глазами находится всего-навсего один ботинок. И за какую именно мебель? В
этой комнате, насколько мне известно, находится один-единственный предмет
меблировки, способный встать между мной и моим имуществом, я имею в виду
буфет. Но он настолько близок к стенам, к двум стенам, ибо он стоит в углу,
что кажется частью этих стен. Мне могут возразить, что мой ботинок, он
застегивается на пряжку, находится в буфете. Об этом я думал. Но я прочесал
его, моя палка прочесала весь буфет - открывала дверцы, выдвигала ящики,
впервые, пожалуй, шарила по нижним полкам. И ровно ничего, никакого ботинка.
Да, я теперь без ботинка, так же как и без нескольких других, менее ценных
вещей, которые, как мне казалось, я сумел сберечь, среди них - цинковое
кольцо, сверкавшее не хуже серебряного. Но, с другой стороны, я замечаю в
куче присутствие двух-трех предметов, совершенно мной забытых, а по меньшей
мере один из них, головка трубки, не вызывает в моей памяти ни малейшего
отклика. Я не помню, чтобы когда-либо курил трубку. Я помню трубку, из
которой выдувал, будучи ребенком, мыльные пузыри, раз или два. В любом
случае, трубка эта не моя, откуда бы она ко мне ни попала. Целый ряд моих
сокровищ имеет такое же происхождение. Кроме того, мне удалось обнаружить
пакетик, завернутый в пожелтевшую от времени газету. О чем-то он мне
напоминает, но о чем? Я подтянул его к самой кровати и старательно ощупал
набалдашником. И рука моя ощутила, она ощутила податливость и легкость даже
лучше, кажется, чем если бы я коснулся самой вещи, провел по ней пальцами,
подержал на ладони. Я твердо решил, не знаю почему, не разворачивать этот
пакетик. И отодвинул его вместе со всем прочим обратно в угол. Возможно, я
еще поговорю о нем, когда придет время. Я скажу, я уже слышу, как я говорю!
Предмет номер такой-то, пакетик, нечто мягкое и легкое, как перышко,
завернутое в газету. Пусть останется моей маленькой тайной, исключительно
моей. Возможно, это прядь волос.
подобного избытка подробностей. В подробностях скрывается дьявол, как
гонококк в складках предстательной железы. Время мое ограничено.
Следовательно, в один прекрасный день, когда весь мир будет сиять и
улыбаться, боль выпустит свои знакомые черные силы и сметет голубизну. В
незавидном положении я оказался. Сколько прекрасного, памятного придется
опустить из-за страха - страха совершить старую ошибку, страха не кончить
вовремя, страха упиться, в последний раз, последним глотком ничтожества,
бессилия, ненависти. Есть много форм, в которых неизменное ищет отдыха от
своей бесформенности. О да, я всегда был подвержен глубокомыслию, особенно
весной. Эта последняя мысль раздражала меня уже около пяти минут. Отважусь
выразить надежду, что мыслей подобной глубины больше не последует. В конце
концов, не то важно, что не кончишь, есть вещи и похуже. Но в этом ли дело?
Вполне возможно. Единственное, о чем я прошу: чтобы в последние мои минуты,
сколько бы их ни было, я не уклонялся от темы, вот и все, я знаю, что я имею
в виду. Когда жизнь истощится, я это почувствую. Единственное, о чем прошу,
- это знать, прежде чем я покину того, чья жизнь началась так хорошо, что
моя и только моя смерть не дает ему жить дальше, не дает побеждать,
проигрывать, радоваться, страдать, гнить и умирать, и что, даже если бы я
остался жить, ему пришлось бы подождать умирать, пока не умрет его тело. Вот
что значит мчаться на всех парусах.
