Чтение 5–й страницы книги ~Генерал и его армия~

выяснилось, что это ошибка. Во всех смыслах ошибка, - добавила Зоечка со
значением и загадочно помолчала, и Сиротину показалось, что эти мгновения
она все же посвятила воспоминанию о своем певучем майоре. - Я смотрю, ты все
знаешь. Ну, в общем, я им действительно увлеклась. Мужчина что надо. Только
самомнения много. На наш роман смотрел как на временный. Ну, может быть, так
и надо смотреть. Потому что в Европе все равно все переменится.
- Как это?
- А так, очень просто. Это здесь мы у вас считанные, боевые подруги. А
там вы себе баб найдете каких угодно и сколько угодно. И не только офицеры,
а последние обозники. Даже кто из себя ничего не представляет, ноль без
палочки, у него ведь оружие, кто ж устоит. В общем, как майор говорит,
Светлооков: "Спешите жить, девочки, надвигается на вас девальвация". Ладно,
закруглимся. На первом плане должно быть дело. А романы - побоку.
Ему тоже - наверное, впервые в жизни, - говоря с женщиной, молодой и не
совсем ему безразличной, захотелось перевести разговор на другое.
- И что тебя потянуло... к этой работе? - спросил он угрюмо.
- А что? - Она улыбнулась мечтательно. - Скажешь, тут нечем увлечься?
Хотя бы сознание, что можешь большие дела делать, столько пользы принести...
Ты об этом не думал?
- Я думал, каждый, куда его поставили, пускай свое делает как следует.
И того с головой хватит.
- Ну, а мне этого мало. Что я такое? Телефонистка. Приложение к
коммутатору. Ты тоже приложение - к "виллису". А майор мне такие перспективы
открыл, что голова кружится, честное слово. Ты даже не представляешь,
сколько в наших рядах скрытых врагов, как люди в большинстве настроены. Кто
неправильно, а кто и враждебно. Иногда и высокие люди, с такими званиями, и
орденов полно. Пока что они воюют, исполняют свой долг, и мы сейчас не можем
ими заниматься вплотную. Еще не время. Пока что нужно о каждом узнать
побольше. И с каждым работать - терпеливо, упорно и в то же время
беспощадно.
- Он мне совсем другое говорил, - сказал Сиротин растерянно.
- Что же ты хочешь, чтоб тебя сразу во все тонкости посвятили? Я вот
уже три месяца с ним... работаю, а он мне только краешек приоткрыл. Но и
краешек - это, ого, как много! Просто у меня к этой работе сразу вкус
проявился. Он говорит, что я даже, может быть, будущая Мата Хари. Такая была
всемирная разведчица. Ну, а у тебя, значит, пока что вкуса не обнаружилось.
Явное и пугающее ощущение, что его уже втянули куда-то, откуда не так
просто выбраться, отрезвило его.
- При чем тут "вкус"? - сказал он, нахмурясь. - Мы с ним совсем о
другом говорили. Позаботиться, чтоб командующий себя риску не подвергал...
Зоечка поглядела на него искоса и насмешливо, но быстро ее лицо
сделалось серьезным.
- Ну, кто ж спорит, чудак. Это такая задача, что по сравнению с ней все
остальное чепуха, суета сует. Но мы же для этого и встретились.
Он уловил в ее голосе разочарование. Как будто она совсем другого ждала
от этого свидания.
Ей стало откровенно скучно с ним. Разбросав руки по стволу и приподняв
плечики, так что на них изогнулись погоны, и вытянув скрещенные ноги в
хромовых сапожках и нитяных, телесного цвета чулках, она вертела головой,
поглядывая вверх, провожала глазами летящие клочья паутины и напевала
вполголоса:

Дует теплый ветер, развезло дороги.
И на Южном фронте оттепель опять.
Тает снег в Ростове, тает в Таганроге.
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать...

