Чтение 5–й страницы книги ~Конец одного романа~

-- Я заказал столик в "Рулз",-- сказал я.

-- А здесь нельзя остаться?

-- Мы обычно туда ходили.

--Да.

Наверное, мы держались странно -- на нас смотрел человек, сидевший
неподалеку на диване. Я стал на него глядеть, он отвернулся. У него были
длинные усы, робкие глаза. Отворачиваясь, он задел локтем свое пиво, кружка
упала на пол, он совсем смутился. Мне стало стыдно -- в конце концов, он мог
узнать меня по фотографиям, мог читать мои книги. Рядом с ним сидел мальчик,
а как жестоко унизить отца при сыне! Мальчик

страшно покраснел, когда официант подбежал к ним и отец стал слишком
усердно просить прощения. Я сказал Саре:

-- Конечно, если хотите завтракать здесь...

-- Понимаете,-- сказала она,-- я больше там не бывала.

-- Вы не очень любили этот ресторан, да?

-- А вы туда часто ходите?

-- Мне там нравится. Раза два в неделю. Она резко встала, произнесла:
"Пойдемте" -- и вдруг закашлялась. Странно было, что такой сильный кашель
сотрясает такое хрупкое тело. Лоб у нее вспотел.

-- Что ж это вы,-- сказал я.

-- Ничего, простите.

-- Такси возьмем?

-- Я бы лучше прошлась.

На Мейден-лейн, по левой стороне, есть дверь и решетка. Мы молча их
миновали. После того, первого обеда, когда я расспрашивал ее про Генри и
заинтересовался ею, я поцеловал ее здесь по пути к метро, сам не знаю почему
-- может быть, вспомнил отражение в зеркале. Я не думал за ней ухаживать, я
даже не думал снова увидеться с ней. Она была слишком красива, чтобы
оказаться доступной.

Когда мы сели за столик, один из старых официантов сказал мне:

-- Давно вы у нас не были, сэр,-- и я пожалел, что солгал Саре.

-- Теперь я обедаю наверху,-- ответил я.

-- А вы, мэм, давно не заходили...

-- Почти два года,-- сказала она с той точностью, которую я иногда
ненавидел.

-- Вы всегда заказывали светлое пиво.

-- Какая у вас память, Альфред,-- сказала она, и он расплылся. Ей
всегда удавалось ладить с ними.

Подали еду, мы прервали наш скучный разговор, и только когда мы поели,
она заговорила.

-- Я хотела с вами позавтракать,-- сказала она,-- хотела поговорить про
Генри.

-- Про Генри? -- повторил я, стараясь не выказать разочарования.

-- Я беспокоюсь. Как он вам тогда показался? Вы ничего не заметили
странного?

-- Нет, не заметил,-- сказал я.

-- Я хотела спросить... да, вы заняты, но... не могли бы вы как-нибудь
к нему зайти? Мне кажется, ему одиноко.

-- С вами?

-- Вы же знаете, он меня толком не замечает. Очень давно.

-- Может быть, он вас замечает, когда вас нет?

-- Я редко ухожу,-- сказала она,-- теперь...-- и, к счастью,
закашлялась. Когда приступ кончился, она уже продумала будущие ходы -- а
раньше не любила избегать правды.

-- Вы пишете новую книгу? -- спросила она, как чужая, как в гостях. Так
она не говорила даже тогда, когда мы пили южноафриканский херес.

-- Да, конечно.

-- Последняя мне не очень понравилась.

-- Трудно было писать. Война кончалась... Надо бы сказать "начиналась".

-- Я все боялась, что вы приметесь за тот замысел. Многие так бы и
сделали.

-- Книгу я пишу целый год. Слишком тяжкий труд для мести.

--- Если бы вы знали, что и мстить-то не за что...

-- Конечно, я шучу. Нам было хорошо вместе, мы оба взрослые, мы знали,
что это когда-нибудь кончится. А теперь вот можем сидеть, говорить про
Генри.

Я заплатил, мы вышли, через двадцать ярдов была решетка.

-- Вы к Стрэнду? -- спросил я.

-- Нет, мне на Лестер-сквер.

-- А мне на Стрэнд.

Она стояла у двери, на улице никого не было.

-- До свиданья,-- сказал я.-- Рад был повидаться.

-- Да.

-- Позвоните как-нибудь.

Я чувствовал ногой решетку. Я сделал шаг и сказал:

-- Сара...

Она быстро отвернулась, словно смотрела, не идет ли кто, успеем ли
мы... но тут снова закашлялась. Кашляла и кашляла, согнувшись, глаза у нее
покраснели. В своей меховой шубке она была похожа на загнанного зверька.

-- Простите.

-- Надо бы полечиться,-- сказал я с горечью, словно у меня что-то
украли.

-- Ничего, я просто кашляю,-- она протянула мне руку и прибавила: -- До
свиданья... Морис.

