Чтение 5–й страницы книги ~Большая руда~

- Девчонки наши воют: нет того, нет другого, безумно скучают по Москве.
Но в конце концов для чего мы сюда приехали? Разве не для того, чтобы
чувствовать себя участниками большого, настоящего дела? Разве это не
радостно? Я им это каждый день говорю.
- А они что?
- А они? "Чувствуем, радостно, только в театр хочется". Или "на каток".
Но это у них, конечно, пройдет. У меня это давно прошло. И мне здесь живется
как-то окрыленно. Приятно ведь написать маме: "Мы уже прошли пласты
сеноман-альба, апт-неокома, пробились к самому келловею".
-- Что вы говорите! - вежливо изумился он. - Неужели к самому келловею?
- Что значит "к самому"! Уже давно штурмуем. А вы разве здесь недавно?
- Второй день.
- Вы, наверное, экскаваторщик? Или взрывник?
- Водитель на самосвале.
- Ну, все равно. Вам тоже предстоит штурмовать келловейский пласт,
пробивать окно в руду. Если б вы знали, как я вам завидую!
- А у вас, простите, какая специальность?
- Горнячка. Этой весной окончила институт. Но я работаю не на карьере.
В рудоуправлении. Готовлю документацию к чертежам, всевозможные исходящие,
если запрашивают Москва или Белгород. А они запрашивают чуть не каждый день.
Не знаю, может быть, вам это покажется скучным. Но, наверное, моя работа
нужна, если меня сюда поставили?
- Наверно, нужна... Даром же не поставят. Радиола опять завела
"Тишину".
- Нужно уметь во всем находить хорошее, - сказала она. - Вот
посмотрите, кто-то повесил радио выше фонаря, и его в темноте не видно.
Можно подумать, что музыка льется откуда-то с неба, правда?
Он посмотрел вверх. В конусе фонарного света бились ночные мотыльки.
Ночь была темна, ни одна звезда не пробивалась сквозь облака, и едва
достигал сюда свет дальних домов и бараков. Больше он ничего не увидел и
посмотрел на нее. Она была вся захвачена танцем и раскачивалась, задумчиво
сощурясь и напевая. В нем шевельнулось что-то вроде восхищения, он хотел бы
так уметь говорить, как она.
- Ничего пластиночка, - сказал он, кивая вверх. - Берет. Держит.
- К сожалению, это последняя. Уже одиннадцать, а наш радист очень
пунктуален.
"Тишина" кончилась, и в громкоговорителе послышался щелчок. Но шарканье
ног по асфальту еще продолжалось. Пары не расходились. Они танцевали без
всякой музыки.
- Собака он, ваш радист, больше никто, - сказал Пронякин. - Меня б туда
посадили, так я б до утра заводил. А почему нет, ежели народу хочется?
Она мягко улыбнулась, округляя губы.
- Мало ли чего нам хочется. Может быть, его ждет жена или еще
кто-нибудь. Или он думает о тех, кому рано вставать на работу. Все ведь
можно объяснить по-хорошему, правда?
-- Что же он, лучше их знает, чего им надо? Инструкция у него, вот и
закрывает лавочку.
Она опять улыбнулась ему.
- Боже, как вы мне напоминаете наших девчонок. Даже слова те же:
"инструкция", "лавочка". И "вот я бы!" "вот мы бы!". Но разве можно скулить,
жаловаться, если живешь среди таких людей?
- Каких же это?
- Ну, которые живут настоящим делом, делают его своими руками. Они
иногда бывают грубыми я видела, как они пьют, участвуют в драках,
сквернословят. Но это потому, что им не приходит в голову взглянуть на себя.
Сколько в них настоящего рабочего благородства! И в вас оно есть.
- Черт его знает, - сказал он, - не замечал. Но ему было приятно
думать, что в нем есть благородство. Ему это как-то не приходило в голову.
- Есть, - сказала она убежденно. - И давайте потанцуем, как все. Без
музыки. Ведь и в этом есть своя прелесть, правда?
Шарканье ног по асфальту все продолжалось. Шарканье и дробный
разноголосый говор, в котором каждый не слышал соседа. Потом где-то близко,
в темноте, пиликнула и заскрежетала гармошка.
Кто-то из парней неподалеку от них закричал:
-- Миша пришел!.. Давай, Миша, наяривай!
И все закричали тоже:
- Сыпь, Миша, не жалей!
- Миша, лучший друг, поработай. Чего тебе стоит!
- Мишенька, иди сюда, милый, мы тебе конфетку дадим...
Пронякин увидел Мишу. Он продвигался между парами ходом шахматного
коня, раздвигая их костлявым плечом, - в черной бархатной курточке и
необъятных брезентовых галифе, вправленных в кирзовые сапожищи. На голове у
него блином сидела замасленная артиллерийская фуражка. Он растягивал и
сжимал маленькую писклявую гармошку, как машина, заведенная на тысячу
оборотов, и ухмылялся блаженно. Из-под Мишиных пальцев, корявых и
заскорузлых, выходило что-то среднее между танцем лебедят и саратовской
"матаней".
