есть на самом деле кто старший над другими, то он каждый раз плачет, когда
вынужден причинить кому-нибудь неприятность. А тот его успокаивает. Власть
проявляется в желаниях, ну а у чеберяйчиков нет очерченных желаний. Если,
скажем, кто-то из них хочет понюхать цветок, он никогда не знает, какой
именно. Тогда для определения желаемого цветка собирается совет утонченных
прихотей, в который входят чеберяйчики с нужным опытом и строго
ограниченной фантазией. Ибо неограниченность недопустима, она ведет к
испорченности. Может завести иногда слишком далеко. Прихоти же
чеберяйчиков, какими бы неожиданными они ни были, вращаются, как известно,
в установленном кругу привычек. Скажем, те, которые живут в травах,
одеваются травами, питаются травами, лечатся травами, наслаждаются
травами. Все очень просто. И каждый должен жить просто, как все
чеберяйчики, только мудрее. Состязание в мудрости. А мудрость - это
ограничение. Для того и существует совет утонченных прихотей. Власти у
чеберяйчиков нет, ибо там над всем господствует мысль. Если же
сталкиваются мысль и власть, то мысль, будучи от природы гибче власти,
всегда сможет уклониться, выскользнуть и временами наделать беды. Лучше не
допускать таких нежелательных столкновений. И для этого у чеберяйчиков
существует совет утонченных прихотей. Но разве не так повелось, что лишь
власть устанавливает, кто мыслит справедливо и по правде? Так, но не у
чеберяйчиков. Правда порождает беспокойство, а они превыше всего ценят
покой. Они дарят его людям. Может, ради этого и существуют в нашей земле.
тебя тоже.
чеберяйчиков.
чеберяйчиков, а чтобы ему поверили, он назовет его... зайчиком:
и поверить, что это чеберяйчики послали с нею вечно улыбающегося,
беззаботного, с перекошенными плечами Кирпу. Тогда бы слышались не
грустные напевы о том, как <отдавали молоду в чужедальную сторону>, а лишь
веселое покрикивание Кирпы, когда он проскакивал на коне мимо их серебром
окованной повозки: <Не журись, Журина!>
не заботился о том, доволен ли кто-нибудь им. Не боялись ни бога, ни
черта, ни людских законов чести и совести.
волки>. Но пугливое его перо не отваживалось на такое, выводило лишь:
<Бога забыли>. Но ведь бог - на небе, а на земле - короли и князья. С
позором изгнали киевляне Изяслава за то, что не смог защитить землю от
чужаков, а вскоре он возвратился в Киев с войском польского князя
Болеслава Смелого, отомстил киевлянам, в каждом из них и потом видел
врага, возможно, и супротив родных братьев имел злые намерения, кто же о
том знал? Зато брат его Святослав, сидевший в Чернигове, смекнул, что тот
самый Болеслав польский еще с большей охотой помог бы добыть киевский стол
ему, Святославу, ибо женой у него была дочь Святослава Вышеслава. Может,
Святослав не просто думал о такой возможности, но и заручился словом
Болеслава, может, натолкнула Святослава на такие мысли его молодая жена
Ода, графиня Саксонская, - обо всем этом летописец мог бы ведать, но
опять-таки трусливо смолчал, хотя со временем и вынужден был занести на
пергамент: <Святослав же бе начало вигнанью братию, желая большее властi>.
говорилось, с малой дружиной разбить возле Сновска двенадцать тысяч
половцев. Тогда он позвал из Переяслава брата своего Всеволода,
ученнейшего, тихого, богобоязненного. Встретил пышно, много хвалил
Всеволода, хвалила его и княгиня Ода, рыжая белотелая саксонка, хвалили
переяславского князя высокоученые мужи, которых Святослав собрал у себя в
Чернигове для сложения <Изборника> всяческих мудростей; были устроены
многодневные ловы, затем начались пиршества, на которых восхваляли обоих
князей и Антония Печерского, бежавшего из Киева от гонений Изяславовых,
что распространились, выходит, не токмо на простых киевлян, но и на отцов
церкви, людей святых. Святослав, круглолицый, с большими усами, с
подстриженной бородой, чубатый, как варяг, наклонился к надушенному
ромейскими благовониями Всеволоду, горячо шептал: <Разумная справедливость
требует, чтобы сильнейшие были обузданы и чтоб благодаря тому
привлекательность мира и тишины распространялась одинаково на всех.