давит тяжелее, больше расплющивается и дальше простирается. Мое дыхание,
когда оно возвращается, наполняет комнату шумом, хотя грудь моя вздымается
не выше, чем у спящего ребенка. Я открываю глаза и всматриваюсь, долго и не
мигая, в ночное небо. Я поглазел совсем немного, сначала на все новое, потом
на все старое. Между мной и небом - стекло, мутное от многолетней грязи. Я
хотел бы подышать на него, но оно слишком далеко. Как раз такие ночи,
светлые и бурные, любил Каспар-Давид Фридрих. Припоминаю это имя, эти имена.
Облака, разодранные в клочья ветром, несутся по прозрачному небу. Если бы у
меня хватило терпения подождать, я увидел бы луну. Но терпения у меня не
хватает. Теперь, когда я посмотрел, я слушаю ветер. Я закрываю глаза, и
ветер смешивается с моим дыханием. Слова и образы в бешеной пляске
проносятся у меня в голове, догоняя друг друга, ускользая, сталкиваясь,
сливаясь, и так до бесконечности. Но за всей этой безумной вакханалией царит
величайшее спокойствие, безразличие, которого ничто не потревожит, никогда.
Я поворачиваюсь чуть набок, прижимаю к подушке рот и нос, вдавливаю в нее
свои старческие волосы, без сомнения, белые как снег, натягиваю на голову
одеяло. Я чувствую, в самой глубине туловища, яснее не скажешь, боль,
кажется, новую для меня. У меня возникает впечатление, что в первую очередь
она раздирает спину. Она действует ритмично и даже как-то гармонично.
Мелодия, которую она выводит, грустна. Но как все это выносимо, Боже мой.
Голова моя почти повернута назад, словно у птицы. Я раздвигаю губы, теперь
подушка у меня во рту. Во рту, во рту, я сосу. Поиски себя окончены. Я
погребен в мире, я знал, что когда-нибудь в нем найдется место и для меня, и
мир, торжествуя победу, заточит меня под свои своды. Я счастлив, я всегда
подозревал, что когда-нибудь буду счастлив. Но я не разумен, поскольку разум
требует оставить в это счастливое мгновение все как есть. А что делаю я? Я
ухожу от счастья и возвращаюсь к свету, к полям, которые я так хотел любить,
к постоянно возбужденному небу - облака волнуют его, белые, как снежные
хлопья, - к жизни, с которой я так и не сумел справиться, по собственной
вине, возможно, по собственной гордости или ограниченности, впрочем, думаю,
не поэтому. Стада пасутся, солнце согревает скалы, и они сверкают в его
лучах. Да, я ухожу от счастья и возвращаюсь к людям, снующим туда-сюда,
несущим свое бремя. Возможно, я судил их неправильно, но мне так не кажется,
я не судил их совсем. Единственное, что я теперь хочу, это сделать последнее
усилие и попытаться понять, хоть немного, как возможны такие существа. Нет,
дело не в том, чтобы понять. В чем же тогда? Не знаю. Но тем не менее ухожу,
и напрасно. Ночь, буря, печаль, каталепсия души, на этот раз я прослежу,
чтобы все было в порядке. Последнее слово еще не сказано между мной и...
Нет, сказано последнее слово. Но, может быть, я хочу услышать его еще раз.
Еще хоть раз. Нет, я ничего не хочу.
