плакаты самым решительным образом призывают нас беспокоиться: "Думайте о
своем будущем!", "Уверенность прежде всего!", "Обеспечьте своих детей!")
дальше - на два часа ожидания в Уэстпорте и еще два с половиной часа езды
по графству Мейо - да поможет нам бог!
высоко поднял брови, ибо рабочий день для него уже кончился; мне удалось
также убедить его в относительной безвыходности своего положения - деньги
есть, а в кармане ни гроша, - и брови его поползли вниз! Однако мне так и
не удалось убедить его в истинной ценности бумажек с изображением
Фуггера... Он, верно, прослышал что-нибудь о существовании восточной и
западной марки, о разнице между обеими валютами, а когда я показал ему
слово "Франкфурт" как раз под портретом Фуггера, он сказал - не иначе у
него была пятерка по географии: "В другой части Германии тоже есть
Франкфурт". Тут мне ничего другого не осталось, как произвести
сопоставление Майна и Одера - чего я, признаться, не люблю делать, - но по
географии у него явно была все-таки простая пятерка, а не summa cum laude
[особые успехи, отмечаемые похвальной грамотой при экзамене на ученую
степень], и эти тонкие нюансы, даже при наличии официального обменного
курса, показались ему слишком незначительным основанием для предоставления
значительного кредита.
усвоил.
небольшой кредит? Он задумчиво поглядел на Фуггера, на Франкфурт, на меня,
открыл сейф и дал мне два фунта.
банк. На улице, разумеется, шел дождь, и мои people [домочадцы (англ.)],
исполненные надежд, ждали меня на остановке автобуса. Голод смотрел на
меня из их тоскующих глаз, ожидание помощи - надежной, мужской, отцовской,
и я решил сделать то, на чем и зиждется миф о мужественности: я решил
блефовать. Широким жестом я пригласил всех к чаю с ветчиной, и яйцами, и
салатом - и откуда он только здесь взялся? - с печеньем и мороженым и был
счастлив, когда после уплаты по счету у меня осталось еще полкроны.
Полкроны мне хватило на десяток сигарет, спички и на серебряный шиллинг
про запас.
можно давать в кредит. Но едва мы оказались у цели, на окраине Мейо, почти
у мыса Акилл-Хед, откуда до Нью-Йорка нет ничего, кроме воды, кредит
расцвел самым пышным цветом: белее снега был дом, цвета морской лазури
рамы и наличники, в камине горел огонь. На торжественном - в нашу честь -
обеде подавали свежую лососину. Море было светло-зеленым - там, где волны
набегали на берег, темно-синим - до середины бухты, а там, где оно
разбивалось об остров Клэр, виднелась узкая, очень белая кайма.
мы получили в пользование от владельца магазина кредитную книгу. Книга
была толстая, почти на восемьдесят страниц, очень основательно
переплетенная в красный сафьян и, судя по всему, рассчитанная на века.
СКЕЛЕТ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ПОСЕЛЕНИЯ
близлежащем склоне скелет заброшенной деревни. Никто нам о ней не
рассказывал, никто нас не предварял; в Ирландии так много заброшенных
деревень. Церковь нам показали, и кратчайший путь к морю - тоже, и лавку,
в которой продают чай, масло и сигареты, и газетный киоск, и почту, и
маленькую пристань, где во время отлива остаются в тине убитые гарпуном
акулы, они лежат кверху черными спинами, напоминая опрокинутые лодки, если
только последняя волна прилива не перевернет их кверху белым брюхом, из
которого вырезана печень, - все это сочли достойным упоминания, все, кроме
покинутой деревни. Серые однообразные каменные фронтоны поначалу явились
нам без перспективы, как неумело расставленные декорации для фильма с
призраками. Затаив дыхание, мы начали их считать, досчитав до сорока,
сбились со счета, а было их там не меньше сотни. За следующим поворотом
дороги деревня предстала перед нами в другом ракурсе, и мы увидели ее
теперь со стороны - остовы домов, которые, казалось, еще ждут руки
плотника: серые каменные стены, темные проемы окон, ни кусочка дерева, ни
клочка материи, ничего пестрого - словно тело, лишенное волос и глаз,
плоти и крови; скелет деревни с жестокой отчетливостью построения - вот
главная улица, на повороте, где маленькая круглая площадь, стоял, должно
быть, трактир. Переулок, один, другой. Все, что не было из камня, съедено
дождем, солнцем, ветром - и еще временем, которое сочится упорно и
терпеливо, двадцать четыре больших капли времени в сутки: кислота,
разъедающая все на свете так же незаметно, как смирение...