Изяслав хочет лиха и нам, брат; ежели не опередим его, прогонит нас>. <А
что скажут люди? - осторожно полюбопытствовал Всеволод. Хотел было еще
добавить: - А бог?> - но Святослав не дал ему закончить, оглушил еще более
жарким шепотом: <Люди? А что они говорили, когда я выступал супротив
половцев? И что бы они сказали, если бы я побежал с поля под Сновском?
Когда ты даешь им князя смиренного, они называют его никчемным; когда
предлагаешь человека с характером гордым, зовут его спесивым; когда
возьмешь непросвещенного, его засмеют; когда же, наоборот, князь будет
ученый, как ты, его ученость заставит говорить, что он надут чванством;
будет суров - его будут ненавидеть, как жестокого; захочет быть
снисходительным - обвинят в чрезмерной слабости; простого станут
презирать, как послушного пса; обладающего проницательностью отвергнут,
как хитреца; ежели он точен - назовут мелочным; ежели умеет прощать -
обвинят в нерадивости; ежели у него тонкий ум - припишут празднословие;
спокойного будут считать ленивым; умеренного, так и знай, назовут скупым;
если будет есть, чтобы жить, прозовут обжорой; если же станет поститься,
обвинят в лицемерии. Можно ли угодить людям?>
Всеволод. <Лишь то свято, что не может быть нарушено никакой враждой, -
ответил уже спокойнее Святослав. - Изяслав же преисполнен враждебности ко
всему, никому не верит, всех подозревает, после того как прогулялся аж до
Болеслава. Слишком далеко бегал, дабы мы с тобой, брат, могли сидеть
теперь спокойно. Или ты предпочитаешь побежать еще дальше, чем бегал
Изяслав?>
встали в Берестове, послали старшему брату требование: <Выезжай из Киева!>
Куда - не говорили: тот уже знал, как и куда бежать, когда выгоняют.
Разница была лишь в том, что сначала его изгонял простой люд, а теперь -
князья-братья. Всеволод еще раз попытался было повести со Святославом
примирительные разговоры, но тот в молчаливом присутствии своей княгини,
которая, кажется, так и не заучила хотя бы одно русское слово, ответил
своему высокоученому брату столь же учено: <Чем суровей истина, тем больше
возмущает против себя тот, кто проповедует ее во всей обнаженности>.
в Польшу, а затем - к германскому императору Генриху.
слишком маленькой, чтобы на нее тратили чернила и пергамент летописцы. Они
упоминали о старшем брате ее, Владимире Мономахе, который уже к тому
времени прославился отвагой и справедливостью, зато ничего не найдем о
четырехлетнем брате Ростиславе и четырнадцатилетней сестре Анне,
называемой просто Янкой.
неудивительно, что уже восьмилетней обручили ее с сыном ромейского
императора Константина Дуки, тоже Константином. Царская кровь должна была
соединиться с царской же кровью. Ромейский царевич подрастал в далеком
Царьграде, маленькая княжна ждала в Переяславе того мига, когда сядет на
украшенную красную лодию под золотым парусом и поплывет за Русское море.
Вскоре пришли вести о смерти Константина Дуки - императора и о том, что
василевсами провозглашены трое его сыновей - Михаил, Константин и
Андроник, а поскольку они были малолетними, установлено над ними
регентство матери - императрицы Евдокии. Так Янка получила возможность
стать со временем одной из императриц при условии, если в Царьграде будут
управлять три брата-василевса, чему подтверждение уже имелось в недалеком
прошлом, во времена Ярослава, когда ромеями управляли братья-императоры -
Константин и Василий Македоняне. Однако восьмилетняя Янка пробыла
<императрицей> одно лишь лето, потому что престол в Царьграде захватил
Роман Диоген, который вскоре попал в плен к туркам-сельджукам, после чего
ромейский люд провозгласил василевсом уже не троих братьев Дук, а лишь
одного Михаила; Константина и Андроника вместе с их матерью Евдокией
отправили, чтоб не мешали и не учиняли раздора, в монастырь - действие
опять-таки привычное для предусмотрительных ромеев. Это произошло как раз,
когда в Киеве была передряга с возвращением Изяслава; Всеволод переживал
смутные дни, не имел возможности позаботиться о своей двенадцатилетней
дочери, да и что бы он мог поделать? Помолвленная с ромейским царевичем,
ставшим теперь малолетним монахом, - получалось, тоже должна была
посвятить себя богу, как требовало княжеское достоинство. Если бы тот
ромейский царевич умер, она считалась бы вдовой несовершеннолетней, теперь
же должна была разделить его участь. И как бы в возмещение такой тяжкой
утраты для князя, в том же году родилась дочь Евпраксия от новой княгини.
Янка должна была бы возненавидеть свою сводную сестру с самого появления