Чтение 5–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

-- Если ты не оценил хорошего отношения к себе, не увидел в нас своих
настоящих друзей, то лучше уходи, -- сказал я решительно.

Трофим заколебался. Потом вдруг выпрямился и окинул всех независимым,
холодным взглядом. Нам все стало понятно.

Люди молча расступились, освобождая проход, и беспризорник не торопясь
вышел из палатки. Он не попрощался, даже не оглянулся. Так и ушел один, в
чужих стоптанных сапогах. Кто-то из рабочих догнал его и безуспешно пытался
дать кусок хлеба.

Как только фигура Трофима растворилась в степном мареве, люди разорили
его балаган, убрали постель и снова привязали Казбека к бричке. В лагере все
стало по-прежнему.

Теплая ночь окутала широкую степь. Дождевая туча лениво ползла на
запад. Над Курою пошептывал гром. В полночь хлестнул дождь. Вдруг послышался
отчаянный лай собаки.

-- Вы не спите? Трофим вернулся, -- таинственно прошептал дежурный,
заглянув в палатку.

Мы встали. Шалико зажег свечу. В полосе света, вырвавшегося из палатки,
мы увидели Трофима. Он стоял возле Казбека, лаская его худыми руками.

-- Не мокни на дожде, заходи, -- предложил я, готовый чуть ли не обнять
его.

-- Нет, я не пойду. Отдайте мне Казбека, -- произнес он усталым
голосом, но, повинуясь какому-то внутреннему зову, вошел в палатку.

С минуту длилось молчание. "Зачем он вернулся?" -- думал я, пытаясь
проникнуть в его мысли. Дежурный вскипятил чай, принес мяса и фруктов,
Трофима угощали табаком.

-- Оставайся с нами, хорошо будет, мы не обидим тебя, -- сказал Шалико.

-- Говорю -- не останусь! Нечего мне тут делать!

-- Пойдешь воровать, резать карманы? Долго ли проживешь с такой
профессией?

-- Я не собираюсь долго жить, -- ответил он, пряча свой взгляд.

Шалико вдруг схватил его за подбородок и повернул к свету.

-- А ведь не за Казбеком ты вернулся, по глазам вижу. Не хочется тебе
уходить от нас. Вот что, Трофим. Мы завтра собираемся в разведку, пойдем в
Куринские плавни на несколько дней. С собой берем ружье, удочки, будем там,
между делом, охотиться на диких кабанов, стрелять фазанов, куропаток, ловить
рыбу. Будем жарить шашлык и спать возле костра. Нам нужно взять с собою
Казбека, вот ты и поведешь его. Согласен?

Трофим не смотрел на Шалико, но слушал внимательно, даже забыл про еду.

-- А насчет пальцев, чтобы они у тебя не загрубели, проходи практику
тут, у нас, разрешаем. Тащи, что хочешь, упражняйся. Ну как, согласен?

Трофим молчал, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону.

-- А как вернемся, отдадите Казбека? -- неожиданно спросил он.

-- Да он твой и сейчас. Значит, договорились?

Утром Трофим не ушел из лагеря. Он сидел возле палатки мрачный,
подавленный какими-то мыслями. Это была не внутренняя борьба, а только
раздумье над чем-то неясным, еще не созревшим, но уже зародившимся в нем.

Помню, отряд Шалико Цхомелидзе уходил к Куре поздним утром. Над степью
висела мгла. Было жарко и душно. Трофим шел далеко позади, ведя на поводке
Казбека. Шел неохотно, вероятно не понимая, зачем все это ему нужно.

Из плавней Трофим вернулся повеселевшим. Он и внешне перестал походить
на беспризорника: с лица смылась мазутная грязь, и теперь по нему яснее
выступили рябинки, волосы распушились и побелели, глаза как бы посветлели.
Сатиновая рубашка была перехвачена вместо пояса веревочкой. За плечами висел
рюкзак. Мы тогда готовы были поздравить себя с успехом, пожать друг другу
руки. Но Трофим, как и раньше, не хотел поселиться в палатке.

Вечером рабочие долго играли в городки. Трофим отказался принять
участие в игре. Сидя возле балагана, старался оставаться совсем чужим,
безразличным ко всему окружающему. Но я заметил: когда среди играющих
завязывался спор, парень сразу настораживался, приподнимался, и тогда у него
было лицо настоящего болельщика.

Спустилась ночь, и лагерь наконец угомонился. В палатку заглянула
одинокая луна. Кругом было так светло, будто какой-то необыкновенный день
разлился по степи. Вдруг до слуха долетел странный звук, словно кто-то
ударил по рюшке. Я осторожно выглянул и замер от неожиданности: Трофим один
играл в городки несколько поодаль от палаток. Воровски оглядываясь, он
ловким взмахом бросал палку, и рюшки, кувыркаясь, разлетались по сторонам.

Я наблюдал за ним и с радостью и с болью. В Трофиме, как и в каждом
мальчишке, жило неугомонное желание поиграть, порезвиться. Но в той среде,
откуда пришел он, обыкновенные детские забавы считались недостойным
занятием, вся мальчишеская энергия тратилась на воровские дела.

Утром меня разбудил громкий разговор.

-- Ну и черт с ним! Волка сколько ни корми -- он все в лес смотрит.

-- Что, Трофим сбежал? -- спросил кто-то.