Услышав свое имя, я обиделся и не взял протянутой руки. Я ушел быстро,
не оборачиваясь, чтобы она подумала, что я занят и рад освободиться, а когда
снова раздался кашель, пожалел, что не могу засвистеть что-нибудь
веселенькое, бойкое, наглое. У меня плохой слух.

Когда в молодости создаешь свои рабочие привычки, кажется, что они
продержатся всю жизнь и выдержат любую беду. Больше двадцати лет я писал по
пятьсот слов в день, пять дней в неделю. Роман я пишу за год, остается время
все перечитать и выправить после машинки. Норму я выполнял всегда, а
выполнив -- кончал работу, хоть бы и на половине сцены. Иногда я
останавливаюсь, подсчитываю и отмечаю на рукописи, сколько сделал.
Типографии ничего подсчитывать не надо, я пишу на первой странице цифры --
скажем, 83764. В молодости даже свидания мне не мешали, я не назначал их
раньше часу и, как бы поздно ни лег (если спал у себя, конечно), перечитывал
то, что сделал утром. Не помешала мне и война. На фронт меня не послали, я
хромой, а товарищи по гражданской обороне только радовались, что меня не
привлекают спокойные утренние дежурства. В конце концов стали считать, что я
-- убежденный, серьезный человек, тогда как серьезно я относился только к
письменному столу, к листу бумаги, к отмеренному числу слов, стекающих с
пера. Одна лишь Сара смогла разрушить мое самодельное правило. И первые
бомбежки, и "фау-1" 1944 года бывали ночью. Сара могла прийти только утром,
позже к ней ходили люди -- отоварившись, они почти всегда хотели поболтать
до вечерней сирены. Иногда она забегала между двумя очередями, и мы любили
друг друга, скажем, между бакалеей и мясом.

Но я и тогда мог потом сесть за работу. Пока ты счастлив, ты выдержишь
любой распорядок, это горе сломало мои рабочие правила. Когда я заметил, как
часто мы ссоримся, как часто я мучаю Сару своей раздражительностью, я понял,
что наша любовь обречена -- она превратилась в любовную связь, у которой
есть начало, есть и конец. Я мог сказать, в какой миг она началась, и понял
однажды, что могу сказать, в какой час она кончится. Расставшись с Сарой, я
не начинал работать, я вспоминал, что мы говорили друг другу, и сердился или
каялся, но всегда знал, что ускоряю ход событий, гоню и выталкиваю из моей
жизни единственное, что люблю. Пока я верил, что любовь жива, я был
счастлив, я не раздражался, вот она и тянулась. Если же ей суждено умереть,
я хотел, чтобы она умерла побыстрее. Все было так, словно любовь -- какой-то
зверек, попавший в ловушку: ему очень плохо, он истекает кровью, надо
закрыть глаза и его убить.

Работать я не мог. Я уже говорил, что работа наша свершается

в подсознании, последнее слово написано там прежде, чем первое появится
на бумаге. Мы вспоминаем, а не сочиняем. Война не тревожила этих глубин, но
конец любви был намного важнее и войны, и книги. Я творил этот конец: слово,
из-за которого Сара плакала, казалось бы -- такое внезапное, рождалось в
подводных пещерах. Книга не ладилась, любовь спешила к концу, гонимая
вдохновением.

Ничуть не удивляюсь, что Саре книга не понравилась. Я писал ее без
музы, без помощи, без всякой причины -- просто так, чтобы жить дальше.
Критики говорили, что это -- работа мастера; да, только мастерство и
осталось от былой страсти. Я надеялся, что страсть вернется, когда я стану
писать другую книгу,-- разволнуюсь и вспомню то, чего и не знал. Но целую
неделю после встречи с Сарой я вообще не мог работать. Вот, опять "я" да
"я", словно речь обо мне, а не о Саре, о Генри и, конечно, о том, кого я
ненавидел, не зная, даже в него не веря.

Я попробовал писать с утра, ничего не вышло. За обедом я слишком много
выпил, до вечера работать не мог. Когда стемнело, я стал у окна, не зажигая
света, и смотрел на освещенные окна по ту сторону. Было очень холодно, я мог
согреться только у самой печки, а там сильно припекало. Редкие хлопья снега
медленно проплыли мимо фонарей и коснулись стекла мокрыми пальцами. Я не
услышал, что внизу звонят. Хозяйка постучалась и сказала: "К вам какой-то
Паркис", подчеркивая самим словом невысокий ранг посетителя. Я не знал, кто
это такой, но сказал, чтобы она его впустила.

Когда он вошел, я подумал, где же я видел этот кроткий, виноватый
взгляд, эти старомодные усы, мокрые от снега. Я зажег настольную лампу, он
подошел к ней и, близоруко щурясь, пытался разглядеть меня в полумгле.

-- Мистер Бендрикс? -- спросил он.

-- Да.

-- А я Паркис,-- сказал он, словно это что-то для меня значило, и
прибавил: -- От мистера Сэвиджа, сэр.