Чтение 5–й страницы книги ~Племянник Рамо~

казалось, видит размеченную партитуру, напевает, берет вступительные
аккорды, исполняет какую-то вещь Альберти или Галуппи - не скажу точно, чью
именно. Голос его порхал как ветер, а пальцы летали по клавишам, то
оставляя верхние ноты ради басовых, то обрывая аккомпанемент и возвращаясь
к верхам. На лице его одни чувства сменялись другими: оно выражало то
нежность, то гнев, то удовольствие, то горе; по нему чувствовались все
piano, все forte, и я уверен, что человек более искушенный, чем я, мог бы
узнать и самую пьесу по движениям исполнителя, по характеру его игры, по
выражению его лица и по некоторым обрывкам мелодии, порой вырывавшимся из
его уст. Но что всего было забавнее, так это то, что временами он сбивался,
начинал снова, как будто сфальшивил перед тем, и досадовал, что пальцы не
слушаются его.

- Вот, - сказал он, выпрямляясь и вытирая капли пота, которые текли по его
щекам, - вы видите, что и мы умеем ввести тритон, увеличенную квинту и что
сцепления доминант нам тоже знакомы. Все эти энгармонические пассажи, о
которых так трубит милый дядюшка, тоже не бог весть что; мы с ними тоже
справляемся.

Я. Вы очень старались, чтобы показать мне, какой вы искусный музыкант; а я
поверил бы вам и так.

Он. Искусный? О нет! Но что до самого ремесла, то я его более или менее
знаю, и даже больше чем достаточно; разве нужно у нас знать то, чему учишь?

Я. Не более, чем знать то, чему учишься.

Он. Верно сказано, черт возьми, весьма верно! Но, господин философ, скажите
прямо, положа руку на сердце, - было время, когда вы не были так богаты,
как сейчас?

Я. Я и сейчас не слишком-то богат.

Он. Но летом в Люксембургский сад вы больше не пошли бы... Помните?

Я. Оставим это - я все помню.

Он. В сером плисовом сюртуке...

Я. Ну да, да.

Он. ...ободранном с одного бока, с оборванной манжетой, да еще в черных
шерстяных чулках, заштопанных сзади белыми нитками.

Я. Ну да, да, говорите что угодно.

Он. Что вы делали тогда в аллее Вздохов?

Я. Являл жалкое зрелище.

Он. А выйдя оттуда, брели по мостовым?

Я. Так точно.

Он. Давали уроки математики?

Я. Ничего не смысля в ней. Не к этому ли вы и вели всю речь?

Он. Вот именно.

Я. Я учился, уча других, и вырастил несколько хороших учеников.

Он. Возможно, но музыка не то, что алгебра или геометрия. Теперь, когда вы
стали важным барином...

Я. Не таким уж важным.

Он. ...когда в мошне у вас водятся деньги...

Я. Весьма немного.

Он. ...вы берете учителя к вашей дочке. Я. Еще нет; ее воспитанием ведает
мать: ведь надо со хранить мир в семье.

Он. Мир в семье? Черт возьми, да чтобы сохранить его, нужно быть самому или
слугой, или господином, а господином-то и надо быть... У меня была жена...
царство ей небесное; но когда ей порой случалось надерзить мне, я бушевал,
метал громы, возглашал, как господь бог: "Да будет свет!"-и свет появлялся.
Зато целых четыре года у нас дома были тишь да гладь. Сколько лет вашему
ребенку?

Я. Это к делу но относится.

Он. Сколько лет вашему ребенку?

Я. Да ну, па кой вам это черт! Оставим в покое мою дочь и ее возраст и
вернемся к ее будущим учителям.

Он. Ей-богу, не знаю никого упрямее философов. Но все же нельзя ли
покорнейше просить его светлость господина философа хоть приблизительно
указать возраст его дочери?

Я. Предположим, что ей восемь лет.

Он. Восемь лет? Да уже четыре года, как ей надо бы держать пальцы на
клавишах.

Я. А я, может быть, вовсе и не думаю о том, чтобы ввести в план ее
воспитания предмет, берущий столько времени и приносящий так мало пользы.

Он. Так чему же, позвольте спросить, вы будете ее обучать?

Я. Если мне удастся, обучу правильно рассуждать - искусство столь редкое
среди мужчин и еще более редкое среди женщин.

Он. Э! Пусть судит вздорно как угодно, лишь бы она была хорошенькой,
веселой и кокетливой.

Я. Природа была к ней так неблагосклонна, что наделила ее нежным сложением
и чувствительной душой и отдала ее на произвол жизненных невзгод, как если
бы у нее было сильное тело и железная душа, а раз это так, я научу ее, если
это мне удастся, мужественно переносить невзгоды.

Он. Э! Пусть она плачет, капризничает, жалуется на расстроенные нервы, как
все другие, лишь бы она была хорошенькой, веселой и кокетливой! Но неужели
и танцам не будет учиться?

