факта?
эту девчонку, и дело с концом.
сказал Баундерби. - Когда я решил бежать от моей бабушки и от моего ящика
из-под яиц, я сделал это немедля. И вы действуйте так же. Прогоните ее
немедля!
адрес ее отца. Может быть, мы вместе прогуляемся в город?
сделано, и немедля!
ее, как и подобает тому, кто сам вывел себя в люди и не имел времени
приобщиться к искусству изящного ношения шляп, - и, засунув руки в карманы,
не спеша вышел в сени. "Не признаю перчаток, - любил он повторять. - Я без
них карабкался вверх. Иначе я бы не залез так высоко".
постояв немного в сенях, отворил одну из дверей и заглянул в классную -
тихую светлую комнату, устланную ковром, которая, однако, вопреки книжным
шкафам, коллекциям, всевозможным приборам и наглядным пособиям была едва ли
не скучнее самой заурядной цирюльни. Луиза, лениво облокотившись на
подоконник, рассеянно смотрела в окно, а Томас, обиженно сопя, стоял у
камина. Двое других отпрысков семейства Грэдграйнд - Адам Смит и Мальтус * -
отбывали срок обучения вне стен отчего дома, а малютка Джейн, вся измазанная
влажной глиной, полученной из смеси грифеля и слез, уснула над простыми
дробями.
больше не будете этого делать и все. Я замолвлю за вас словечко перед вашим
отцом. Ну как, Луиза? Стоит это поцелуя?
медленно пересекла комнату и, отвернувшись, нехотя подставила ему щеку.
свидания, Луиза!
платком щеку, которую он поцеловал. Прошло пять минут, щека уже стала
огненно-красной, а Луиза все еще не отнимала платка.
ГЛАВА V
торжеством факта; в нем так же не нашлось бы и намека на "фокусы", как в
самой миссис Грэдграйнд. Прислушаемся к этому основному ладу - Кокстаун, -
прежде чем мы продолжим нашу песнь.
если бы не копоть и дым; но копоть и дым превратили его в город ненатурально
красно-черного цвета - словно размалеванное лицо дикаря. Город машин и
высоких фабричных труб, откуда, бесконечно виясь змеиными кольцами,
неустанно поднимался дым. Был там и черный канал, и река, лиловая от вонючей
краски, и прочные многооконные здания, где с утра до вечера все грохотало и
тряслось и где поршень паровой машины без передышки двигался вверх и вниз,
словно хобот слона, впавшего в тихое помешательство. По городу пролегало
несколько больших улиц, очень похожих одна на другую, и много маленьких
улочек, еще более похожих одна на другую, населенных столь же похожими друг
на друга людьми, которые все выходили из дому и возвращались домой в одни и
те же часы, так же стучали подошвами по тем же тротуарам, идя на ту же
работу, и для которых каждый день был тем же, что вчерашний и завтрашний, и
каждый год - подобием прошлого года и будущего.
город. Их неприглядность оправдывали кокстаунские изделия - предметы
утонченного комфорта, проникавшие во все уголки земного шара, и предметы
роскоши, которыми светская леди не в малой мере обязана была городу, чье имя
и то внушало ей отвращение. Остальные черты Кокстауна не вызывались
необходимостью, и сводились они к следующему:
религиозной общины строили часовню - а именно так и поступили члены всех
восемнадцати религиозных общин, - они возводили молитвенный пакгауз из
красного кирпича, увенчанный (и то лишь в случаях крайнего расточительства)
птичьей клеткой, в которой болтался колокол. Единственное исключение
составляла Новая церковь - оштукатуренное здание, имевшее над входом
квадратную колокольню, которая оканчивалась вверху четырьмя короткими
шпицами, похожими на толстенькие деревянные ноги. Все официальные надписи в
городе были одинаковые - строгие, без всяких завитушек буквы, выведенные
черной и белой краской. Больница могла бы быть тюрьмой, тюрьма - больницей,
ратуша либо больницей либо тюрьмой, либо тем и другим, или еще чем-нибудь,
так как архитектурные красоты всех трех зданий ничем между собой не
разнились. Факты, факты и факты - повсюду в вещественном облике города;
факты, факты и факты - повсюду в невещественном. Школа супругов Чадомор была
сплошным фактом, сплошным фактом была и школа рисования, и отношения между
хозяевами и рабочими тоже были сплошным фактом, и весь путь от родильного
приюта до кладбища был фактом, а все, что не укладывалось в цифры, что не
покупалось по самой дешевой цене и не продавалось по самой дорогой, - всего
этого не было, и быть не должно во веки веков, аминь.