- Что это за тип? - спросил Пронякин.
- Это Миша, - сказала она. - Володя Хомяков за что-то прогнал его с
карьера, и он теперь работает при бане. А мне жалко его. Он просто не нашел
своего места в жизни.
Пронякин пожал плечами.
- Ну, положим, Володя Хомяков знает, кого выгнать, а кого принять.
Миша остановился как раз против них и смотрел в упор, улыбаясь слюнявой
улыбкой. Двух передних зубов у него не хватало. Он раздирал гармошку, не
останавливаясь ни на секунду.
- Эй ты, хмырь! - крикнул Пронякин. - Ты играй по-человечески! Понял?
- Гы! - сказал Миша.
- Ты еще что-нибудь умеешь играть?
-- Умею, - сказал Миша. И заиграл то же самое, только громче.
Вдруг он заорал:
- Кралечку нашу затралили! Увести хотят!
Вокруг засмеялись. Должно быть, кому-то здесь Миша казался острословом.
Но Пронякину вдруг очень захотелось украсить Мишин рот еще двумя щербинами.
Он двинулся к Мише, мгновенно рассвирепев, но Рита удержала его, с
неожиданной силой вцепившись в рукав.
- Не надо, не злитесь на него, мы лучше уйдем. Уже ведь поздно.
- И то правда, - сказал Пронякин, так же мгновенно остывая. Он
почувствовал благодарность к ней. Хорош бы он был, если бы связался с
дурачком.
Не переставая наяривать, Миша кричал им вслед:
- Кралечку увели, я ж говорил! Держи вора-бо-сяка-а-а!..
Впрочем, на него недолго обращали внимание. Танцующие пары двигались,
шаркая, плотной массой по кругу. Пыль поднималась над ними и таяла в конусе
фонарного света.
- Провожу, что ли, - сказал Пронякин.
- Не нужно меня провожать, - сказала она быстро и как бы испуганно. - Я
не хочу, чтоб вы думали, что мне это нужно. Ведь вы из приличия, правда?
Он не нашелся, что ответить. Он смотрел ей вслед и, когда она заслоняла
тускло-оранжевый свет подъезда, видел, как она странно изгибается всем телом
и как высоко держит голову. "И не споткнется, - подумал он, усмехаясь. Но в
усмешке его было что-то вроде восхищения. - Наверно, и правда, Бог таких
бережет".
Она прошла весь грязный неровный пустырь, заваленный битым кирпичом и
железным ломом, и, не оглянувшись, быстро исчезла в подъезде.
Соседи Пронякина уже спали мертвецким сном. Он встал на пороге, морщась
от их разноголосого храпа и запахов - нефти, глины, сыромятной кожи и пота,
- бивших в нос наповал. Натыкаясь на табуреты, путаясь в голенищах сапог,
разбросанных по всей комнате, он пробрался к окну и распахнул форточку.
Затем он разделся, аккуратно уложил костюм в бумажный чехол и вывесил на
спинку кровати брезентовую робу.
Где-то близко по улице прошли гурьбой, хрустя по щебню, и голосами,
оловянными и старательными - парней, звонкими и смеющимися - девчат, завели
песню:
Забота у нас простая-а-а...
Забота наша такая...
Пошла бы руда большая -
И нету других забо-о-от!..
И снег и вете-е-ер...

Но "ветра" не вытянули и рассмеялись и пошли дальше.
Пронякин лежал и курил, медленно передумывая все события этих последних
дней, с тех пор как он попрощался с женой на вокзале в Горьком, где она
работала буфетчицей, и уехал, оставив ее у родственников, чтобы оказаться
здесь, в этой комнате, среди чужих. Папироса его выжигала зигзаги в темноте,
петляя и возвращалась к его губам.
"Это все уже ненадолго", - думал Пронякин. "Это все" была комната с
рассохшимися обоями, запахами и храпами и его собственная неустроенность,
которую он всегда чувствовал сильнее в разлуке с женой. - Это все уже
ненадолго. Домик здесь заимеем может, ссудой какой помогут. И чтоб все было
в доме - холодильничек, телевизор, мебель всякая. А со временем-то, может, и
машинку свою заведем. Но это, впрочем, уже идиллия. - Этим словом он называл
все несбыточное. - Это уже идиллия, известно же: сапожник всегда без сапог.
А вот пацанов своих пора бы действительно заводить: ведь уж тридцать скоро,
а женульке и того больше. Ей-то ребенка надо, скоро все годы выйдут...
Ничего, все будет. Только бы не споткнуться где. Не споткнуться бы. А там уж
я сам себе свой. Лиха беда начало. А споткнуться можно очень даже просто, и
тогда снова - езжай, ищи, жди..."
Он лежал, опустив руку с папиросой к полу, и слушал, как ветер гремит
чем-то железным на крыше. Он заснул, и папироса погасла и выпала из его