голову, и осталась
нетель с именем родного села -- Варакушкой, с ним в коровы перешла да и век
свой достославный изжила.
лесопилки в узлом завязанном куске холстины желтые опилки на подстилку
корове, жала бурьян но обочинам дороги и траву по берегам реки Вейки. Нигде
никакого покоса у нее не было, и все-таки она запасала сена на всю зиму.
Варакушка ее всегда доилась отменно, была ласковой, все понимающей, можно
сказать, патриотической коровой. Большую часть удоя тетя Граня уносила в
ближайший госпиталь -- раненым, поила молоком ребятишек, теперь уж не в
будке, а в домике ее все так же густо обретающихся. Брали у тети Грани
молоко соседи -- железнодорожники, а также эвакуированные. На вырученные за
молоко деньги тетя Граня выкупала по карточкам хлеб и молотильный сбой или
мякину в ближнем колхозе -- для пойла корове. Теляток от Варакушки, дорастив
до того, чтоб можно было отнять их от матери, тетя Граня за веревочку
уводила в госпиталь. После войны и ликвидации госпиталя она какое-то время
носила молоко в железнодорож- ную больницу, после и корову туда отвела --
начали сдавать ноги, раздуло суставы на руках, силы покидали тетю Граню, и
самое ее увезли в железнодорожную больницу. Чуть там отлежавшись, тетя Граня
принялась мыть туалеты и коридоры, латать и гладить больничное белье -- и
осталась нянькой в детском отделении больницы. Когда и кому продала она свой
домик возле тупика или его сломали, расширяя маневровую площадь станции,
Леонид не знал, он в ту пору работал в Хайловске, увлекся службой, спортом,
женщиной, да и подзабыл про тетю Граню.
Глава вторая
нарядом ЛОМа -- линейной милиции -- за железнодорожным мостом, где шло
массовое гулянье по случаю Дня железнодорожника. Скошенные загородные луга,
пожелтевшие ивняки, побагровелые черемухи да кустарники, уютно опушившие
старицу Вейки, во дни гуляний, или, как их тут именовали -- "питников" (надо
понимать -- пикников), загаживали, прибрежные кустарники, ближние деревья
сжигали в кострах. Иногда, от возбуждения мысли, подпаливали стога сена и
радовались большому пламени, разбрасывали банки, тряпки, набивали стекла,
сорили бумагой, обертками фольги, полиэтилена -- привычные картины
культурно-массового разгула на "лоне природы".
отрядов, скажем, металлургов или шахтеров, железнодорожники, издавна знающие
высокую себе цену, вели себя степенней, гуляли семейно, если кто задирался
из захожих, помогали его угомонить и спрятать от милиции, чтоб не увезли в
вытрезвитель.
ситцевом платье, косынку за угол по отаве тащит, волосья у нее сбиты,
растрепаны, чулки упали на щиколотки, парусиновые туфли в грязи, да и сама
женщина, чем-то очень и очень знакомая, вся в зеленовато-грязной тине.
с тобой?
верить, тряс тетю Граню Сошнин.
потянула чулок на колено и, глядя в сторону, уже без рева, с давним
согласием на страдание, тускло произнесла:
переспрашивал Сошнин. -- Кто? Где? -- И закачался, застонал, сорвался,
побежал к кустам, на бегу расстегивая кобуру. -- Пере-стр-р-реля-а-а-аю-у-у!
пистолет, который он никак не мог взвести срывающимися пальцами.
среди ломаных и растоптанных кустов смородины, на которых чернели
недоосыпавшиеся в затени, спелые ягоды, так похожие на глаза тети Грани.
Втоптанный в грязь, синел каемкой носовой платок тети Грани -- она и тетя
Лина еще с деревенской юности обвязывали платочки крючком, всегда одинаковой
синенькой каемочкой.
делали? Все четверо плакали в голос на следствии, просили их простить, все
четверо рыдали, когда судья железнодорожного района Бекетова -- справедливая
баба, особенно суровая к насильникам и грабителям, потому как под оккупацией
в Белоруссии еще дитем насмотрелась и натерпелась от разгула иноземных
насильников и грабителей, -- ввалила всем четверым сладострастникам по
восемь лет строгого режима.
выходить.
будке. Посуда, чайничек, занавески, цветок "ванька мокрый" алел на окне,
геранька догорала. Не пригласила тетя Граня Леонида пройти
бледная, осунувшаяся, ладошки меж колен.
к месту и не к разу так ярко светящиеся глаза, и он подобрался, замер в себе
-- полным именем она называла его только в минуты строгого и непрощающего
отчуждения, а так-то он всю жизнь для неe -- Леня.
уж седыми мушшынами сделаются... А у их, у двоих-то, у Генки и у Васьки, --
дети... Один-от у Генки уж после суда народился...
Над-ру-га-лись! Над сединами над твоими...
разве мне привыкать? Чича, бывало, свалит в кочегарке... Ты извини, что про
такое говорю. Ты уж большой. Милиционером служишь, всякого сраму по норки
нахлебался и нанюхался небось... Чиче не дашься -- физкультуру делает.
Схватит лопату и ну меня вокруг кочегарки гонять... Эти поганцы...
обмуслякали, в грязи изваляли... отстиралась бы...
таком городке, как Вейск? Здесь жизнь идет по кругу, по тесному. Задолго еще
до того, как увидеть друг друга, они чувствовали неизбежность встречи.
Внутри Леонида не то чтобы все обрывалось, в нем все скатывалось в одну
кучу, в одно место, останавливалось под грудью, в тесном разложье, он еще
задаль расплывался в улыбке и, чувствуя ее неуместность и нелепость, не в
силах был совладать со своим ртом, убрать улыбку с лица, сомкнуть губы --
она была и защитной маской, и оправдательным документом, приклеен- ным к
лицу, словно инвентарная печать, приляпанная ляписом на заду казенных
подштанников. Поймав его взгляд, тетя Граня опускала глаза и бочком, бочком
проскальзывала мимо, в сером старом железнодорожном берете, с невылинявшей
отметкой ключа и молота, в старой железнодорожной шинели, в стоптанных
башмаках. Все это, догадывался Леонид, тете Гране отдавали донашивать
подружки и товарки, которые из больницы отправлялись туда, где не нужна
форменная одежда -- туда еще не проложены рельсы.
Граня на ходу.
поздоровалась бы с ним вовсе. И всякий раз, пришибленный, как гвоздь, по
шляпку вбитый в тротуар, с резиновой улыбкой на лице, он хотел и не мог
побежать следом за тетей Граней, и кричать, кричать на весь народ: "Тетя
Граня! Прости меня! Прости нас!.."
работая под Тарапуньку со Штепселем, ненавидя себя в те минуты и украинских
неунывающих юмористов, всех эстрадных словоблудов, весь юмор, всю сатиру,
литературу, слова, службу, свет белый и все на этом свете...
постигнуть малодоступную, до конца никем еще не понятую и никем не
объясненную штуковину, так называемый русский характер, приближенно к
литературе и возвышенно говоря, русскую душу... И начинать придется с самых
близких людей, от которых он почему-то так незаметно отдалился, всех
потерял: тетю Лину и тетю Граню, собственную жену с дочерью, друзей по
училищу, приятелей по школе... И надо будет прежде всего себе доказать и
выявить на белой бумаге, а на ней все видно, как в прозрачной ключевой воде,
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Флинт Эрик
Володихин Дмитрий
Херберт Фрэнк
Афанасьев Роман