Чтение 5–й страницы книги ~Миллионы~

неудачной шутки попытался слегка обнять Мижуева за талию. Но вовремя не
посмел. Эта фамильярность не понравилась Мижуеву, и он стал холоден.

Девушка все краснела и не глядела на Мижуева, и ему были видны только
ее маленькое ухо, пушистый локон волос и неуловимо нежный абрис розовеющей
щеки. Шла она понурясь, точно ей было стыдно, и каблучки ее постукивали
негромко и неуверенно. Когда генерал особенно неудачно острил, она еще ниже
опускала голову и щеки у нее начинали гореть. Но когда Мижуев, невольно
уступая желанию ободрить ее, уронил что-то смешное, девушка вдруг закинула
голову с пухлым, как подушечка, подбородком и засмеялась. Мижуев посмотрел
на этот подбородок: он был так чисто округлен и так нежен, что, казалось,
если бы тронуть его пальцем, то почувствовалась бы одна теплота. И невольно
стал он говорить ласковое и смешное, чтобы она смеялась.

Смеялась она как-то удивительно: вдруг зазвенит что-то и прервется;
потом она прямо взглянет темными глазами, застенчиво улыбнется и сделается
серьезной-серьезной.

И как только она рассмеялась первый раз, Мижуеву стало весело, и вдруг
ему понравилась эта парочка - и женщина-девушка, и сам добренький трусливый
генерал, со своими широчайшими лампасами и неудачными остротами. Понравилось
и то, что старичок называл ее "деточкой", а она его "папочкой". Это было
наивно и хорошо.

Прошли через весь сквер, где уже сгущался пахучий синий сумрак и
бродили уединенные парочки с негромким таинственным смехом и шепотом.
Какая-то легкость, давно не бывшая, налетела на Мижуева, и он стал прост,
разговорчив и весел. Начал рассказывать о своих поездках за границу,
юмористично описал фигуру на вершине Хеопсовой пирамиды, а потом, чтобы
стать ближе к девушке, вспомнил свои гимназические времена.

- Разве вы были в гимназии? - почему-то удивился генерал.

- Да. Нас воспитывали просто, да и средства тогда были скромнее.

Мижуев помолчал, вызывая картину забытой гимназии, и рассмеялся.

- А удивительные чудаки бывали у нас среди учителей!

- У нас тоже были... - отозвалась девушка.

- Как были?.. Разве вы не в гимназии уже? - спросил Мижуев и с улыбкой
посмотрел на нее. Ему стало приятно, что она уже "взрослая".

- Нет. Я уже кончила... давно... - тихонько ответила девушка.

- Ну, где же давно!.. - любовно засмеялся генерал. - Всего-то три
месяца!

- Мне кажется, что уже Бог знает сколько времени прошло, - еще тише
возразила девушка и совсем неслышно прибавила: - Сколько воды утекло.

- Вот как! - с комической важностью произнес Мижуев, и ему захотелось
просто взять и поцеловать ее в щеку. Так хорошо, чисто и сочно поцеловать.

Он посмотрел на нее внимательнее и увидел, что сначала она показалась
ему гораздо моложе, чем была на самом деле. Сбоку ему были видны мягкие
очертания груди, плечо, которое близко к нему было округло, и рукав платья
упруго охватывал руку.

- - Что же теперь?.. На курсы?.. - ласково спросил он.

- Не знаю... - чуть слышно ответила девушка и потупилась.

Генерал крякнул и неловко погладил бачки.

На минуту воцарилось молчание, и Мижуев почувствовал, что коснулся
больного места. Ему стало жаль их, и веселая мысль о том, что все это можно
сразу устроить, родилась у него. Но сказать показалось неловко, и, чтобы
прервать молчание и развеселить девушку, он опять начал о своих учителях.

- У нас был учитель математики... Такой толстый и важный, как директор
департамента. Весь урок он ходил из угла в угол и проповедовал свою
философию, которая вся состояла из одной фразы. Ходит по классу из угла в
угол, вертит пальцами перед животом и говорит важно-преважно: "Есть
фи-ло-софы... Есть труженики... А есть баловни судьбы-ы..."

- Вас, Федор Иванович, он, конечно, относил к баловням судьбы! -
заискивающе захохотал генерал и посеменил ножками.

- Н-да... Во всяком случае, тружеником меня трудно было считать.

- А философом? - лукаво заметила девушка и сконфузилась.

Мижуев засмеялся и опять почувствовал желание обнять и поцеловать ее.
Непременно в щеку и так звучно.

Но девушка опять потупилась. Легкой грустью все еще веяло от ее тонкой
фигурки.

- Да... - заторопился Мижуев, которому капризно захотелось, чтобы она
не была такой молчаливой и грустной. - А то еще был у нас учитель
географии... Высокий, худой как палка, которого звали "Макарон". Тот все
показывал нам солнечную систему в лицах: сам он был Солнце, я обыкновенно
изображал Землю, один маленький еврейчик - Луну и так далее. Солнце, сидя на
корточках посреди класса, медленно поворачивалось, Земля бежала вокруг
солнца, Луна во все лопатки поспевала кругом Земли... Сначала все шло
хорошо. Но потом все сбивалось, и происходила мировая катастрофа: Луна
налетала на землю, Марс попадал головой в живот Юпитеру, и эта
величественная планета неожиданно садилась на Солнце, образуя полный хаос.

