ничего не воспринимаю. Так проходит с полчаса. Потом подходит милиционер,
заглядывает мне в лицо.
десятка, - объясняет милиционер.
Хорошенькое дело, объясняйся с судьей, потом административная комиссия,
потом бумажка в Союз, потом разговор в секции, рассказывай всюду и везде об
одном и том же. Да и кто поверит во все это?!
полагается, - возвышение, гербы, стол, судейские кресла, скамьи подсудимых,
лавки. Мы сидим на этих лавках и ждем. Мы - это несколько милиционеров,
тройка или четверо сочувствующих и глазеющих и примерно с десяток очень
помятых, растерянных личностей в жеваных костюмах. Их привезли прямо из
отделения, а ночь на полу или на скамейке и короля английского превратит в
пугало, в особенности если соседство попадется подходящее. Привели меня двое
милиционеров. Один из них вышел с моим делом и через минуту возвратился
сияющий. Он ходил к кому-то на доклад и показывал мои бумаги.
десять суток обеспечено.
имеет. Гражданин у нее всегда виноват. Любое учреждение для нее -
государство, советская власть. Доказательства всех этих истин не существует.
Но о ней я напишу особо в конце. Она стоит разговора. А сейчас мне надо
передать темп, в котором все завертелось, - ать-два, ать-два! Сидим друг
другу в затылок. Дверь открывается и закрывается. Следующего, следующего,
следующего!.. Человек вылетает с 10 - 15 сутками через каждые три минуты.
новобранцев. "Дышите - не дышите. Покажите язык. Годен". Пять слов - 20
секунд - лети! Честное слово, и сейчас я вспомнил Охлопкова и Швейка!
другая дама. Значит, Милютина сосчитывается со мной через нее. Женщина
говорит по телефону. Вхожу и сажусь, потому что разговор у нее долгий и
развеселый. Судья Кочетова - это она - общительный и, видно, прекрасный
человек. Звонят ей много, разговоры веселые и дружеские. Речь идет о
встречах, о поездках, о выходном дне, о том, что "мы вас ждали-ждали, а
вы...". Подсудимые стоят и слушают. Из тех трех минут верные две уходят на
разговоры. Трубка положена. Я поднимаюсь. Кочетова листает первый лист дела
и смотрит на его последние строчки. "Выражался нецензурно", - читаю я за
ней. Привычным движением она подвигает к себе бланк, берет ручку,
нацеливается. В это время телефон звонит снова. Она слушает и вдруг широко
улыбается. Это опять приятный разговор о поездках, о том, кто пришел, а кто
не пришел, о том, что "мы ждали-ждали...". У меня все время ломит ноги и
позвонок, это предвестники нервного припадка, и я опускаюсь было опять.
продолжает улыбаться, упрекать, оправдываться, приглашать, сговариваться.
секретарше сообщает - звонил, мол, вот кто, - и та тоже улыбается. Я стою
перед ней навытяжку и слушаю. Она кладет трубку, лицо ее скучнеет - это
значит, суд не прерывался ни на секунду и телефонный разговор - это тоже
часть процедуры.
удается, что не дрался и не хулиганил, а просто спрятал женщину, которую
били. Она опять вслух читает мне последние строчки полицейского рапорта. Мои
слова ее никак не задевают, не интересуют и не настораживают. То есть
происходит то же самое, что и в милиции, только здесь даже и не смеются. А я
боюсь, что ей опять позвонят и пригласят куда-нибудь, и поэтому быстро
выпаливаю все. Она слушает и не слушает, смотрит на меня и не смотрит, потом
тихо подвигает к себе бланк. Страшные слова "рвали рот, били по лицу,
резанули ножом" ее не трогают совершенно. Ей все ясно.
потом по разным причинам мне пришлось с ней распрощаться. Тогда я
(единственный раз) обратился вот к этой "неизвестной" Арутюньян, и она мне
помыла полы. Таково первое зерно скандала.
Она вписывает мою фамилию и задерживается перед профессией.
никому с таким отвращением я, наверно, не отвечал: "Да!"
