Чтение 5–й страницы книги ~Любовник смерти~

Авось заржал:

- В портки пруди. А шуметь будешь - через дверь пальну.

- Господи снятый, - ахнули за дверью. - Никак налет. Я ничего, ребята, я тихонечко. И засов скрежетнул.

Авось снова загыгыкал (все-таки это, наверно, Небось был - у того вечно рот до ушей). Показал Сеньке левольвертом на приоткрытую дверь посреди колидора - там, мол.

Скорик подошел, заглянул внутрь.

Увидал двоих смуглых, узкоглазых, к стульям привязанных. Один был сильно старый, лет пятьдесят, с козлиной бороденкой, в хороших клетчатых штанах, в шелковой жилетке с золотой цепкой из кармашка. Надо думать, барышник. Другой молодой, без бороды и усов, в ситцевой рубахе навыпуск - не иначе приказчик.

Князь похаживал между связанными, помахивал кистенем.

Сенька пошире дверь открыл - а где Очко?

Тот чудным делом занимался: пером своим, из трости вынутым (шпага называется) полосовал перину на кровати. От этого из кровати пух летел, перья.

- Фантазии не хватает, - сказал Очко. - Куда же эти друзья степей могли портмоне припрятать? Князь чихнул - видно, пушинка в нос попала.

- Ладно, Очко, не потей. - Остановился перед приказчиком, взял его левой рукой за волоса. - Сами расскажут. Как, желтомордый, побалакаешь? Или яблочка железного погрызешь?

И помахал кистенем перед рожей приказчика (никакой не желтой, а белой-пребелой, будто мелом присыпанной).

Очко, наоборот, железкой махать перестал, сыпанул на ноготь порошку (марафет, сообразил Сенька) и запрокинул голову. Скорик поморщился - сейчас еще пуще Князя расчихается, но Очко ничего, только зажмурился, а когда снова глаза открыл, они у него сделались мокрые и блестящие.

Калмык-приказчик облизнул губы, такие же белые, как рожа, и говорит:

- Не знаю я... Бадмай Кектеевич мне не сказывают.

- Так-так, - кивнул Князь. Волоса приказчиковы выпустил, к купчине повернулся. - Что, козья борода? На куски тебя резать или скажешь?

Барышник, похоже, был мужик тертый. Сказал спокойно, без дрожи:

- Не дурак столько денег при себе держать. Нынче в рыночную контору ездил, в сейф заложил. Берите, что есть, и уходите. Часы вот золотые. И в бумажнике деньги есть. Вам хватит.

Князь оглянулся на Очка. Тот стоял, улыбался чему-то. Подтвердил:

- Верно. Есть на Конном рынке сейф, куда барышники на сохранение деньги кладут, чтоб не украли или чтоб самим не прогулять.

Сенька приметил, как купец с приказчиком переглянулись, и Бадмай этот глазами куда-то вниз повел. Эге! У приказчика стул одной ножкой на половицу надавил, и приподнялась она одним краешком, торчит. Приказчик чуть подвинулся, половица на место и встала.

Бумажник, о котором барышник говорил, на столе лежал, раскрытый. Князь достал кредитки, пошуршал.

- Всю колоду из-за трех катек сгонял. От людей срам. У, змей косорылый.

Шагнул к купцу и хрясь ему кулаком по скуле. У того голова мотнулась, но не закричал, не заплакал - крепкий.

- Ладно, - сказал Князь, выдергивая у барышника из карманы часы - золотые, хорошие. - Благодари своего калмыцкого бога, что мошну тебе уберег. Идем, Очко.

И уж к двери двинулись, а тут Сенька башку просунул и скромно так:

- Дяденька Князь, дозвольте слово сказать.

- Ты чего здесь? - нахмурился Князь. - Шухер? Сенька ему:

- Шухера никакого нет, а только хорошо бы вы вон там, под полом проверили, а?

И пальцем показал, где смотреть.

Купец дернулся, прохрипел что-то непонятное - надо думать, забранился на своем наречии. Князь же на Сеньку глянул, потом на пол. Двинул приказчику в ухо, вроде и несильно, но тот завалился вместе со стулом, захныкал.

Нагнулся Князь, пальцем подцепил половицу, вынул - под ней дырка в полу. Сунул руку.

- Ага, - говорит.

И достал лопатник большой, кожаный, а в нем хрустов - немеряно.

Князь их пальцем перебрал.

- Да тут три тыщи! - говорит. - Ай да шестой!

Скорику, конечно, лестно. Посмотрел на Очка: как тот, восхищается?

Только Очко Сенькой не восхищался и на лопатник не смотрел. Что-то с ним творилось, с Очком. Уже не улыбался и глаза стали не блестящие, а сонные.