Я. Не больше, чем надо для того, чтобы сделать реверанс, прилично себя
держать, уметь представиться и иметь красивую походку.

Он. И пению не будет учиться?

Я. Не больше, чем надо для ясного произношения.

Он. И музыке не будет учиться?

Я. Если бы был хороший учитель гармонии, я бы охотно поручил ему заниматься
с нею два часа каждый день в течение года или двух - не больше.

Он. А что будет взамен этих существенных предметов, которые вы упраздните?

Я. Будет грамматика, мифология, история, география, немного рисования и
очень много морали.

Он. Как легко мне было бы доказать вам бесполезность всех этих познании в
обществе, подобном нашему! Да что я говорю - бесполезность? Может быть,
вред! Но пока что н ограничусь лишь вопросом: не понадобится ли ей один или
два учителя? Я. Конечно.

Он. Ну вот и главное: что же, вы надеетесь, что эти учителя будут знать
грамматику, мифологию, географию, мораль, которые они будут ей преподавать?
Дудки, дорогой мой мэтр, дудки! Если бы они владели всеми этими предметами
настолько, чтобы им учить, они не стали бы учителями.

Я. А почему?

Он. Потому что они посвятили бы свою жизнь их изучению. Нужно глубоко
проникнуть в искусство или в науку, чтобы овладеть их основами.
Классические творения могут быть по-настоящему написаны только теми, кто
поседел в трудах; лишь середина и конец рассеивают сумерки начала. Спросите
вашего друга господина д'Аламбера, корифея математической науки, сможет ли
он изложить ее основные начала. Мой дядя только после тридцати или сорока
лет занятий проник в глубины теории музыки и увидел первые ее проблески.

Я. О сумасброд! Архисумасброд! Как это возможно, что в вашей дурной голове
столь правильные мысли перемешаны с таким множеством нелепостей!

Он. Кто это может знать, черт возьми! Случай заносит их туда, и они там
застревают. Как бы то ни было, когда не знаешь всего, ничего толком не
знаешь; даже неизвестно, куда что ведет, откуда что приходит, где чему
надлежит быть, что должно занять первое место, а что второе. Можно ли
преподавать без метода? А откуда возникает метод? Знаете, мой философ, мне
думается, что физика всегда будет жалкой наукой, каплей воды из необъятного
океана, взятой на кончике иголки, песчинкой, оторвавшейся от альпийских
гор. А поищите причины явлений! Право же, лучше бы ничего не знать, чем
знать так мало и так плохо, и к этой-то мысли я и пришел, когда стал давать
уроки музыки. О чем вы задумались?

Я. Я думаю о том, что все сказанное вами скорее остроумно, чем
основательно. Но оставим это. Так вы говорите, что преподавали
аккомпанемент и композицию?

Он. Да.

Я. И сами ничего но знали?

Он. Ей-богу, не знал, и вот поэтому-то оказывались учителя хуже меня - те,
которые считали, будто знают что-то. Я, но крайней мере, не портил детям ни
вкуса, ни рук. Таи как они ничему не научились, то, когда переходили от
меня к хорошему учителю, им ни от чего не нужно было отучаться, а это уже
сберегало и деньги и время.

Я. Как же вы это делали?

Он. Как все они делают. Я приходил, в изнеможении опускался на стул. "Какая
скверная погода! Как устаешь ходить пешком!" Я болтал, сообщал новости.
"Мадемуазель Лемьер должна была готовиться к роли весталки в новой опере,
но забеременела уже второй раз; неизвестно, кто ее будет заменять.
Мадемуазель Арну только что бросила своего графчика; говорят, она уже
торгуется с Бертеном. Графчик той норой нашел себе занятие - фарфор
господина Монтами. В последнем любительском концерте одна итальянка пела
как ангел. Этот Превиль - нечто неповторимое!.. Надо видеть его в
"Галантном Меркурии", сцена с загадкой неподражаема... А бедная Дюмениль не
понимает больше ни того, что говорит, ни того, что делает... Ну,
мадемуазель, возьмите ваши ноты".

Пока мадемуазель не торопясь ищет ноты, которые затерялись, пока зовут
горничную, делают выговор, я продолжаю: "Эту Клерон просто не понять.
Толкуют о весьма нелепом браке: это брак некоей...- как бишь ее? - та самая
малютка, что была на содержании у... он еще наградил ее двумя или тремя
детишками... она была на содержании также у других".- "Полноте, Рамо; вы
заговариваетесь; да этого не может быть".-"Я вовсе не заговариваюсь:
толкуют даже, что дело уже решено... Есть слух, будто умер Вольтер; тем
лучше".- "А почему лучше?" - "Да уж наверняка он затевает какую-нибудь
штуку; у него обычай - умирать за две недели до этого..."

Что прибавить еще? Я рассказывал еще какой-нибудь двусмысленный вздор,
вынесенный из домов, в которых побывал, - ведь все мы большие сплетники. Я
кривлялся, меня слушали, смеялись, восклицали: "Он всегда очарователен!"