Чтение 5–й страницы книги ~Моя кузина Рейчел~

ждет Эмброза?!

До сих пор, думая о моей кузине Рейчел, что случалось довольно редко,
ибо я гнал от себя ее имя, как гонят неприятные мысли, я рисовал себе
женщину, похожую на миссис Паско, но еще менее симпатичную. С крупными
чертами лица, костлявой фигурой, ястребиными глазами, от которых, как
предсказывал Сиком, не укроется ни пылинки, с чересчур громким и резким
смехом, настолько резким, что приглашенные к обеду вздрагивают и бросают на
Эмброза сочувственные взгляды. Теперь же ее облик изменился, и она
представлялась мне то уродом, вроде несчастной Молли Бейт из Уэст-Лоджа, при
виде которой люди вежливо отводят глаза, то калекой без кровинки в лице: она
сидит под ворохом шалей, болезненно раздражительная и вечно недовольная
сиделкой, которая в нескольких шагах от нее помешивает ложечкой лекарство.
То средних лет, решительная, то жеманная и моложе Луизы - моя кузина Рейчел
имела множество обликов, один отвратительней другого. Я видел, как она
заставляет Эмброза опуститься на колени, чтобы играть в медведей, как дети
забираются на него верхом и он, покорно уступая, теряет все свое
достоинство. Или как, вырядившись в кисейное платье, с лентой в волосах, она
капризно встряхивает локонами, а Эмброз, откинувшись на спинку стула,
рассматривает ее с идиотской улыбкой.

В середине мая пришло письмо, в котором сообщалось, что они все же
решили остаться на лето за границей. Я едва не вскрикнул от облегчения. Я
больше прежнего чувствовал себя предателем, но ничего не мог с собой
поделать.

Далее он задавал вопросы о работах в
имении, ко всему проявляя всегдашний горячий интерес; и я подумал, что,
должно быть, сошел с ума, если хоть на минуту предположил, будто он может
измениться.

Все соседи, конечно, были очень разочарованы, когда узнали, что лето
молодые проведут не дома.

- Возможно, - сказала миссис Паско с многозначительной улыбкой, -
состояние здоровья миссис Эшли не позволяет ей путешествовать?

- Ничего не могу вам сказать, - ответил я. - Эмброз упомянул в
письме, что они провели неделю в Венеции и оба вернулись с ревматизмом.

У миссис Паско вытянулось лицо.

- Ревматизм? И у нее тоже? - проговорила она. - Какое несчастье! -
И задумчиво добавила: - Видимо, она старше, чем я думала.

Простая женщина, ее мысли имели только одно направление. В двухлетнем
возрасте у меня были ревматические боли в коленях. От роста - говорили мне
старшие. Иногда после дождя я и сейчас их чувствую. И все же мы подумали об
одном.

Моя кузина Рейчел постарела лет на двадцать. У нее снова были седые
волосы, она даже опиралась на палку. Я увидав ее не тогда, когда она
ухаживала за розами в своем итальянском саду, представить который у меня не
хватало фантазии; постукивая палкой по полу, она сидела за столом в
окружении юристов, лопочущих по-итальянски, а мой бедный Эмброз терпеливо
сидел рядом с ней.

Почему он не приехал домой и не оставил ее заниматься делами? Однако
настроение мое улучшилось, как только желанная новобрачная уступила место
стареющей матроне с прострелами в наиболее чувствительных местах. Детская
отступила на второй план; я видел гостиную, превратившуюся в заставленный
ширмами будуар, где даже в середине лета жарко пылает камин, и слышал, как
кто-то раздраженно велит Сикому принести угля - в комнате страшные
сквозняки. Я снова принялся петь в седле, травил собаками кроликов, купался
перед завтраком, ходил под парусом в лодчонке Эмброза, когда позволял ветер,
и перед отъездом Луизы в Лондон, где она собиралась провести сезон, доводил
ее до слез шутками о столичных модах. В двадцать три года для хорошего
настроения надо не так уж много. Мой дом принадлежал мне, никто его не
отнимал.

Затем тон писем Эмброза изменился. Сперва я почти ничего не заметил,
но, перечитывая их, в каждом слове все явственней улавливал странное
напряжение, в каждой фразе - скрытую тревогу, мало-помалу проникающую в его
душу. Я понимал, что в какой-то мере это объясняется ностальгией по дому,
тоской по родным местам и привычному укладу жизни, но меня поражало ощущение
одиночества, тем более непонятное в человеке, который женился всего десять
месяцев назад. Эмброз писал, что долгое лето и осень были очень утомительны,
зима наступила необычно душная. Несмотря на то, что на вилле высокие
потолки, дышать совершенно нечем, и он бродит из комнаты в комнату, словно
собака перед грозой, но грозы все нет и нет. Воздух не становится свежее, и
он готов душу отдать за проливной дождь, хоть он и вызывает новые приступы
болезни. . Здесь он впервые употребил слова . Раньше он
всегда говорил или , поэтому слова
показались мне слишком официальными и холодными.