Шолохов, Федин, Фадеев, Симонов...- И голос у нее поет. Потом она резко
одергивает себя: - Так вот. Десять суток. - И нравоучительно: - Постарайтесь
из этого сделать для себя выводы.
мне, просидевшему двадцать пять лет? Разве в них дело?
постараюсь об этом.
действиями. Злостным хулиганством называются те же действия, но совершенные
с крайним цинизмом. Большего неуважения к личности и большего цинизма, чем
этот телефон на столе перед судьей и ее разговоры о прогулках и встречах во
время вынесения приговора, перед вытянувшимся в ожидании своей участи
человеком, я поистине не знаю. Это, конечно, не хулиганство, может быть, это
даже и не надругательство над человеком (на него просто плевать, и все), но
это, пожалуй, даже хуже. Это - унижение закона. Его величия. Это - сведение
роли судьи к дамочке, тарабанящей по дачному автомату. Какое уважение к себе
могут внушить такой суд и такая судья? Гражданка Кочетова, я почти уверен,
что вы неплохой человек, но кто же вам вбил в голову, что можно трепаться во
время суда о встречах?
душ и машинка. Бреют догола. В этом глубокий воспитательный смысл. Пусть
тебя, такого-то, увидят в той квартире, из которой увели. Смеху-то, смеху-то
сколько будет. Ну, а смех, думает, по-видимому, автор этой неумной затеи
(впрочем, авторов несколько - от прокурора до начальника санитарной службы
города Москвы), - тоже воспитательный фактор. Но ведь можно сделать и еще
смешнее, так что окружающие кататься будут, можно остричь еще и пол головы,
стричь полосами и выстригать кружок на темени! Смеху тогда будет еще больше.
готово.
издевательство, а?
очень просто:
шестидесяти. - Ох и гуляют.
посмеивающийся сверхсрочник. "Декабристы" для него что-то очень несерьезное
и потешное, и в самом деле, что значит сутки, когда в соседнем коридоре
сидят люди со сроками восемь, десять и более лет. Ведь тюрьма-то
пересыльная. Кроме того, ему и забот с нами никаких. На оправку выводить не
надо, прогулка нам не положена, на работу не выводят, а стеречь - да кого же
стеречь, кто побежит? Но камера-то настоящая: железная дверь, в ней
кормушка, двойные решетки на окнах, железные затворы, нары. Привел нас
надзиратель, сказал "размещайтесь", щелкнул замком и ушел. Лезу на верхние
нары, устраиваюсь, перевожу дыхание и оглядываюсь. Да, таких камер я еще не
видел. Все полным-полно. Плюнуть негде. В 39-м и 49-м годах приводили нас
иногда и в такие камеры, но часа на два-три, многовато - на сутки. А здесь
находятся по полмесяцу. Это значит, что пятнадцать суток ты здесь просидишь
или пролежишь, но ходить ты не будешь, даже ноги размять негде. Крошечное
пространство между нарами забито столом, прогулка не положена, оправка
исключена, умываются над унитазом, свежий воздух поступает через чуть-чуть
приоткрытую фрамугу. Все эти невозможности: невозможность двигаться, дышать,
гулять, курить не в камере, а на воздухе - искупаются, по мысли
законодателя, тем, что люди большую часть дня проводят вне камеры -
работают. Но в том-то и дело, что здесь никого никуда не выводят. Просто не
нужна наша работа. Дай Бог, если вызовут за сутки двух-трех человек во двор
или по коридору.
пересылку обходят за десять верст. Во всяком случае, при мне вызвали один
раз двух человек, в другой раз - трех. Одних часа на полтора, других - на
два. Оба раза для работ по коридору.
подушки, ни одеяла нет. В монастырях такие вещи называются эпитимией,
послушанием и преследуют совершенно определенную вещь - умерщвление плоти.
Здесь же, по мысли законодателя, все должно воспитывать. Выйдешь отсюда
бритый, будешь шататься, засыпать на ходу (шутка ли - пятнадцать суток
проваляться на голых досках), второй раз не попадешь. Надо мной висят
правила, и я читаю их по нескольку раз в день (другого чтения нет).
Флинт Эрик
Посняков Андрей
Лукьяненко Сергей
Свержин Владимир
Пехов Алексей
Корнев Павел