...Она не знала, как права была. Через много лет она будет вспоминать
этот ясный день бабьего лета, когда что-то не удалось ей, на что она
рассчитывала она впервые вспомнит об этом дне, войдя с армией в
освобожденную Прагу и фотографируясь в группе друзей-"смершевцев" на
многолюдной, усыпанной цветами Вацлавской площади, сама уже в лейтенантских
погонах, с орденом и медалями на груди она изредка, но все острее и
грустнее будет его вспоминать потом лет восемь, исполняя работу, для которой
так много у нее проявилось вкуса, что ее даже выдвинут в столичный аппарат
затем, когда надобность в ее ретивости несколько поубавится, и Зоечку
выставят за порог аппарата, и ей придется избегать встреч с таким множеством
людей, что проще окажется уехать из Москвы, она будет вспоминать этот день
все чаще и чаще в чужом для нее городе, верша человеческие судьбы уже в ином
качестве, - потому что вершить их составляет единственное ее призвание и
потому что надо же куда-то приткнуть дебелую партийную бабенку, переспавшую
со всеми инструкторами обкома, - поэтому в качестве расторопной хитрой
судьихи, ценимой за ее талант писать приговоры, полные птичьего щебета и
совершенно бесспорные ввиду отсутствия в них какой бы то ни было логики она
его будет вспоминать - опустившейся бабищей, с изолганным, пустоглазым,
опитым лицом, с отечными ногами, с задом, едва помещающимся в судейском
кресле, - вот этот солнечный день на днепровском плацдарме и этого парня,
первого ею погубленного, и однажды четко сформулирует:
"Он был в меня влюблен!" - после чего ей все больше будет казаться, что
между ними было тогда что-то настоящее, идеальное, кристально чистое,
единожды даримое человеку в жизни, что парень этот был и остался ее
единственной, хоть и неизреченной, любовью...
Зоечка поднялась на ноги и потянулась, едва не до хруста, всей
стройной, тонкой фигуркой, выгнув стан, перетянутый офицерским ремнем с
портупеей.
- Мне пора, - сказала она, тряхнув прелестными пепельными локонами,
свисавшими из-под пилотки спиральками. - Завтра опять встретимся, шифр надо
согласовать. Сказал тебе майор?
- Говорил.
- Я кое-что там разработала, к завтрему закончу. У меня быстро освоишь.
Да не боги горшки обжигают.
Он возвращался, сбитый с толку, с тревожной раздвоенностью в душе. Он
думал о Зоечке с азартной самонадеянностью здорового парня - что наперекор
всякой работе у них вполне может наметиться что-то другое, - и с опаской:
как бы не сделать завтра какой-нибудь промах, не ступить уже ни на полшага в
то зыбкое и пугающее, в чем она уже сильно погрязла и куда его тоже могло
затянуть. Сохранить себя и ее вытащить - вот с чем он решил прийти к ней и
объявить напрямик.
А назавтра - и случилось вот это, все преломившее: "Запрягай, Сиротин.
В Москву!" Однако еще одна встреча была у них с майором Светлооковым -
последним в армии, кого видел Сиротин и с кем говорил. Разогревая мотор, он
разглядел неясное отражение в лобовом стекле и обернулся. Майор Светлооков
стоял за его спиной, чуть поодаль, смотрел на него своим простодушным
взглядом и легонько похлопывал себя прутиком по сапогу.
- Вот, отбываем, - сказал Сиротин, разведя руками, отчего-то виновато.
- Выходит, служба наша кончается?
- Знаю, знаю, - ответил майор. - С Богом, как говорится... А служба
наша не кончается. Она начинается, но никогда не кончается.
Перебирая все это в памяти - сидя слева от генерала, во весь путь
молчаливого и сумрачного, - Сиротин вдруг понял, с упавшим сердцем, что
ведь, наверное, те разговоры и леске, у поваленной сосны, имели какое-то
отношение к внезапному этому отъезду. И может быть, предупреди он генерала -
который ведь был ему не чужее этого майора Светлоокова и чертовой этой
Зоечки! - признайся он тогда же, генерал предпринял бы какие-то свои меры, и
отъезда, вовсе для него не радостного, могло и не быть. Но вместе со своим
признанием Сиротин представил себе удивленный и брезгливый взлет
генеральских бровей и бьющий в лицо вопрос: "И ты согласился? Шпионить за
мной согласился!" Чем было бы ответить? "Для вашего же сохранения"? А на это
он: "Скажи лучше - для своего. О своей шкуре заботился!" И после этого -
ничего Сиротин бы не сумел объяснить генералу.
Глядя на дорогу, летящую в забрызганное слякотью стекло, он постигал
то, чего не успел постичь по молодости: так не бывает, чтоб кто бы то ни
было, вызвавшись разгрузить часть нашей души, разделить бремя, другую ее
часть не нагрузил бы еще тяжелей, не навалил бы еще большее бремя. И еще
одно постигал водитель Сиротин, изъездивший тьму дорог: если пересеклись
твои пути с интересами тайной службы, то, как бы ни вел ты себя, что бы ни
говорил, какой бы малостью ни поступился, а никогда доволен собой не
останешься.

2

И эта же Ставка совсем иной представлялась генеральскому адъютанту, так
же мало знавшему о станции метро "Кировская". Дорога шла под уклон, к мостку
через невидимый еще ручей, с обеих сторон бежали полосатые красно-белые
столбики - крохотный уголок земли, по которому война прошлась безобидно, - а
за обочиной выстроились коридором бежевые стволы тополей, и, наверное, в
этот миг воображению майора Донского открывался коридор Ставки, по которому
он проходил с генералом, - вот, как сидел, позади и левее. Тот коридор был
широк и сумрачен, с высокими сводами и весь выстлан ковровой дорожкой, в
которой тонул тяжкий переступ генеральских сапог, только чуть позвякивали
шпоры. Ноги адъютанта, упиравшиеся в железный вибрирующий пол "виллиса",
явственно ощущали ворсистую мягкость той дорожки, трехцветной, как флаг
неведомой республики, и мысленно он проходил по ней дважды: сначала - как
генерал, посередине, наклонив голову, чтобы уж поэтому не кланяться знакомым
встречным, а лишь бровями обозначать приветствие, - именно так ничего не
ронялось из достоинства и покоряющей красоты, которой, что ни говори,
исполнено поверженное могущество. А затем проходил и сам, шаг в шаг с
генералом, не отдаляясь, чтоб это не выглядело отмежеванием. Ведь коридор
полон глаз, офицеры из отделов и управлений показываются в бесчисленных
дверях или пробегают мимо, прижав локтем папку с докладом. Не взглянуть на