Чтение 5–й страницы книги ~Сильва~

мне довольно опасные ответвления, а воспаривший было взгляд невольно
обращается к наименее благородным местам женского тела. Дрожь в руках
послужила мне сигналом тревоги. Мой энтузиазм сменил свою природу, в то
время как природа Сильвы, почудилось мне, также изменилась: внезапно
красота ее показалась мне менее чистой, более желанной. Тут только я
заметил, что и позы наши, и моя и ее, тоже, пусть почти незаметно, но
переменились. У меня подгибались колени, руки тянулись вперед, но я
осознал это лишь тогда, когда увидел, что и она чуть согнула колени,
словно собираясь с силами, чтобы бежать. Моя поза окончательно лишилась не
только привычного достоинства, но и обыкновенного приличия, и этот факт
оскорбил меня до глубины души, отняв всякое уважение к себе. Впрочем, этот
внезапный приступ грубой похоти все враз загубил, испортил: в один миг моя
прелестная Афродита превратилась в испуганную самку; грациозное тело
судорожно сжалось, и теперь я видел перед собой лишь настороженную лисицу,
дикую зверюшку, снова приобщенную к привычному хаосу миропорядка, тому
самому хаосу, во власти которого я в свою очередь только что пристыженно
ощутил себя.

Со вздохом разочарования, горечи и жгучего раскаяния я затолкал чемодан
под шкаф и начал прибирать в комнате.

Я забыл сказать, что с тех пор, как Сильва жила у меня, я старался
почаще высказывать свои мысли вслух. Или, вернее, называть словами любое,
даже самое незначительное свое действие: открывать дверь, выдвигать ящик,
складывать простыню, вытряхивать коврик. Если попугай способен повторять
то, что он слышит, рассуждал я, почему бы этого не сделать и лисице,
существу куда более сообразительному, особенно если она наделена органами
речи? И Сильва, в самом деле, очень быстро научилась повторять то, что
слышала от меня, - правда, крайне невнятно, со странным резким акцентом,
ей-богу, очень напоминавшим выговор жителей Юга Франции. Доводилось ли вам
слышать, как декламируют Шекспира с марсельским акцентом? Это совершенно
неотразимо. Как только Сильва открывала рот, я не мог удержаться от
хохота. Она же не смеялась никогда. Не умела смеяться. Только позже, много
позже мне довелось услышать ее первый смех.

Я смеялся над ее акцентом, над шепелявым сюсюканьем, но одновременно
восхищался тем, что она через такой короткий срок перестала повторять за
мной все подряд, как это делают попугаи. Скоро я понял, что она в основном
понимает то, что говорит, разумеется, иногда и шиворот-навыворот, но даже
в этом случае вкладывает в свои слова определенный смысл. Правда, должен
уточнить: речь шла о самых конкретных понятиях, о словах, немедленно
подтверждавшихся вполне вещественным поощрением. Я так часто повторял,
перед тем как дать ей пищу, вопрос: "Ты голодна?", что ничуть не удивился,
услыхав, как она лепечет, стремясь сократить танталову муку ожидания:
"Голодна... голодна...", виляя задиком, словно собачка при виде куска
сахара. Так же как я отнюдь не был поражен, когда она, царапаясь в дверь в
обычный вечерний час, вместо жалобного повизгивания вдруг взмолилась:
"Выйти... выйти!" - и твердила это до тех пор, пока я не крикнул: "Нет!" -
таким голосом, что она тут же стихла. Но с этого дня и она стала отвечать
мне "нет" гораздо чаще, чем хотелось бы.

Я надеялся, что, видя каждое утро, как я надеваю халат, она в конечном
счете последует моему примеру, тем более что в спальне было холодно (я
специально не топил здесь). Но она предпочитала таскать за собой одеяло и
всякий раз, как я делал попытку уговорить ее сменить его на одежду,
вырывалась у меня из рук с не терпящим возражения "нет!". Все же я положил
под одеяло комбинацию, прочее белье, шерстяное платье. Почти весь день
Сильва спала там, свернувшись клубочком; таким образом, думал я, вещи
пропитаются ее запахом и она, привыкнув к ним, может быть, согласится их
надеть. Она и в самом деле начала натягивать их на себя, однако самым
нелепым образом, то и дело теряя и разбрасывая повсюду. Но я твердо решил
проявить терпение и дождаться своего часа. Она воспринимала все больше и
больше понятий, разумеется, по-прежнему сугубо практического порядка, из
числа повседневных, и достигла в своем развитии ну, скажем, уровня умной
собаки. Но ведь собаку можно научить множеству вещей - так их, впрочем, и
дрессируют, заставляя понять, что за каждым действием, запрещенным или,
напротив, желаемым, неизбежно следует соответственно хлыст или лакомство.
В тот день, когда Сильва поняла мои слова: "Ты выйдешь, если оденешься", я
выиграл партию - почти выиграл. Она послушно дала надеть на себя рубашку и
кинулась к двери. Невозможно было убедить ее, что этого недостаточно,
невозможно было просто заставить ее слушать, она до крови разбила себе
руки, колотя ими в дверь. Самое печальное, что Сильва сочла меня
обманщиком - ведь она-то подчинилась мне, а я не дал ей выйти! - и лишила
большей части той привязанности, которую я завоевал терпеливой, упорной
дрессировкой.