- Я поверил... - медленно сказал Очко, и всё его лицо заколыхалось, будто волнами пошло. - Я им, иудам, поверил! В глаза смотрели! И лгали! Мне - лгали?!

- Да ладно тебе, не пыли, - махнул на него Князь, довольный находкой. - Тоже и у них свой интерес...

Очко двинулся с места, бормоча:

- Прощай, любезная калмычка... Твои глаза, конечно, узки, и плосок нос, и лоб широк, ты не лепечешь по-французски... - Хохотнул. - Узки-то узки...

И вдруг скакнул - точь-в-точь как давеча, когда Ёшку проколол - и шпагой своей лежащему приказчику прямо в глаз, сверху вниз. Сенька услышал треск (это сталь черепуху насквозь проткнула и в пол вошла), охнул, зажмурился. А когда снова поглядел, Очко шпагу уже выдернул и с интересом смотрел, как с клинка стекает что-то белое, вроде творога.

Приказчик бил по полу каблуками, разевал рот, но крику от него не было. На рожу ему Сенька взглянуть побоялся.

- Ты чё, сдурел?! - рявкнул Князь. Очко ему в ответ, надрывно:

- Я не сдурел. Мне тошно, что правды нет на свете!

Чуть дернул кистью, в воздухе свистнуло, и шпага острием, самым кончиком, чикнула купца по горлу. Отлетел клок отсеченной бороды, и сразу брызнула кровь - густо, как вода из пожарной кишки.

Сенька снова охнул, но глаза на этот раз закрыть не догадался. Видел, как купец рванулся со стула - да так, что ручные путы лопнули. Вскочил, а идти не может, ноги-то у него к стулу привязаны.

Жизнь выхлестывала из барышника вишневыми струями, а он всё пытался удержать ее ладонями, запихнуть обратно, только ничего у него не выходило - кровь текла сквозь пальцы, и рожа у калмыка стала такая бессмысленная, жуткая, что Скорик заорал в голос и бросился вон из страшной комнаты.

КАК СЕНЬКА СИДЕЛ В НУЖНОМ ШКАПУ

В разумение стал приходить только на Арбате, когда совсем задохся от бега. Как вылетел из гостиницы "Славянская", не помнил, как по мосту бежал и потом через пустой Смоленский рынок - тоже.

Да и на Арбате еще не в себе был. Бежать больше не мог, но сесть, передохнуть тоже не догадался. Семенил по темной улице, будто дед старый. Кряхтел, охал. И еще оглядывался часто, всё мерещилось, что сзади калмык гонится со своим порванным горлом.

Получалось, что купца и приказчика он, Сенька, погубил. Его грех. Не захотел бы перед Князем отличиться, не указал бы на схрон, остались бы калмыки живы. А как было не указать? Или он, Скорик, не фартовый?

И сказал себе на это Сенька (это уже на Театральной площади было): какой ты к бесу фартовый, глиста ты паршивая, вот ты кто. Или, иначе сказать, брюхо у вас, Семен Трифоныч, больно хлипкое для настоящего мужчинского дела.

Стыдно стало, что сбежал - мочи нет. Идя по Маросейке, ругал себя за это всяко, корил, казнился, но как вспомнит про калмыков, ясно делалось: назад в колоду ему ходу нет. Князь с бойцами, может и простят - наврать можно, что живот прихватило или другое что, но себе-то не наврешь. Деловой из Сеньки, как из коровы рысак.

Ох, срамота.

Ноги принесли Скорика на Яузский бульвар, пока еще Самому было невдомек, для какой надобности.

Посидел на скамейке, замерз. Походил взад-вперед. Светать стало. И только когда понял, что уже в третий раз мимо Смертьиного дома идет, сразумел, что больше всего душу гложет.

Остановился перед дверью и вдруг - рука сама потянулась, ей-богу, - постучал. Громко.

Напугался, хотел убежать, но не убежал. Решил, услышит ее шаги, ее голос. Когда спросит "кто там?", тогда убежит.

Дверь открылась беззвучно, безо всякого предварения. Ни шагов, ни голоса не было.

На пороге Смерть. Распущенные по плечам волосы у нее были черные, а так она вся была белая: рубашка ночная, кружевная шаль на плечах. И ноги, на которые смотрел Сенька, тоже были белые - кончики высовывались из-под края рубашки.

Надо же, не спросила, кто по такому времени стучится. Вот какая бесстрашная. Или всё равно ей?

Сеньке удивилась:

- Ты? - спросила. - Князь прислал? Случилось что? Он помотал опущенной головой. Тогда она засердилась:

- А что приперся ни свет ни заря? Чего глаза прячешь, волчонок?

