Чтение 5–й страницы книги ~Заводной апельсин~

нулю те стрелки, что указывали желание каждого из нас продолжать хохотать и
веселиться; двигатель машины забарахлил -- kashl-kashl-kashl. Нет, ну ничего
страшного, конечно, -- неподалеку вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли
голубые огни железнодорожной станции, причем совсем рядом. Оставалось
решить, бросить ли машину, чтобы ее потом подобрали менты, или, как
повелевала нам ненависть и желание крушить и убивать, спихнуть ее в мутные
воды и насладиться тем, как она там bullknet, и тем самым завершить вечер.
Решили, пусть bullknet, вышли, отпустили тормоз, вчетвером подкатили ее к
краю канавы, где чуть не вровень с краями плавали griazz и kal, потом
toltshok -- и полетела, родимая. Нам пришлось отскочить, чтобы одежду не
забрызгало грязью, но она ничего, нормально пошла: ххрррясь-буль-буль-буль!
"Прощай, ненаглядная! " -- выкрикнул Джорджик, а Тем присовокупил к этому
свой клоунский хохоток. Потом двинулись на станцию -- всего-то одна
остановка до центра и оставалась. Мы, как pai-malltshiki, купили билеты,
дисциплинированно подождали на платформе, где было полно игральных
автоматов, с которыми shustril Тем (у него карманы вечно были битком набиты
мелочью и всякими шоколадками, чтобы при необходимости umaslivatt бедных и
неимущих, хотя таковых на горизонте что-то не наблюдалось), а потом с
грохотом подкатил старый "экспресс-рапидо", и мы вошли в вагон поезда, в
котором народу ехало очень мало. Чтобы не терять времени даром, все три
минуты, за которые поезд доехал до центра, мы shustrili с обивкой кресел
(было в те времена такое: кресла, да еще и с мягкой обивкой)--сделали ей
полный razdryzg с выпусканием внутренностей, а старина Тем долго лупил по
окну tseppju, пока стекло не треснуло, разлетевшись на зимнем ветру, но
что-то мы притомились, приутихли и скисли -- удалось все же, бллин,
кое-какую энергию порастрясти за вечер, и только из Тема, клоуна неуемного,
радость так и перла, хоть и был он весь грязный, а уж потом от него разило
за версту -- тоже, между прочим, черта, которая мне в нем не нравилась.

В центре мы вышли и медленно двинулись к бару "Korova", уже slegontsa
позе-о-о-о-вывая, показывая луне, звездам и уличным фонарям коренные зубы с
пломбами: все-таки мы были еще подростки, malltshi-palltshiki, и с утра нам
надо было в школу, -- а когда зашли в "Korovu", народу там было еще больше,
чем когда мы выходили оттуда ранним вечером. Но тот hanurik, который в
полном otrube что-то лопотал, накачавшись синтемеском или чем там он
накачался, все еще был на месте и продолжал бормотать: "У дурмоп-сов
туда-сюда инк-стинкт обоняние брым дырыдум... " Это, видимо, у него был
третий или четвертый otpad за вечер, потому что он уже приобрел некую
нечеловеческую бледность, вроде как стал vestshju, и его лицо было словно
изваяно из мела. Вообще-то, если уж захотелось ему так долго болтаться на
орбите, надо было сразу занять один из маленьких кабинетиков за
перегородкой, а не сидеть в общем зале, потому что здесь кое-кому из
malltshikov может прийти в голову slegontsa poshustritt с ним, хотя и не
всерьез, поскольку во внутренних помещениях бара всегда сидят здоровенные
вышибалы, которые запросто сумеют прекратить любую серьезную zavaruhu. В
общем, Тем сел рядом с этим hanurikom, едва втиснув под стол свою клоунскую
песочницу, скрывавшую его хозяйство, и изо всех сил треснул того по ноге
своим грязным govnodavorn. Однако hanurik, бллин, ни черта не почувствовал,
потому что слишком он витал в облаках.