Девушка вдруг закинула голову и зазвенела так беззаботно-весело, что
сердце у Мижуева обрадовалось. Ему страшно Хотелось, чтобы она еще смеялась,
и он стал болтать все, что приходило в голову. И хотя то, что он
рассказывал, было очень пустячно, но болтал он с таким неподдельным
комизмом, что выходило удивительно смешно. Раскрасневшаяся девушка уже
поминутно смеялась, закидывая голову и показывая свой милый подбородок.
Генерал хохотал до слез, и все встречные оглядывались на их шумную тройку.

- Был у меня знакомый дьякон в Самаре... Горький пьяница!.. Приходят к
нему с какой-нибудь требой... Выходит дьяконица и таинственно сообщает:
"Отец дьякон вас принять не могут!.." - "А что, разве - свыше?.." - "Свыше".
- "А-а!.." И посетитель пресерьезно удаляется.

- Свыше! - хохотала девушка и уже смотрела прямо в лицо Мижуеву, с
таким выражением, точно жадно ждала от него еще чего-то самого смешного.

А генерал шел сзади, прихрамывал и молчал. Замолчал он как-то сразу, и
на сморщенном личике его выразилось что-то затруднительное. Его вдруг
испугала такая неожиданная веселость и простота Мижуева. И в самой глубине
души его зашевелилось смутное опасение. Он еще не высказал его себе, но это
была робкая и бессильная птичья боязнь за свою чистую, нежную девочку.

"Богачи эти... - мелькнуло у него в голове, - ему ведь ничего не
стоит..."

Представление о том, что может сделать Мижуев с его маленькой дочкой,
рисовалось ему отчетливо, но было так страшно для него, что генерал боялся
даже и думать об этом. Наготы и позора своей девочки мозг его не мог
воспринимать.

- Нюрочка!.. Не пора ли домой... - неловко позвал он.

Девушка оглянулась удивленно.

- Еще рано, папочка!

Генерал смущенно забормотал. Личико у него было красное, глазки бегали
совершенно нелепо. Мижуев тоже оглянулся на него и какими-то тончайшими
изгибами мысли инстинктивно понял. Что-то тяжелое и давнее шевельнулось в
нем. Сначала было больно, но вдруг тайная острая мысль сверкнула откуда-то
из самой темной глубины: дать денег, увезти на курсы... Неровными, но
яркими, как молния, зигзагами в воображении засверкало ослепительное,
молодое, в первый раз обнаженное тело, трепетные наивные вспышки еще
неопытного сладострастия... потом бешеный огненный акт. Он искоса против
воли взглянул на девушку, и ему вдруг показалось, что она уже стоит нагая и
он видит ее круглые голые руки, небольшую упругую грудь, мягкие пряди волос
на голом плече. Что-то похожее на горячую волну ударило ему в голову, но
сейчас же Мижуев опомнился.

А девушка смотрела на него и спрашивала что-то.

- Да, - отвечал Мижуев, чувствуя страшную радость, что это кошмарное
видение исчезло. Ему страстно захотелось рассеять угадываемое в генерале
опасение, стать простым, милым, равным.

"Ведь он прав, что боится меня, - со скорбью подумал он, - и я не
виноват... Всякий другой на моем месте поступил бы так. Что ж..."

Со страшным трудом Мижуев опять отвел надвигавшуюся жадную и властную
мысль, и ему стало грустно, безнадежно-грустно, точно он почувствовал силу
сильнее себя.

И, поддаваясь этому грустному сознанию и теплому покаянному чувству
перед этой чистой нежной девушкой, Мижуев слово за слово стал говорить о
своей жизни.

- Счастливы вы, - наивно щебетала Нюрочка, - вы везде можете побывать,
все узнать, увидеть!.. Мы вот в первый раз в Ялте и то как в раю.

- Счастье не в этом, - грустно возразил Мижуев, - жить можно везде;
живут люди и на Северном полюсе, живут на Камчатке и в Сахаре, и в Пинских
болотах... И люди, живущие там, даже поднимаются до создания своей поэзии.
Можно жить без пальм, без тепла, без больших городов. Это все чепуха...
форма. Без одного нельзя только жить человеку: без людей. В одиночестве
человек тупеет, слабеет, становится бессильным и ненужным.

- А мне кажется, я и в пустыне бы прожила, лишь бы цветы были, птицы,
море...

- Это только кажется, - усмехнулся Мижуев, - человеку даны сложные и
глубокие чувства... И чтобы наполнить их жизнью, нужно вокруг такое же
сложное, тонкое и глубокое... Одним небом, деревьями да морями душу не
оживишь... Сколько ни езди, сколько ни смотри...

- Да. Но у вас, верно, и людей кругом всегда сколько угодно... Ведь вы
столько добра можете сделать, - робко заметила девушка. И раньше, чем он
ответил на это, она почувствовала что-то такое, отчего сердце ее тихонько
сжалось.

Мижуев чуть-чуть покривил углы рта и вдруг показался ей каким-то
массивным, тяжелым и больным.

- А! - горько проговорил он с внезапным порывом. - Добро!.. Когда
каждый человек, который подходит к вам, только и приходит за этим добром...

- Не всякий же, - со странной и жалостливой торопливостью возразила
девушка.

Мижуев промолчал. У него в душе произошло нечто странное: стало страшно