концами. Семья состояла из хозяина, хозяйки и двух детей, мальчика и
девочки. Это утверждение, по крайней мере, не оспоришь. Отца называли
Толстый Ламбер, и он действительно был толстый. Давно женился он на своей
молоденькой кузине и все еще жил с ней. Это был его третий или четвертый
брак. Дети у него были разбросаны повсюду, взрослые люди, мужчины и женщины,
прочно стоящие в жизни, ничего больше не надеющиеся получить, ни от самих
себя, ни от других. Ламберу они помогали, каждый сообразно своим средствам
или минутному настроению, из благодарности к нему, которому были обязаны
тем, что видят Божий свет, или же приговаривая снисходительно: Не он, так
кто-нибудь другой. Ламбер, совсем беззубый, курил сигареты, через мундштук,
сожалея о своей трубке. Он снискал славу умертвителя и расчленителя свиней и
был нарасхват, я преувеличиваю, в этом качестве. Он брал за услуги меньше,
чем мясник, и был известен еще и тем, что нередко обходился куском копченого
окорока или свиной грудинки. Как достоверно все это звучит. Он часто с
уважением и нежностью вспоминал о своем отце. Таких, как он, нету, говаривал
он, я последний. Должно быть, он выражал эту мысль несколько иначе. Таким
образом, праздники его выпадали на декабрь и январь, а начиная с февраля он
нетерпеливо поджидал возвращения зимы, главным событием которой являлось,
бесспорно, рождество Христово, случившееся в яслях, мучаясь тем временем от
беспокойства, доживет ли он до этого дня. А когда этот день все-таки
наступал, он отправлялся в путь, держа под мышкой уложенные в чемоданчик
большие ножи, которые так старательно и любовно направлял накануне, стоя
перед камином, а в кармане пальто лежал завернутый в бумагу фартук, чтобы
защитить во время работы выходной костюм. При мысли, что он. Толстый Ламбер,
уже на пути к тому далекому дому, где все готово к его приходу, что,
несмотря на свои годы, он все еще нужен людям, и что молодым в сноровке с
ним не сравниться, при мысли этой сердце старого Ламбера ликовало. Домой из
своих походов он возвращался за полночь, пьяный и измученный долгой дорогой
и пережитым за день. И еще много дней спустя продолжал он рассказывать, не в
состоянии говорить ни о чем другом, о той свинье, которую он отправил, чуть
было не сказал "на тот свет", но вовремя вспомнил, что у свиней того света
нет, есть только этот, чем приводил свою семью в отчаяние. Впрочем,
протестовать они не осмеливались, ибо боялись его. Да, в возрасте, когда
большинство людей раболепно съеживается и сжимается от страха, словно прося
прощения за то, что еще живы, Ламбер делал все, что ему угодно, и его
боялись. Даже молодая жена утратила всякую надежду посадить его под каблук,
используя для этого свои прелести - козырный туз молоденьких жен, ибо хорошо
представляла, что с ней станет, если она не предоставит ему эти прелести по
первому же его требованию. При этом он еще настаивал, чтобы она облегчала
ему задачу, что было уже чересчур. Однако при малейшем признаке бунта он
бежал в прачечную, возвращался со скалкой и бил жену до тех пор, пока ход ее
мыслей не менялся к лучшему. Это все между прочим. Так вот, возвращаясь к
нашим свиньям, Ламбер продолжал расписывать своим родным и близким, по
вечерам, когда в лампе догорал фитиль, тот несравненный экземпляр, который
он заколол, и расписывал до того дня, пока его не призывали снова. После
чего разговор переключался на новую свинью, отличную от предыдущей во всех
отношениях, совершенно отличную, но, в сущности, похожую. Ведь все свиньи,
когда узнаешь их повадки, похожи друг на друга - они вырываются, визжат и
истекают кровью, визжат, вырываются и истекают кровью, визжат и подыхают
более или менее одинаково, то есть так, как свойственно подыхать только им и
как никогда не сможет подохнуть, например, ягненок или козленок. Но проходил
март, к Толстому Ламберу возвращалось спокойствие, и он снова замыкался в
себе.
зубами.
выгорала. Дорога в усадьбу проходила через прекрасный луг, но этот луг
принадлежал не Ламберам, а другим крестьянам, живущим чуть в стороне. Когда
наступало соответствующее время года, луг зацветал желтыми и белыми
нарциссами, в неимоверном количестве. И на этот луг Толстый Ламбер тайком
Посняков Андрей
Андреев Николай
Володихин Дмитрий
Орловский Гай Юлий
Глуховский Дмитрий
Афанасьев Роман