Кругом большинство были nadtsatyje--shustrili и баловались молочком со
всяческой durrju (nadtsatyje -- это те, кто раньше назывался тинэйджерами),
однако были некоторые и постарше, как veki, так и kisy (но только не буржуи,
этих ни одного), сидели у стойки, разговаривали и смеялись. По их стрижкам,
да и по одежде (в основном толстые вязаные свитера), было ясно, что это все
народ с телевидения -- они там за углом на студии что-то репетировали. У kis
в их компании лица были очень оживленные, большеротые, ярко накрашенные,
kisy весело смеялись, сверкая множеством zubbjev и ясно показывая, что на
весь окружающий мир им plevatt. Потом был такой момент, когда диск на
автоматическом проигрывателе закончился и пошел на замену (то была Джонни
Живаго, русская koshka со своей песенкой "Только через день"), и в этом
промежутке, в коротком затишье, перед тем как вступит следующая пластинка,
одна из тех женщин, kisa лет этак тридцати с большим gakom (белые волосы,
rot до ushei) вдруг запела; она и спела-то немножко, всего такта полтора,
как бы для примера в связи с тем, о чем они между собой говорили, но мне на
миг показалось, бллин, будто в бар залетела огромная птица, и все мельчайшие
волоски у меня на tele встали дыбом, мурашки побежали вниз и опять вверх,
как маленькие ящерки. Потому что музыку я узнал. Она была из оперы Фридриха
Гиттерфенстера "Das Betfzeug" -- то место, где героиня с перерезанным горлом
испускает дух и говорит что-то типа "может быть, так будет лучше". В общем,
меня аж передернуло.

Однако паршивец Тем, сглотнув фрагмент арии, будто ломтик горячей
сосиски, опять выдал одну из своих пакостей, что на сей раз выразилось в
том, что, сделав пыр-дыр-дыр-дыр губами, он по-собачьи взвыл и дважды ткнул
двумя растопыренными пальцами в воздух и разразился дурацким смехом. Меня от
его вульгарности прямо в дрожь бросило, кровь кинулась в голову, и я сказал:
"Svolotsh! Дубина грязная, vyrodok невоспитанный! " Лотом я, перегнувшись
через Джор-джика, сидевшего между мной и Темом, резко ткмул Тема кулаком в
zubbja. Тема это чрезвычайно удивило, он даже rot разинул, вытер рукой с
губы кровь и с изумлением стал глядеть то на окровавленную руку, то на меня.

-- Ты чего это, а? -- спросил он с совершенно дурацким видом. Того, что
произошло, почти никто не видел, а кто видел, не обратили внимания.
Проигрыватель опять вовсю играл, причем какой-то zhutki электронно-эстрадный
kal. Я говорю:

-- А того, что ты guboshliop паршивый, не умеющий себя вести и не
способный прилично держать себя в обществе, бллин.

Тем напустил на себя злокозненный вид и сказал: -- Ну так и мне, знаешь
ли, не всегда нравится то,. что ты проделываешь. И я отныне тебе не друг и
никогда им не буду.

Он вынул из кармана огромный obsoplivienni платок и стал вытирать
кровяные потеки, озадаченно на него поглядывая, словно думал, что кровь --
это у других бывает, только не у него. Он изливал кровь, словно во
искупление pakosti, которую сделал, когда та kisa вдруг излила на нас
музыку. Но та kisa уже вовсю хохотала со своими koreshami у стойки, сверкая
zubbj'ami и всем своим зазывно размалеванным litsom, явно не заметив
допущенной Темом грязной вульгарности. Оказывается, это только мне Тем
сделал пакость. Я сказал:

-- Что ж, если я тебе не нравлюсь, а подчиняться ты не хочешь, тогда ты
знаешь, что надо делать, druzhistshe. -- Но Джорджик довольно резко, так,
что я даже обернулся к нему, проговорил: -- Ладно вам. Kontshiaite.

