трижды в году он приглашал меня на обед и всегда советовался со мной в
отношении своих денежных бумаг, хотя ни разу не воспользовался моими
советами. Он говорил, что они помогают ему принять собственное решение. У
него была незамужняя дочь Барбара, которая занималась плетением кружев,
скорее всего, для церковных благотворительных базаров. Со мной она была
неизменно мила и любезна, и матушка считала, что мне бы следовало уделить
ей должное внимание, поскольку она безусловно унаследует деньги сэра
Альфреда. Мотив, выдвигаемый матушкой, казался мне непорядочным, да и
вообще, надо сказать, я мало интересовался женщинами. Банк целиком
поглощал мою жизнь, как сейчас поглощали георгины.
а мисс Кин переехала жить в Южную Африку. Естественно, что я принимал
самое горячее участие во всех ее непростых хлопотах, связанных с переводом
на нее вкладов и бумаг: я запрашивал Английский банк, когда требовалось
добиться нужного разрешения, и напоминал о том, что до сих пор не получил
ответа на письмо от 9 числа сего месяца. В последний свой вечер в Англии,
перед тем как отправиться в Саутгемптон, где она должна была сесть на
пароход, мисс Кин пригласила меня на обед. Это был грустный обед без сэра
Альфреда, человека живого и веселого, который безудержно хохотал над
собственными остротами. Мисс Кин попросила меня позаботиться о вине, и я
выбрал "амонтильядо", а к обеду "шамбертен" - любимое вино сэра Альфреда.
У них был большой особняк, типичный для Саутвуда, с кустами рододендронов
вокруг дома. В тот вечер кусты были мокрые, и с них капало от мелкого,
зарядившего надолго ноябрьского дождя. Над обеденным столом, как раз над
тем местом, где всегда сидел сэр Альфред, висела картина кисти
Вандервельде, изображающая рыбачью лодку в шторм, и я выразил надежду, что
морское путешествие мисс Кин окажется не столь бурным.
дальних родственников, - сказала мисс Кин.
письмами. Марки на конвертах у них как заграничные. Без королевы.
Испанию со школьным приятелем, но мой желудок не вынес моллюсков, а может,
дело было в оливковом масле.
хочу сказать, за исключением вас, мистер Пуллинг.
сделать предложение, и, однако, что-то меня удержало. Интересы наши все же
различались - плетение кружев и выращивание георгинов не имеют ничего
общего, если только не считать и то, и другое занятием довольно одиноких
людей. В то время слухи о готовящемся крупном слиянии банков уже дошли до
меня. Отставка была неминуема, и я понимал, что дружеские связи, которые
установились у меня с моими клиентами, долго не продлятся. А если б я
отважился и сделал предложение, приняла бы его мисс Кин? Вполне возможно.
По возрасту мы подходили друг другу: ей было около сорока, а я через пять
лет готовился разменять шестой десяток, и, кроме того, я знал, что матушка
одобрила бы мой поступок. Все могло сложиться совсем иначе, заговори я
тогда. Я бы никогда не услышал историю о моем появлении на свет, так как
со мной на похоронах была бы мисс Кин, а в ее присутствии тетушка не
захотела бы рассказывать. И я бы никогда не пустился путешествовать с
тетушкой. Я был бы от многого избавлен, но, как водится, многое бы и
потерял.
Южно-Африканской Республики].
стене висел венецианский пейзаж, копия Каналетто.
Коффифонтейн. Я знал, мне никогда не выбраться так далеко, и, помню, мне
захотелось, чтобы она осталась в Саутвуде.
сахару? Один или два?
раз задавал себе этот вопрос. Я не любил ее, и она, очевидно, тоже не
испытывала ко мне горячих чувств, но мы, возможно, и могли бы как-то
устроить совместную жизнь. Через год я получил от нее весточку. Она
писала: "Дорогой мистер Пуллинг, я все думаю, как там у вас в Саутвуде и
идет ли там дождь. У нас тут зима, очень красивая и солнечная. У моих
родственников здесь небольшая (!) ферма, десять тысяч акров, и им ничего
не стоит проехать сотни миль, чтобы купить барана. Ко многому я еще не
привыкла и часто вспоминаю Саутвуд. Как ваши георгины? Я совсем забросила
кружева. Мы проводим много времени на свежем воздухе".
успел уйти в отставку и больше не был в центре саутвудской жизни. Я
написал ей о матушке, о том, что здоровье ее сильно сдает, и еще писал о
георгинах. У меня был сорт довольно мрачных темно-пурпурных георгинов под
названием "Траур по королю Альберту", который так и не прижился. Я не
очень об этом сожалел, так как не одобрял саму идею дать такое странное
название цветку. Зато мой "Бен Гур" цвел вовсю.
но, поскольку телефон продолжал звонить, я оставил георгины и пошел в дом.
со смертью матушки. Я никогда не получал такого количества писем с тех
пор, как ушел с поста управляющего: письма от адвоката, письма от
гробовщика и из Налогового управления, крематорские счета, врачебные
счета, бланки государственной медицинской службы и даже несколько писем с
соболезнованиями. Я вновь почувствовал себя почти деловым человеком.
ухода нагрянула полиция.
анализ.
восклицаниями. Произошло это в полночь. Мы с Вордсвортом уже легли.
Хорошо, что на мне была моя самая нарядная ночная рубашка. Они позвонили
снизу и сообщили в микрофон, что они из полиции и что у них имеется ордер
на обыск моей квартиры. Я сразу же спросила, что их интересует. Знаешь,
Генри, в первый момент мне пришло в голову, что это какая-то расистская
акция. Сейчас столько законов одновременно и за и против расизма, что
никому не под силу в них разобраться.
выглядит? Они с таким же успехом могли предъявить читательский билет в
библиотеку Британского музея. Я их впустила, но только потому, что они
были очень вежливы, а один из них, тот, что в форме, был высокий и
красивый. Их почему-то поразил Вордсворт или, скорее всего, цвет его
пижамы. Они спросили: "Это ваш муж, мэм?" На что я им ответила: "Нет, это
Вордсворт". Мне показалось, что имя заинтересовало одного из них -
молодого человека в форме, - и он потом все время исподтишка посматривал
на Вордсворта, будто старался что-то припомнить.
наркотики.
стало ясно, зачем они пожаловали. Они спросили у него, что было в пакете
из оберточной бумаги, который он передал человеку, слонявшемуся по улице.
Бедняжка Вордсворт ответил, что не знает, но тут вклинилась я и сказала,
что это прах моей сестры. Не пойму почему, но они тут же начали
подозревать и меня тоже. Старший, который в штатском, сказал: "Мэм,
оставьте этот легкомысленный тон. Как правило, он делу не помогает". Я ему
ответила: "Может быть, мне изменяет чувство юмора, но я не вижу ничего
легкомысленного в прахе моей покойной сестры". "Порошочек, мэм?" - спросил
тот, что помоложе и, очевидно, посметливее - это ему показалось знакомым
имя Вордсворта. "Если угодно, можно и так называть, - сказала я. - Серый
порошок, человечий порошок", после чего они поглядели на меня, будто
напали на след. "А кто этот человек, которому передали пакет?" - спросил
тот, что в штатском. Я сказала, что это мой племянник, сын моей сестры. Я
не считала нужным посвящать представителей лондонской полиции в ту давнюю
историю, которую я тебе рассказала. Затем они попросили дать им твой
адрес, и я дала. Тот, что посмекалистей, поинтересовался, для чего тебе
нужен порошок. Он спросил: "Для личного употребления?" И я ему сказала,