По правде сказать, неудача эта раздосадовала меня лишь наполовину. Я
дал ей это обещание скрепя сердце. Ее первый выход на волю пугал меня. И
на то было множество причин: а что, если она сбежит? Если нас кто-нибудь
встретит? И если даже она не сбежит, то удастся ли мне привести ее обратно
домой? Она была слишком проворна, чтобы подчиниться силе, когда ей этого
не хотелось. Словом, я шел на отчаянный риск и потому испытал облегчение
оттого, что проиграл, даже не попытавшись выиграть партию.

Мысль о том, что Сильва может убежать, становилась все более и более
невыносимой для меня. Сказать, что мои чувства к ней в это время были
весьма двойственного толка, - значит не сказать ничего. Ту вспышку
чувственности, которую ее красота зажгла во мне в тот вечер, когда я
вернулся из Уордли-Коурт, я погасил в себе, как мне казалось, раз и
навсегда: настолько это наполнило меня отвращением - не к Сильве, а к себе
самому. Я не мог как следует разобраться в своем отношении к ней. Когда я
испытывал к ней чувства, какие питают к младенцу или к своей лошади,
кошке, собаке, птице, я бывал счастлив. Когда же вдруг я обнаруживал, что
привязан к ней как к женщине, меня охватывала неловкость, близкая к стыду,
как при какой-нибудь противоестественной страсти. Может быть, это
объяснялось тем, что она оставалась пока еще скорее лисицей, чем женщиной?
По крайней мере я не находил другого объяснения живущему во мне
внутреннему сопротивлению, чтобы не сказать - ужасу перед этим чувством.

Впрочем, любые мои поползновения, по крайней мере самые грубые, в любом
случае были обречены на неуспех. Согласившись наконец одеться в шерстяную
рубашку, Сильва так полюбила ее, что больше вообще не пожелала с ней
расставаться. Поскольку заставить ее помыться было невозможно, запах тела,
резкий, звериный и не такой уж неприятный, когда она ходила обнаженной,
быстро обрел под одеждой прогорклость застарелого кислого пота. От нее
несло испарениями парижского метро в час пик. Вода по-прежнему внушала ей
инстинктивную боязнь.

Два или три раза мне все же удалось, с помощью всяческих приманок и
обещаний, заставить ее скинуть это одеяние и кое-как отмыть в ванне.
Прибегнув ко множеству уловок, я уговорил ее надеть поверх шерстяного
белья легкое хлопчатобумажное платье. На несколько дней запах становился
слабее, и Сильва выглядела вполне по-человечески. Но вскоре платье
покрывалось пятнами, рвалось, и мне приходилось, все с теми же
ухищрениями, снимать его, чтобы хоть как-то привести в божеский вид, а тем
временем запах под шерстяной рубашкой опять сгущался, и все приходилось
начинать сначала.

Вот в каком положении были наши дела, когда произошел тот ужасный
случай, который чуть было не выдал нас с головой.

5

Это случилось вечером, после ясного осеннего дня. Уже взошла луна. Я
читал в курительной, подле лампы. В окно я увидел силуэт Фанни, несущей
воду из колодца. Вдруг она испустила дикий вопль и выронила ведро,
расплескав воду. Я вскочил, распахнул дверь и крикнул: "Что стряслось?"
Мой голос немного успокоил ее, но все же она оперлась о стену, не в силах
обернуться ко мне и вымолвить хоть слово. Наконец, прижав обе руки к
груди, она с трудом выдавила из себя: "Призрак!" Я через силу засмеялся:
"Ну, вот еще глупости!", но меня пронзил страх: что же она увидела? Фанни
затрясла головой: "Да-да, призрак в вашей спальне, там, за занавеской. Он
глядел на меня из окна. Лицо такое бледное, как луна. И тело тоже все
белое-белое". Она дрожала, как осиновый лист. Я завел ее в курительную и
налил полный стакан виски, который она выпила залпом, все еще продолжая
дрожать. "Вас успокоит, если я схожу наверх поглядеть?" Она ответила: "О
да!" - и усердно закивала головой. Я поднялся в спальню, потом спустился
обратно: "Вам померещилось, бедняжка вы моя. Ничего там нет, все в полном
порядке". Фанни медленно приходила в себя. Я налил ей второй стаканчик
виски. Наконец она поверила мне и стала смеяться. "А ведь я его взаправду
увидала. Надо же, наваждение какое! Такой весь белый, ни дать ни взять
утопленник". Я довел Фанни до колодца, помог набрать воды (окно спальни
было черным и пустым, и я вздохнул спокойно) и проводил ее до фермы. Она
поблагодарила меня, и я вернулся домой.

Тревога миновала, но опасность по-прежнему нависала над нами. Было
решительно невозможно долее хранить эту тайну одному и одному охранять
существо, которое только и подстерегало удобный случай, чтобы убежать. Я
решил, что теперь, когда домашняя дрессировка сделала мою лисицу более или
менее "приличной", нужно нанять надежного человека, который следил бы за
ней, когда я ухожу по делам, составлял бы ей компанию, воспитывал,
развивал, насколько возможно, ее речь и умственные способности - словом,
попытался сделать из нее, проявив терпение и выдержку, приемлемую особу,
которую я смог бы когда-нибудь без особой боязни или стыда показать своим
друзьям. Естественно, у меня была заготовлена на сей счет легенда - как
для фермеров, так и для будущей воспитательницы: одна из моих сестер,