поселения, в котором сто лет назад жило, быть может, пятьсот человек:
сплошь серые треугольники и четырехугольники на зеленовато-сером склоне
горы, если бы он вставил в свою картину и девочку в красном пуловере, что
как раз идет по главной улице с корзиной торфа (мазок красным - пуловер,
темно-коричневым - торф, светло-коричневым - лицо), и если бы он добавил
ко всему белых овец, которые, словно вши, расползлись между остовами
домов, этого художника сочли бы безумцем: настолько абстрактной выглядела
здесь действительность. Все, что было не из камня, съедено ветром,
солнцем, дождем и временем; на угрюмом склоне, как анатомическое пособие,
живописно раскинулся скелет деревни - "вон там, посмотрите-ка, совсем как
позвоночник", - главная улица, она даже искривлена немного, как
позвоночник человека, привыкшего к тяжелой работе; все косточки целы: и
руки на месте, и ноги - это переулки, и чуть смещенная в сторону голова -
это церковь, серый треугольник, чуть побольше других. Левая нога - улица,
что идет на восток, вверх по склону; правая - в долину, она немного
короче, это скелет прихрамывающего существа. Так мог бы выглядеть -
пролежи он триста лет в земле - вон тот человек, которого медленно гонят к
пастбищу четыре тощие коровы, оставляя своего хозяина в приятном
заблуждении, будто это он их гонит. Правая нога у него короче - из-за
несчастного случая, спина согнута от трудной добычи торфа, да и голова
непременно откатится в сторону, когда человека опустят в землю. Он уже
обогнал нас и буркнул: "Nice day" [добрый день (англ.)], а мы все еще не
набрались духу, чтобы ответить ему или расспросить об этой деревне.
Бомбы и снаряды - это не более как удлиненные томагавки, топоры, молоты, с
помощью которых люди разрушают и сокрушают, но здесь нет никаких следов
насилия: время и стихия с бесконечным терпением пожрали все, что не было
камнем, а из земли растут подушки - мох и трава, - на которых, словно
реликвии, покоятся кости.
заброшенный дом, хотя дрова здесь великая ценность (у нас это называется
"выпотрошить", но здесь никто не "потрошит" дома). Даже дети, что по
вечерам гонят скот поверху, мимо заброшенной деревни, даже дети и те не
пытаются повалить стену или высадить дверь. Наши дети, едва мы очутились в
деревне, сразу же попытались это сделать: сровнять что-нибудь с землей.
Здесь никто ничего не сравнивает с землей, податливые части заброшенных
жилищ оставлены в добычу ветру и дождю, солнцу и времени, и спустя
шестьдесят, семьдесят или сто лет остаются лишь каменные остовы, и никогда
больше ни один плотник не отпразднует здесь окончание стройки. Вот как
выглядит человеческое поселение, которое после смерти оставили в покое.
улице, сворачивали в переулки, и боль мало-помалу стихала: на дорогах
росла трава, мох затянул стены и картофельные поля, карабкался вверх по
стенам: камни фронтонов, лишенные штукатурки, были уже не бутом и не
кирпичом, а каменной осыпью, какую намывают в долину горные ручьи;
перемычки над окнами и дверьми были как горные плато, а каменные плиты,
торчавшие из стен в том месте, где был камин, - широкими, как плечевые
кости: на них висела некогда цепь для чугунного котла, и бледные
картофелины варились в бурой воде.
переступали порог и узкая тень скользила над нашими головами, на нас
обрушивался квадрат голубого неба: побольше - там, где жили когда-то люди
с достатком, поменьше - у бедняков. Лишь размеры голубого квадрата еще раз
напоминали теперь о различиях между людьми. Во многих комнатах уже рос
мох, многие пороги уже скрылись под бурой водой; из передних стен еще
торчали кой-где крюки для скотины - бычьи бедренные кости, к которым
крепили цепь.
зажаты две горизонтальные. В этом шкафу один из детей обнаружил железный
клин, который, едва мы его вытащили, раскрошился под руками, и остался
только стержень не толще гвоздя, и по просьбе детей я сунул его в карман -