Ладно, глаза он поднял. И опустеть больше уже не мог - загляделся. Конечно, тут еще и заря штуку сделала: выглянула из-за крыш и высветила розовым цветом верх дверного проема, лицо Смерти и ее плечи.

- Да что ты молчишь-то? - нахмурилась она. - Лицо будто мертвое. И рубаха разодрана.

Сенька только теперь заметил, что рубаха и вправду от ворота до рукава порвана, висит вкривь. Видно, зацепился за что-то, когда из гостиницы выбегал.

- Ты что, пораненый? - спросила Смерть. - У тебя кровь.

Протянула руку, потерла пальцем присохшее к щеке пятнышко. Скорик догадался: брызги долетели, когда из купца хлестало.

А палец у Смерти оказался горячий, и от неожиданного этого прикосновения Сенька вдруг взял и разрыдался.

Стоит, ревмя ревет, слезы в три ручья. Ужас до чего стыдно, а остановиться возможности нет. Уж давил в себе плач, давил, а тот всё прорывался, и, главное, жалкий такой, будто щенок скулит! Тогда Сенька ругаться стал, как никогда не ругался - самыми что ни на есть похабными словами. А слезы всё равно текут. Смерть его за руку взяла:

- Ну что ты, что? Идем-ка.

Закрыла, дверь на засов, потянула за собой, в дом. Он пробовал упираться, но Смерть была сильная.

Усадила за стол, взяв за плечи. Он уже не плакал, только всхлипывал и глаза руками тер, яростно.

Поставила она перед ним стакан, в нем коричневая вода.

- А ну выпей, - говорит. - Это ром ямайский. Он выпил. В груди горячо стало, а так ничего.

- Теперь на диван ложись.

- Не лягу я! - огрызнулся Сенька и уж снова на нее не смотрел.

Но все-таки лег, потому что голова кружилась. Едва откинулся на подушку, и сразу пропало все.

Когда Сенька проснулся, давно уже был день, да не ранний - солнце светило с другой стороны, не где улица, а где двор. Под одеялом - пушистым, легким, в сине-зеленую клетку - лежалось хорошо, привольно.

Смерть за столом сидела, шила что-то или, может, вышивала. Была она к Сеньке боком, и сбоку тоже была невозможно красивая, только казалась грустнее, чем если спереди смотреть. Широко-то он глаза открывать не стал, через ресницы на нее смотрел, долго. Тут ведь еще прикинуть надо было после давешнего, как себя держать. И вообще разобраться, что к чему. Почему это, к примеру, он голый лежит? То есть не совсем голый, в штанах, но без рубахи и без сапог. Это, надо понимать, она его, сонного, раздевала, а он и не помнит.

Тут Смерть голову повернула и, хоть Скорик поскорей ресницы сжал, все равно поняла, что он уже не спит.

- Проснулся? - говорит. - Есть хочешь? Садись к столу. Вот, сайка свежая. И молока на.

- Не хочу, - буркнул, Сенька, обидевшись на молоко - нет чаю или кофею человеку предложить. Хотя конечно, какого к себе можно ждать уважения, если расхныкался, словно дитя малое.

Она поднялась, взяла со стола чашку и булку, подсела к нему. Напугавшись, что Смерть станет его с рук кормить, будто вовсе малька какого, Сенька сел.

Так вдруг жрать захотелось - аж затрясся весь. И давай сайку трескать, молоком запивать. Смерть смотрела, ждала. Долго-то ей ждать не пришлось, Сенька в минуту всё схомячил.

- Теперь сказывай, что стряслось, - велела она. Делать нечего. Голову повесил, брови схмурил и рассказал - коротко, но честно, без утайки. А закончил так:

- Виноватый я перед тобой. Подвел тебя, значит. Ты за меня перед Князем поручилась, а я, вишь, хлипкий оказался. Куда мне в фартовые. Думал, я коршун, а я - воробьишка облезлый,

И только договорив до конца, посмотрел на нее. Она такая сердитая была, что у Сеньки на сердце совсем погано сделалось.

Несколько времени помолчали. Потом она говорит:

- Это я, Скорик, перед тобой виновата, что к Князю допустила. Не в себе я была. - И уже не Сеньке, а себе, качая головой. - Ох, Князь, Князь...

- Да не Князь это, Очко, - сказал он. - Очко калмыков порезал. Я ж говорил...

- С Очка что взять, он нелюдь. А Князь раньше человек был, я помню. Вначале-то я даже хотела его...

Так и не узнал Сенька, чего она хотела, потому что в эту самую минуту стук донесся, особенный: тук-тук, тук-тук-тук и еще два раза тук-тук.

Смерть вскинулась:

- Он! Легок на помине, бес. А ну вставай, живо. Увидит - убьет тебя. Не посмотрит, что малец. Страсть до чего ревнивый.