утвердился столь прочно, - такой город, разумеется, благоденствовал? Да нет,
не сказать, чтобы очень. Нет? Быть не может!
выдержавшее испытание огнем. Прежде всего возникал недоуменный вопрос: кто
принадлежит к восемнадцати религиозным общинам? Ибо если кто и принадлежал к
ним, то уж никак не рабочий люд. Гуляя воскресным утром по городу, нельзя
было не изумиться тому, как мало рабочих откликается на варварский трезвон,
доводящий до исступления слабонервных и больных, как трудно заставить их
покинуть свой квартал, свое душное жилье, свой перекресток, где они
топчутся, позевывая и равнодушно взирая на идущих в церкви и часовни, словно
это их ничуть не касается. И не только приезжие замечали это; в самом
Кокстауне имелась лига, члены которой каждую сессию направляли в парламент
гневные петиции с требованием издать строжайшие законы, предусматривающие
насильственное насаждение благочестия среди рабочих. Затем имелось Общество
Трезвости, которое сетовало на то, что рабочие любят пьянствовать, и при
помощи статистических таблиц доказывало, что они в самом деле пьянствуют, и
члены Общества, собравшись за чашкой чаю, утверждали, что никакие силы - ни
земные, ни небесные (за исключением медали Общества) не могут помешать им
предаваться пьянству. Затем имелись аптекари, которые, тоже при помощи
таблиц, доказывали, что ежели рабочие не пьют, то они одурманивают себя
опиумом. Затем имелся многоопытный тюремный священник, вооруженный новыми
таблицами, затмевающими все предыдущие, который доказывал, что как ни бейся,
а рабочие упорно посещают тайные притоны, где они слышат безнравственные
песни и видят безнравственные пляски, и даже, быть может, сами поют и
пляшут; именно такой притон - по свидетельству одного преступника (к
сожалению, лишь отчасти достойного доверия), которого на двадцать четвертом
году жизни приговорили к восемнадцати месяцам одиночного заключения, -
именно такой притон и явился причиной его несчастья, ибо он не сомневался,
что, не попади он туда, из него вышел бы образец добродетели. Затем имелись
мистер Грэдграйнд и мистер Баундерби, известные своей: практичностью,
которые сейчас шествовали по Кокстауну и которые могли бы, в случае
необходимости, тоже представить сведения, основанные на личном опыте и
подтвержденные примерами, очевидцами коих они были, из каковых примеров
совершенно ясно, - в сущности одно только и ясно в данном случае, - что это
люди, милостивые государи, без стыда и совести; что сколько для них ни
делай, благодарности не жди; народ они, милостивые государи, беспокойный,
сами не знают, чего хотят; живется им, дай бог всякому, сливочное масло у
них не переводится, кофе пьют только мокко, из говядины потребляют одну
вырезку, и все же вечно недовольны, просто никакого сладу с ними нет.
нечто общее с проступком малолетних Грэдграйндов? Кто в наше время, будучи в
здравом уме и достаточно сведущим по части цифр, не понимает, что
десятилетиями одну из важнейших сторон в жизни тружеников Кокстауна заведомо
сводили на нет? Что они наделены воображением, которое требует свободного
выхода вместо судорожных потуг? Что прямо пропорционально их томительно
долгой и однообразной работе в них возрастает не только потребность
физического отдыха, но и жажда заслуженного досуга, дабы они могли с полным
правом рассеяться, повеселиться - пусть это будет всего лишь незатейливая
пляска под зажигательную музыку или другая, столь же невинная забава, в
которую даже мистер Чадомор не имел бы права совать свой нос; и что эту
жажду надо безотлагательно утолить, иначе она неизбежно будет обращаться во
зло - до тех пор пока законы бытия не потеряют силу?
мистер Грэдграйнд. - Может быть, вы знаете, Баундерби?