Чтение 5–й страницы книги ~Мои скитания~

Уходящая старая Москва, Москва Гиляровского -- это для авто-ра "Москвы
и москвичей" фон, который должен оттенить величие новой, растущей Москвы.
Словно перед пушкинским Пименом, про-ходит перед ним минувшее. Вспоминая об
этом летописце, Гиляров-ский считал себя несравненно богаче. "На пестром
фоне хорошо зна-комого мне прошлого, где уже умирающего, где окончательно
ис-чезнувшего, -- писал он, -- я вижу растущую не по дням, а по ча-сам новую
Москву. Она ширится, стремится вверх и вниз, в неве-домую доселе стратосферу
и в подземные глубины метро...".

Невиданные силы нужны были, чтобы старая Москва выросла в первый город
мира. "Это стало возможно, -- говорит Гиляров-ский, -- только в стране, где
советская власть". Он считает, что но-вые поколения людей, не знавшие,
"каких трудов стоило их отцам выстроить новую жизнь на месте старой",
"должны узнать, какова была старая Москва, как и какие люди бытовали в ней".
И созна-ние того, что его работа полезна и значительна, делало писателя
молодым и счастливым.

Из всех книг, написанных Гиляровским, самой его любимой бы-ла
автобиографическая "повесть бродяжной жизни" -- "Мои скита-ния". В эту
повесть он вложил самого себя, рассказав о человеке, много повидавшем на
своем веку. Он рисует яркие картины дет-ства, гимназического быта,
политическую ссылку Вологды 60-х го-дов, судьбы последних бурлаков на Волге,
тяжелый труд грузчиков и рабочих белильного завода, изнурительную службу
солдат и ски-тания провинциальных актеров, военные события на Кавказе и быт
столицы.

Почти хронологически излагая свою биографию, писатель не
ог-раничивается повествованием о себе. "Мои скитания" -- это не толь-ко
бродяжная жизнь Гиляровского, это -- скитания многих людей, подобных ему.
Образ автора в повести -- не только ее главный пер-сонаж. Он еще и активный
свидетель тех событий, которые описывает, той жизни, которой жил он сам и
люди, окружавшие его. Гиляровский пишет о времени, о своих современниках --
о "трущобных людях", "о людях театра", о москвичах и людях, живущих в
провинции, о своих многочисленных друзьях разных лет. Со страниц книги
встают образы простых людей -- беглый матрос Китаев, бур-лак Костыга, атаман
Репка, солдат Орлов, нищие актеры, бедные газетчики -- и у каждого из них
своя судьба, свой путь в жизни.

В "Друзьях и встречах" рассказчик еще больше отодвигается на задний
план, повествуя прежде всего о своих современниках, без-вестных и
знаменитых. В этой книге Гиляровский создает яркие портреты Льва Толстого,
Чехова, Глеба Успенского, Брюсова, Сав-расова, пишет о людях, сыгравших
когда-то свою роль в истории спорта, рисует типы газетчиков и обитателей
дна. И все эти люди даются писателем в самой обычной будничной, житейской
обста-новке.

Значительный период жизни Гиляровского был связан с театром. О своих
театральных скитаниях, о тех, с кем встречался и дружил в это время, он и
рассказал в книге "Люди театра", назвав ее "по-вестью актерской жизни". Ею
он как бы продолжил "повесть бро-дяжной жизни". На фоне того времени, когда
театры, по словам Гиляровского, еще освещались керосиновыми лампами, он
рисует фигуры своих современников, быт тружеников сцены.

В январе 1935 года были написаны последние строки этой книги,
предисловие к "Людям театра", и Гиляровский был уже в новой работе, завершал
"Записки репортера", писал большую поэму о В. И. Ленине, стихи о
челюскинцах, о советской молодежи.

Скованный болезнью, почти потерявший зрение, он, по словам В. Лидина,
"остался литератором до своего последнего часа". Вы-работанная годами воля и
перед смертью не отказала ему. Ночами, страдая жестокой бессонницей, почти
восьмидесятидвухлетний ста-рик писал стихи, складывал бумагу "гармошкой",
нащупывал в тем-ноте очередную складку, чтобы одна строка не наехала на
другую. В ночь на 2 октября 1935 года Гиляровский скончался... Образ этого
цельного, подлинно русского по своему духу человека остал-ся жить в книгах,
в которых он рассказал "о времени и о себе".Виктор ГУРА

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО

Ушкуйник и запорожец. Мать и бабушка. Азбука. В лесах дрему-чих.
Вологда в 60-х годах. Политическая ссылка. Нигилисты и народники. Губернские
власти. Аристократическое воспитание. Охо-та на медведя. Матрос Китаев.
Гимназия. Цирк и театр. "Идиот". Учителя и сальтомортале.

Бесконечные дремучие, девственные леса вологодские сливаются на севере
с тундрой, берегом Ледовитого океана, на восток, через Уральский хребет, с
сибирской тайгой, которой, кажется, и конца-края нет, а на западе опять до
моря тянутся леса да болота, болота да леса.