В письмах, которые я получил от Эмброза в ту зиму, о возвращении домой
речи не было, но он очень хотел узнать последние новости; он отзывался на
каждый пустяк в моих письмах, словно ничто другое его не интересовало.

Прошла Пасха, Троица - никаких вестей, и я начал беспокоиться. Своими
опасениями я поделился с крестным, но тот сказал, что почта, конечно,
задерживается из-за погоды. Сообщали, что в Европе выпал поздний снег, и я
мог ожидать писем из Флоренции не раньше конца мая. Прошло больше года, как
Эмброз женился, и полтора года, как уехал. Чувство облегчения, которое я
испытал, узнав, что его приезд с молодой женой откладывается, сменилось
страхом, что он вообще не вернется. Очевидно, первое лето, проведенное в
Италии, подвергло его здоровье серьезному испытанию. А как повлияет на него
второе? Наконец в июле пришло письмо - короткое, бессвязное, абсолютно на
Эмброза не похожее. Даже буквы, обычно такие четкие и разборчивые,
расползались по странице, как будто писавший с трудом держал перо. . Далее следовал пропуск и после неразборчивых
каракулей, которые я так и не сумел расшифровать, - подпись Эмброза.

Я велел груму оседлать коня и поскакал к крестному показать письмо. Он
встревожился не меньше меня.

- Похоже на нервное расстройство, - сказал он после довольно долгого
молчания. - Мне это совсем не нравится. Это не мог написать человек в
здравом рассудке. Я очень надеюсь...

Крестный замолк и поджал губы.

- Надеетесь... на что? - спросил я.

- Твой дядя Филипп, отец Эмброза, умер от опухоли мозга. Разве ты не
знал? - коротко сказал он.

Я ответил, что никогда не слышал, от чего умер мой дядя.

- Тебя, разумеется, тогда еще не было на свете, - заметил крестный.
- В семье избегали этой темы. Передаются такие вещи по наследству или нет
- не могу сказать, да и врачи не могут. Медицина еще недостаточно развита.

Он надел очки и перечитал письмо.

- Может быть, правда, и другая причина - крайне маловероятная, но я
предпочел бы именно ее, - сказал он.

- И какая же?

- Да та, что Эмброз был пьян, когда писал это письмо.

Не будь ему за шестьдесят и не будь он моим крестным, я бы ударил его
за такое предположение.

- Я ни разу в жизни не видел Эмброза пьяным, - сказал я.

- Я тоже, - сухо заметил он. - Но из двух зол я выбрал бы меньшее.
Думаю, тебе следует поехать в Италию.

- Я и сам так решил, - ответил я.

И я отправился домой, не имея ни малейшего представления, как все это
будет. Из Плимута не отплывало ни одно судно, услугами которого я мог бы
воспользоваться. Мне предстояло ехать в Лондон, оттуда в Дувр, там сесть на
пакетбот до Булони, а затем через Францию добираться до Италии дилижансом.
Если поспешить с отъездом, можно попасть во Флоренцию недели через три.
Французский язык я знал довольно плохо, итальянского не знал совсем, но ни
то ни другое меня не тревожило, лишь бы добраться до Эмброза. Я наскоро
попрощался с Сикомом и слугами, объяснив, что решил срочно навестить их
хозяина, но ни словом не обмолвившись о его болезни, и прекрасным июльским
утром выехал в Лондон, с невеселыми мыслями о почти трехнедельном
путешествии по незнакомой стране.

Экипаж уже свернул на бодминскую дорогу, когда я увидел грума, который
ехал нам навстречу с почтовой сумкой за поясом. Я велел Веллингтону
придержать лошадей, и мальчик протянул мне сумку. Вероятность найти в ней
письмо от Эмброза равнялась одному шансу из тысячи, но этот единственный
шанс перевесил. Я достал конверт из сумки и отослал грума домой. Веллингтон
взмахнул кнутом, а я вынул из конверта клочок бумаги и поднес его к окошку
чтобы лучше видеть. Слова были настолько неразборчивы, что я с трудом прочел
их.

И все. На письме не было даты, на конверте, запечатанном перстнем
Эмброэа, - никаких пометок, указывающих на время отправления.

С обрывком бумаги в руке я сидел в экипаже, сознавая, что никакая сила,
земная или небесная, не доставит меня к нему раньше середины августа.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Наконец почтовая карета привезла меня и еще нескольких пассажиров во
Флоренцию, и мы вышли у гостиницы на берегу Арно. У меня было такое чувство,
будто я провел в дороге целую вечность. Было пятнадцатое августа. Ни на
одного путешественника, когда-либо ступавшего на землю Европейского
континента, он не произвел меньшего впечатления, чем на меня. Дороги, по
которым мы ехали, горы, долины, города, как французские, так и итальянские,
где мы останавливались на ночлег, казались мне похожими друг на друга. Везде
была грязь, гостиницы кишмя кишели насекомыми, и я едва не оглох от шума.
Привыкнув к тишине пустого дома - слуги спали в своих комнатах под часовой
башней, - где по ночам слышался только шум ветра в деревьях да стук дождя,
когда с юго-запада нагоняло тучи, я не мог освоиться с гомоном и суматохой