некрасивое лицо чахоточного порозовело, глаза заблестели, и все лицо стало
таким молодым и милым, что на него и жалко, и хорошо было смотреть.
надтреснутым высоким басом ответил он, - но во всяком случае это такой удар,
который двинет жизнь сразу на тысячу верст вперед!
потому, что был бы действительно с ним согласен.
в карманы, покачиваясь с носков на пятки и обратно, и небрежно-притворно,
глядя в потолок, спросил:
булочника, пальцы, точно ему вдруг стало холодно.
будто довольно спокойно, но оно кровавым призраком встало перед каждым из
них и мгновенным тяжелым сжатием отметилось в сердцах. Зарницкий вдруг
перестал качаться и странно поперхнулся. Сливин вновь осунулся и поник.
нет. И каждому стало неловко пред другими и стыдно перед самим собой.
с горькой тоской почувствовал себя маленьким, ничтожным и трусливеньким до
гадости. И, страдая до слез и убеждая себя, что он должен быть искренним и
сказать то, что думает и чувствует, он пробормотал, заикаясь и бестолково
двигая локтями и ногами:
безотчетному желанию замаскировать свой страх и тому стремлению поражать,
которое всегда было в нем, вместе с тайной сознаваемой уверенностью, что он
действительно лучше, смелее, решительнее, непреклоннее, умнее и определеннее
всех, сказал Зарницкий. И мгновенно его самоуверенность вернулась к нему, и
он успокоился.
лучше умереть сразу и в борьбе за жизнь, чем от какой-нибудь болезни сгнить
в постели. В сущности говоря, - продолжал он, оживляясь от удовольствия, что
именно ему пришла в голову удачная мысль, - в сущности говоря, вопрос о
жертвах был бы тогда ужасен, если бы люди вообще были вечными и только одни
эти жертвы погибали... тогда... да... Но так как все люди в конце концов
умирают, то не все ли равно, раньше или позже?.. Это сантиментальное
сожаление о жертвах похоже на то, как если бы приговорили к смерти кучу
народу... всех к посажению на кол, а двух, трех к расстрелянию... и если бы
все посаженные на кол стали оплакивать не себя, а тех, которых расстреляют.
И это при полной и неопровержимой уверенности в том, что сию секунду их
самих непременно посадят на кол...
думал Сливин. Как это, в конце концов, просто и... вовсе не страшно... Ну,
не все ли равно, в самом деле, убьют ли меня завтра или я умру потом от
чахотки?.. Да, это решительно все равно".
мучительно, как всегда, а радостно, как будто этим снималась с него ужасная
тяжесть.
какого-то странного чувства неловкости, оставшегося где-то очень глубоко,
под легкими добрыми мыслями, протянул он, - тут ведь и... того, страдания
ужасны... и неожиданность тоже... Хотя-я...
засмеялся Зарницкий. - Хуже страданий, как от воспаления седалищного нерва
или рака, никакой пулей не причинишь... А что касается неожиданности, то
смерть всегда неожиданность... даже после соборования, - прибавил он и
довольно засмеялся.
себя эти мысли и проникнуться ими, чтобы так же легко и смело смотреть на
жизнь и смерть. Сознание своей трусости и ничтожности давило его и терзало
еще больше, чем страх.
широкое сукно письменного стола, напоминающего ему бильярд, - все это та-ак,
да... да дело-то в том, что вы признаете смерть от болезней уж как будто
делом естественным, а это что ж... Смерть противна человеку вообще, отчего
бы она ни приключилась... Тут главным образом ужасно не то, что будут
жертвы, а то, что эти жертвы будут принесены самими людьми. Всем смерть
ужасна, всем хочется жить вечно, люди борются за эликсир бессмертия тысячи
веков, уничтожают болезни, создают гигиену, строят больницы, употребляют
страшные и самоотверженные усилия в поисках микроорганизмов, вредных для
человеческой жизни, а тут же, рядом с больницами и университетами, находятся
идиоты, которые под прикрытием пустых и явно фальшивых лозунгов калечат,
убивают, истязают ту самую жизнь, за которую борется так или иначе всякий
человек, и они же сами... Вот это-то и ужасно, голубь мой!.. Ужас перед
насильственной смертью - это ужас смерти вообще, но отягченный еще
возмущением, болью омерзения и самого мучительного недоумения: да зачем
же?.. да как же не понимать такой простой истины?..
дальнейшему ходу слов Лавренко, ответ этот уже не совсем годился, он
возразил, слегка волнуясь:
виселицами?.. а крестная смерть Христа, например?.. А самоубийцы?..
в кресло всем своим толстым, пухлым телом. - Можно улыбаться и смерти, но
только тогда, когда смерть есть акт своей собственной воли... Смерть
террориста есть высшее проявление его собственного "я"... Человек, идущий на
террор, ставит себе задачей мужественную гибель... А, например, смерть
Христа была не столько смертью, сколько высшим моментом его творчества,
венцом его жизни... Вообразите, как мог бы жить дальше Христос, если бы
вместо того, чтобы умереть на кресте, он удрал бы! Он остался бы жить, т. е.
тело бы его не умерло и прожило бы еще сколько-нибудь лет... Но себя,
Христа, свою личность, он убил бы этим и обратил в гроб повапленный...
Разумеется, в такие моменты у них жизненная сила достигает наивысшего
напряжения, наиярчайшего проявления, и самый страх смерти совершенно
стушевывается перед восторгом победы над собой и другими...
смертной казни, прежде всего имеют идеей месть и устрашение, а потому смерть
бесстрашная есть именно доказательство несостоятельности этой идеи...
победа.
ничто не может победить... Все можно победить, можно убить жизнь, можно
пресечь все... но есть одна сила, которая ничем не уничтожается и остается
как яд, который ничем уже нельзя вытравить...
представляется тот анекдотический турок, который, будучи посажен на кол,
сказал:
слегка открыв рот, посмотрел на Лавренко.
сапог и глядя под ноги.
стол и машинально рассчитывал удар чернильницей в пепельницу направо в угол.
брови.
руками.
только что вымытого с мылом, типа, который вырабатывается у горничных,
живущих у очень здоровых холостых мужчин ради правильности и гигиеничности
физиологических отправлений, накрыла на стол, зажгла яркую лампу в столовой,
и было как-то особенно приятно сесть за чистый, блестящий графинчиками,
тарелочками и белоснежной скатертью стол.
рюмочки, - может быть, в последний раз... За победу!..
что у него выступили слезы.
не очень-то кстати пить за победу, покраснел и уткнулся в тарелку. Все ели
молча. Лавренко и Зарницкий совсем мало, и по лицу Зарницкого опять заходили
мимолетные тени. Один Сливин, сам смущаясь своего всегдашнего волчьего
аппетита, съел весь ужин и весь черный хлеб, какой был.
будет!
красному кресту?
чувствуя к этому здоровому, упитанному человеку презрительную враждебность.
Конюшевский Владислав
Панов Вадим
Гуль Роман Борисович
Орлов Алекс
Посняков Андрей
Перумов Ник