И одна главная дорога с юга на север, до Белого мо-ря, до Архангельска
-- это Северная Двина. Дорога лет-няя. Зимняя дорога, по которой из
Архангельска зимой ры-бу возят, шла вдоль Двины, через села и деревни. Народ
селился, конечно, ближе к пути, к рекам, а там, дальше глушь беспросветная,
да болота непролазные, диким зве-рем населенные... Да и народ такой же дикий
блудился от рождения до веку в этих лесах... Недаром говорили:

-- Вологжане в трех соснах заблудились. И отвечали на это вологжане:

-- Всяк заблудится! Сосна от сосны верст со сто, а меж соснами лесок
строевой.

Родился я в лесном хуторе за Кубенским озером, и часть детства своего
провел в дремучих домшинских лесах, где по волокам да болотам непроходимым
-- медведи пешком ходят, а волки стаями волочатся.

В Домшине пробегала через леса дремучие быстрая речонка Тошня, а за
ней, среди вековых лесов, болота. А за этими болотами скиты раскольничьи
(люди древнего благочестия -- звали они себя.), куда доступ был только
зимой, по тайным нарубкам на деревьях, ко-торые чужому и не приметить, а
летом на шестах проби-раться приходилось, да и то в знакомых местах, а то
по-падешь в болотное окно, сразу провалишься -- и конец. А то чуть с кочки
оступишься -- тина засосет, не выпустит сверху человека и затянет.

На шестах пробирались. Подойдешь к болоту в сопро-вождении своего,
знаемого человека, а он откуда-то из-под кореньев шесты трехсаженные несет.

Возьмешь два шеста, просунешь по пути следования по болоту один шест, а
потом параллельно ему, на ар-шин расстояния -- другой, станешь на
четвереньки -- но-гами на одном месте, а руками на другом -- и ползешь боком
вперед, передвигаешь ноги по одному шесту и ру-ки иногда по локоть в воде,
по другому. Дойдешь до кон-ца шестов -- на одном стоишь, а другой вперед
двигаешь. И это был единственный путь в раскольничьи скиты, где уж очень
хорошими пряниками горячими с сотовым ме-дом угощала меня мать Манефа.

Разбросаны эти скиты были за болотами на высоких местах, красной сосной
поросших. Когда они появились -- никто и не помнил, а старики и старухи были
в них здесь родившиеся и никуда больше не ходившие... В белых ру-бахах, в
лаптях. Волосы подстрижены спереди челкой, а на затылке круглые проплешины
до кожи выстрижены -- "гуменышко", называли они это стриженное место.
Боро-ды у них косматые, никогда их ножницы не касались -- и ногти на ногах и
руках черные да закорузлые, вокруг пальцев закрюченные, отроду не стриглись.

А потому, что они веровали, что рай находится на вы-сокой горе, и после
смерти надо карабкаться вверх, что-бы до него добраться, -- а тут ногти-то и
будут нуж-ны (легенды искания рая с 12-го века). Так все веровали и никто не
стриг ногтей.

Чистота в избах была удивительная. Освещение-- лу-чина в светце. По
вечерам женщины сидят на лавках, прядут "куделю" и поют духовные стихи.
Посуда своей работы, деревянная и глиняная. Но чашка и ложка бы-ли у каждого
своя, и, если кто-нибудь посторонний, не их веры, поел из чашки или попил от
ковша, то она счита-лась поганой, "обмирщенной", и пряталась отдельно.

Я раза три был у матери Манефы -- ее сын Трефилий Спиридоньевич был
другом моего "дядьки", беглого ма-троса, старика Китаева, который и водил
меня в этот скит...

-- Смотаемся в поморский волок, -- скажет бывало он мне, и я радовался.

Волок -- другого слова у древних раскольников для леса не было. Лес они
называли бревна да доски.

Да и вообще в те времена и крестьяне так говорили. Бывало спросишь:

-- Далеко ли до Ватланова.

-- Волок, да волок-- да Ватланово.

-- Волок, да волок, да Вологда.

Это значит, надо пройти лес, потом поле и деревушку, а за ней опять
лес, опять волок.

Откуда это слово -- а это слово самое что ни есть древ-нее. В древней
Руси назывались так сухие пути, соединя-ющие две водные системы, где товары,
а иногда и лодки переволакивали от реки до реки...

Но в Вологодской губернии тогда каждый лес звался волоком. Да и верно:
взять хоть поморский этот скит, ку-да ни на какой телеге не проедешь, а
через болота вся-кий груз приходилось на себе волочь или на волокушах --
нечто вроде саней, без полозьев, из мелких деревьев. На-рубят, свяжут за
комли, а на верхушки, которые не за-тонут, груз кладут. Вот это и волок.

-- Не бегай в волок, волк в волоке, -- говорят ребя-тишкам.

Вологда. Корень этого слова, думаю, волок и только волок.

Вологда существовала еще до основания Москвы -- это известно по
истории. Она была основана выходцами из Новгорода. А почему названа Вологда
-- рисуется мне так:

Было на месте настоящего города тогда поселеньице, где жили новгородцы,
которое, может быть, и названия не имело. И вернулся непроходимыми лесами
оттуда в Нов-город какой-нибудь поселенец и рассказывает, как туда
добраться.

-- Волок да волок, волок да волок, а там и жилье. И невольно остается в
памяти слушающего музыка слов, и безымянное жилье стало: -- Вологда.