Скорика упрашивать не пришлось - как сдуло его с дивана, даже на "мальца" не обиделся.

Спросил испуганно:

- Куда? В окошко?

- Нет, открывать долго.

Он - к одной из двух дверей, что белели рядышком одна от другой. Смерть говорит:

- В ванную нельзя. Князь - чистюля, всегда первым делом идет руки мыть. Давай туда. - И на соседнюю показывает.

Сеньке что - в печку бы горящую залез, только бы Князю не попасться. А тот уже снова стучит, громче прежнего.

Влетел в комнатенку навроде чуланчика или даже шкапа, только всю белую, кафельную. У стены, прямо на полу, стояла большая фарфоровая ваза, тоже белая.

- Чего это? - спросил Сенька. Она смеется:

- Ватер-клозет. Нужник с водосливом.

- А если ему по нужде приспичит? Она засмеялась пуще прежнего:

- Да он раньше лопнет, чем при барышне в нужник пойдет. Он же Князь.

Захлопнула дверь, пошла открывать. Сенька слышал, как она крикнула: "Ну иду, иду, ишь расстучался!"

Потом голос Князя донесся:

- Чего заперлась? Никогда же не запираешься?

- Платок из прихожей стащили, залез кто-то ночью. Князь уж в горнице был.

- Это кто-то чужой, залетный. Хитровские не насмелились бы. Ништо, скажу слово - вернут твой платок и вора сыщут, не зарадуется.

- Да бог с ним, с платком. Старый совсем, выбросить хотела.

Потом разговор поутих, зашелестело что-то, причмокнуло. Она сказала:

- Ну здравствуй, здравствуй. Милуются, догадался Сенька. Князь говорит:

- Пойду руки и рожу помою. Пыльный весь. Близко, за стеной, зашумела вода и лилась долго. Скорик тем временем огляделся в нужном шкапу.

Над вазой труба торчала, сверху бак чугунный, а из него свисала цепь с бульбой на конце - для какой цели-надобности, непонятно. Но Скорику сейчас не до любопытствований было. Ноги бы унести, пока цел.

А под потолком как раз окошко просвечивало - небольшое, но пролезть можно. Если на фарфор встать, за цепку ухватиться, после за бак, то вполне можно было дотянуться.

Долго раздумывать не стал. Влез на вазу (ох, не треснула бы!), за цепь хвать.

Ваза ничего, сдюжила, а вот цепь оказалась подлая: дернулась книзу и труба вдруг как заревет, как снизу вода хлынет!

Скорик от ужаса чуть не сомлел.

Смерть заглянула:

- Ты что? - шепчет. - Очумел?

А тут как раз дверь рядом стукнула - это Князь из ванной вышел. Ну Смерть повернулась, тоже вроде как дело сделала.

Закрыла за собой дверь, плотно.

Сенька еще какое-то время в себя приходил, за сердце держался. Потом, когда малость полегчало, сел рядом с вазой на корточки, стал думать, как это красавицы нужные дела справляют. Со стороны натуры посмотреть, вроде должны, но вообразить Смерть за таким занятием не было никакой возможности. Опять же куда здесь? Не в вазу ведь эту белоснежную? Из такой красотищи разве что кисель хлебать.

Так и остался в сомнении. Вполне предположительно, что у особенных красавиц всё и устроено как-нибудь по-особенному.

Пообвыкся немножко в шкапу сидеть - захотелось узнать, чего они там в горнице делают.

Ухом к двери прижался, хотел послушать, да только слов было не разобрать. Потыкался туда-сюда и наконец на четвереньки пристроился, ухом к самому полу. Там, где под дверью щелочка, лучше всего слыхать было.

Сначала ее голос донесся:

- Сказано ведь - не в расположении я нынче баловаться.

Он говорит:

- А я те подарок принес, колечко яхонтовое. Она:

- Туда положи, к зеркалу.

Шаги. Потом снова Князь, зло {Сенька поежился):

- Что-то ты редко в расположении бываешь. Другие бабы сами стелются, а ты будто ершика колючая.

Она же - вот отчаянная:
—

Не нравлюсь - проваливай, держать не стану. Он еще злее:

- Ты сильно-то не гордись. Виноватая ты передо мной. Ты откуда Скорика этого сопливого взяла? Ох ты, Господи, сжался Сенька.

- Чем же он тебе нехорош? - спросила Смерть. - Мне сказывали, он будто бы жизнь твою спас.

- Парнишка-то он верткий, да больно жидок. Увидишь - скажи: кто к Князю в колоду попал, ход от меня только в два конца: или к псам на кичу, или в сыру землю.

- Да что он сделал-то?

- Утек.

Она попросила:

- Отпусти ты его. Моя ошибка. Я думала, он тебе сгодится, а он, видно, из другой глины слеплен.