простое повседневное дело. У обеих было нервное, тоскливое чувство.
протянула Лиза. Дора молчала.
ей просто хочется прервать свою собственную невыносимую грусть.
дни стоят хорошие.
на зеленую траву, в тепло, к простой тихой спокойной жизни, что ей все
надоело здесь. Но какой-то страх перед Дорой, перед самою собой не давал ей
высказать этого.
поступка... - продолжала монотонно тягучим голосом Лиза.
голосом сказала:
жаль Дору. И как будто в этом было именно то, что ей нужно, она моментально
забыла о себе. Чувствовалось какое-то сильное материнское движение в ее
жесте, когда она обняла Дору за худенькую талию обеими полными мягкими
руками и притянула к себе.
лучшею жизнью, чем она, а она должна была за пятнадцать рублей терпеть их в
своей квартире, хмуро внесла грязный, позеленевший самовар с кривой
камфоркой.
глядя.
этом и самим себе. Им было страшно и больно от этой бессмысленной холодной
злобы чужого человека, к которой они не были приспособлены, с которой не
умели бороться. В ее присутствии им было тяжело и трудно, и когда они
встречались с нею в коридоре, всегда старались незаметно проскользнуть. Это
было унизительно и непонятно, чуждо их молодым, целомудренно простым душам,
бессознательно тянущимся только к любви, ласке и всеобщей приветливости.
схватила таз, в котором было чуть-чуть грязной воды, и каким-то рывком
вынесла его вон, что-то ворча и хлопая дверьми.
подымались то острое горе о Паше, то тупое чувство растерянности и
недоумения. Совершенно непонятно и странно казалось ей, что Паши уже нет и
никогда не будет, а все останется в ее жизни по-прежнему. Было похоже, как
будто из ее жизни вынесли какой-то свет и она стала темной и пустой.
напряженно думая о чем-то своем, неизвестном Лизе. Самовар жалобно пел
унылыми приниженными нотками. Лиза опять заплакала тихо и незаметно.
Ларионов сейчас же стал говорить о Паше Афанасьеве.
говорил он грустно-восторженным голосом, глядя на всех поверх пенсне. - В
нем была какая-то огромная сила... и как-то не верится, что она могла так
легко умереть... И главное, была у него способность на других действовать...
Мне так и кажется, что теперь наше дело должно само собой прекратиться...
зажигать... И ведь вот какая штука: я очень хорошо всегда понимал, что все
это не так уж великолепно, и что спроси самого Афанасьева, что, собственно,
надо делать, он и сам не ответил бы... или ответил бы фразой, но в нем самом
всегда что-то такое горело... и это увлекало... Понимаете?.. И видишь, что
все это не так, а тянет... а?
закусив один ус.
Ларионов. - Знаете... я, собственно, не о том хотел поговорить... Что-то мне
последнее время скверно... Так, размечтаешься, почитаешь что-нибудь такое...
или вот послушаешь Афанасьева, и ничего... начинает даже рисоваться что-то
большое и смелое... Бодрость такую почувствуешь в себе опять!.. А потом
сейчас же приходят в голову другие мысли, и опять на душе скверно... Да... -
Ларионов помолчал.
Тогда все занимало... В театр пойдешь хорошо, на сходке кричать хорошо... За
книги засядешь - хорошо... И всегда так весело, славно...
ведь дело-то не в самом же учении? Ведь не собираюсь я посвятить всю жизнь
одной науке... как таковой... Дело в том, для чего все это делается, -
так?.. Ну, вот, когда я спросил себя, для чего? У меня никакого ответа не
получилось.
есть просто надуть себя, но ничего не придумал!.. Вы только послушайте...
Пенсне не держалось на его коротком носу, и он ежеминутно поправлял его.
так... Это говорят всегда очень уверенно и громко... это даже очень легко
сказать... Но возможно ли вообще служить народу, - этого в сущности никто не
знает!.. Вот, видите ли, какая штука: я, например, медик и, следовательно,
должен быть доктором и лечить больных... Так?
рукой.
больных... Если бы я был какой-нибудь особо даровитый человек, я обогатил бы
науку открытиями...
согласился Ларионов. - Ну, значит, буду я лечить больных... Хорошо... Многих
я вылечу, многих не вылечу и главным образом не потому, что болезнь сильнее
науки, а потому, что много болезней происходит от таких причин, которые
вообще... как это называется?..
подсказал Андреев.
одного, другого, третьего, сотого, без конца... Всю жизнь буду лечить всяких
людей, и хороших, которым искренно, положим, желаю добра, и тех, которых
считаю вредными... сволочь всякую... Я не могу их не лечить, потому что и
они страдают и имеют право на помощь... вот какая штука!..
пойду к больному, а начну справляться, кто он, да что он...
на больных, только как на больных... так?.. Знаете, казалось бы, что это
очень хорошо, человеколюбиво и прочее... а на самом деле это - отсутствие
живой, сознательной любви, и только... Какая-то чепуха!..
удачная мысль, - я сама думала об этом: выходит же так, что я одних лечу
потому, что жизнь устроена скверно, а сама же вылечиваю тех, которые создали
и поддерживают это зло!..
ремеслу, ремесленником, и между мною и людьми не будет никакой сознательной
связи. Я, знаете, на днях внимательно прочел биографию Гааза и вижу, что все
это чепуха!.. Столько же пользы, сколько и вреда!.. Да... Потом, я как-то
чуть не попал в заговор, мне уже даже револьвер дали... Браунинга, что ли...
черный такой, тяжелый... Ну, я, было, и подумал: вот оно!.. начинается
настоящее дело!.. А потом вижу, что и это не то... Надо убивать, а потом и
тебя самого повесят... Значит, такая штука: я убью, скажем, человека,
которому хочется жить, потом убьют меня, - мне тоже хочется жить!.. И то, и
другое совсем неприятно: смерть, а не жизнь... Форменное несчастье и
только!..
доброе лицо выразило отчаяние.