-- А это уж личное дело Тема, -- возразил я. -- Не хочет, видите ли,
всю жизнь ходить у меня shesterkoi. -- И я твердо взглянул на Джорджика.
Тем, у которого кровь течь уже переставала, продолжал ворчать:

-- Интересно, кто дал ему право приказывать и делать мне toltshok,
когда ему вздумается? Я ему beitsy оторву, glazzja tseppju вышибу, тогда
будет знать.

-- Осторожнее, -- сказал я как можно тише, лишь бы слышно было сквозь
уханье стереопроигрывателя, которое било в ushi, отдаваясь ото всех стен и
потолка; да еще этот, который в otpade, начал пошумливать: "Искра
приближается, бутлитыкбум... " И еще я сказал: -- Когда хотят жить, такими
словами не бросаются, имей в виду!

-- Нгеn тебе, -- проговорил Тем, осклабясь. -- Большой такой tolsti
тебе hren. Не следовало тебе делать то, что ты сделал. В следующий раз
выходи лучше с tseppju или britvoi, больше я от тебя такого не стерплю.

-- Что ж, popishemsia, когда скажешь, точи nozh, -- рявкнул я в ответ.
Тут и Пит подал голос:

-- Ну ладно, хватит, заткнитесь оба. Друзья мы или нет, а? Нехорошо,
когда друзья начинают tsapattsia. Гляньте, вон patsany какие-то на нас
скалятся, прямо rty до ushei. Нельзя так ронять себя.

-- Нельзя, -- согласился я. -- Но Тем должен знать свое mesto. Верно?

-- Постой-ка, -- удивился Джорджик. -- Ну-ка, отсюда поподробнее!
Что-то я впервые слышу насчет того, чтобы кому-то нужно было знать свое
mesto.

-- По правде говоря, Алекс, -- поддержал его Пит, -- не следовало тебе
давать Тему этот совершенно незаслуженный toltshok. Это сказал я и повторять
не буду. Я говорю это с полным уважением, но если бы это мне он от тебя
достался, тебе пришлось бы отвечать. Больше ничего говорить не буду. -- И он
опустил litso к стакану с молоком.

Я чувствовал, как внутри все вскипает, однако, стараясь скрыть это,
заговорил спокойно:

-- Кто-то должен быть во главе. Дисциплина необходима. Так или нет? --
Никто на это не сказал ни слова, даже не кивнул. Внутренне я вскипел еще
больше и еще спокойнее стал внешне. -- Признаться, -- сказал я, -- что-то я
давненько уже руковожу вами. Верно? Так или нет? -- Они все слегка покивали,
довольно-таки нехотя. Тем отирал последние следы крови. Он теперь и
заговорил:

-- Ладно, ладно, zamniom. Тарабумбия, сижу на тумбе я. С устатку мы
все, видать, немножко oborzeli. Больше не говорим об этом. -- Меня удивило,
даже, пожалуй, слегка испугало то, что Тем заговорил так мудро. А он
продолжал: -- Щас лучше всего в теплую кроватку, а потому айда по домам.
Правильно? -- Меня все это до крайности удивляло. Двое других согласно
закивали, мол, правильно, правильно. Я говорю:

-- Про тот toltshok. Тем, ты пойми меня правильно. Это все музыка,
понимаешь? Я становлюсь как bezumni, когда какая-нибудь kisa поет, а ей
мешают. Из-за этого и получилось.

-- Ладно, все, идем домой, маленькая spiatshka, -- сказал Тем. --
Большим мальчикам надо много спать. Правильно? -- "Правильно, правильно", --
закивали остальные двое. Я сказал;

-- Что ж, я думаю, это лучшее, что мы можем придумать. Тем нам
правильную идею podkinul. Если не встретимся днем, бллин, что ж, тогда
завтра в тот же час и в том же месте?