-- Ушел ночью и Казбека увел. Хитрая бестия! Чего ему было тут не жить?
Рану залечили, нянчились с ним больше месяца, чуть ли не из соски кормили, и
все бесплатно, а как дошло до работы, пружина ослабла. Ишь, на собаку
польстился!

В ноябре мы переехали в Муганскую степь и разбили свой лагерь возле
кургана Султан-Буд. Днем и ночью в степи не умолкал крик прилетающих на
зимовку птиц.

За работой время проходило незаметно. Мы совершали длительные походы в
самые глухие места равнины и все реже вспоминали Трофима.

Срочные дела заставили меня выехать в Баку. Перед возвращением в
экспедицию я пошел на Шайтан-базар -- один из самых старинных и популярных в
Баку. Каждый приезжий считал тогда своим долгом побывать здесь, отведать
пети (*Пети -- восточное кушанье из гороха и баранины) или купить восточных
сладостей. Базар поражал обилием фруктов и овощей, пестрой толпой,
заполняющей узкие проходы, криком торгашей, от которого долго шумело в ушах.
Подчиняясь людскому потоку, я попал в мясные ряды и случайно оказался в гуще
разъяренной толпы. Люди кричали, ругались, грозили кому-то расправой. Затем
я увидел, как женщины ворвались в лавчонку и буквально выбросили через
прилавок толстенного мясника. Его начали бить сумками, кулаками, бросали в
него куски мяса. Он стоял, прикрывая лицо руками, и вопил, вздрагивая
тяжелым телом. К нему прорвалась маленькая женщина. Она подняла руки и с
ужасом на лице стала просить у людей пощады мяснику.

Я кое-как выбрался из толпы, но у первого прохода увидел беспризорников
и остановился. Хватаясь за животы, они дружно и с такой откровенностью
смеялись, что могли заразить любого человека. "Что их так смешит? -- подумал
я и подошел ближе. -- Да ведь это Хлюст!.." Он тоже узнал меня с первого
взгляда. Гримаса смеха мгновенно слетела с его лица. Парнишка выпрямился и
предупредительно толкнул локтем соседа справа. Тот повернул голову.

-- Трофим! Здравствуй! -- воскликнул я, обрадованный неожиданной
встречей.

Он вскинул на меня темно-серые глаза, да так и замер.

-- Что ты здесь делаешь? -- вырвалось у меня. Он неловко улыбнулся и
покосился на стоявшую рядом девчонку.

-- Вчера мясник Любку побил, за это мы натравили на него людей, пусть
помнут немного.

Толпа расходилась. Я взглянул на Любку и вспомнил, что однажды Трофим
произносил ее имя. Любке было лет шестнадцать. Она дерзко смотрела на меня,
пронизывая черными глазами. Что-то приятное, даже чарующее, было в ее
бронзовом продолговатом лице. Тонкая и стройная фигурка девушки прикрывалась
старым латаным платьицем неопределенного цвета. Бусы из янтаря, цветного
стекла, монет и других безделушек еще более подчеркивали ее сходство с
цыганкой.

Беспризорница стояла, перекосив плечи, сцепив за спиной загорелые руки.
Она была юна, но в ее непринужденной позе, в миловидном лице и даже небрежно
расчесанных волосах сквозила самоуверенность девчонки, знающей себе цену.
Она внимательно рассматривала меня, небрежно разгребая песок пальцами босой
ноги.

-- За что же он вас побил? -- спросил я ее.

-- Хе! За что нас бьют? За то, что беспризорники, -- бойко ответил за
нее Хлюст и вдруг улыбнулся. -- А мы у него не в долгу.

И он кивнул головою на толпу.

-- Заступились за вас?

-- Ну да, заступятся! -- бросил он пренебрежительно. -- Сами придумали.
Украли у железнодорожника здоровенного кабана и продали по дешевке этому
мяснику -- он и рад. А хозяину мы сказали, что мясник его кабана зарезал.
Вот из него и выбивали барыши. Гляньте, гляньте, он даже слюни распустил! --
и Хлюст громко рассмеялся.

Все с интересом повернули головы к забытому зрелищу. Толпа успела уже
рассеяться. Толстый мясник сидел возле своей лавчонки и плакал навзрыд, а
маленькая женщина прикладывала к его голове мокрый платок.

-- Пусть не трогает наших, -- процедил Трофим. С минуту помолчали.

-- А где Казбек?

-- Он с нами живет в карьерах, растолстел... -- ответил Хлюст.

Мне хотелось о многом спросить Трофима, но разговор не клеился.

Он вдруг оживился:

-- Вы где живете?

-- Я сегодня вечером уеду тбилисским поездом. Приезжайте все к нам в
гости к Султан-Буду. И вы, Люба!

-- Трошка, пошли! -- повелительно бросила девчонка и, демонстративно
повернувшись, направилась к боковому проходу.

Ушел и Трофим.

Хлюст посмотрел на меня и, хитро щуря левый глаз, сказал:

-- Оставайся, дяденька, у нас, работать научим, жить будем во как!
Покажи-ка пальцы!

Он взглянул на мои руки и, пренебрежительно оттопырив нижнюю губу,
двинулся следом за своими. Мальчишка не шел, а чертил босыми ногами по
пыльной дороге и, скользя между прохожими, успевал на ходу всех рассмотреть.