Чтение 5–й страницы книги ~Мы строим дом~

Нож высекал из камней искры, бульдозерист судорожно дергал рычаги -- было
слышно, как он матерится, и Молодцов, покачав головой, признал, что раньше
строили на славу. "Еще бы! -- прокричал ему в ухо Феликс. -- Премий-то за
досрочность, наверное, не было!" Молодцов кивнул, с улыбкой покосившись на
него.
Вдоль стен старого дома растет бетонный цоколь. Даже не верится, что
пару месяцев назад мы сидели на веранде и Феликс агитировал нас заняться
строительством.
Уже холодно, и мы часто ходим погреться к печке. Мы сушим куртки,
обжигаемся чаем, рассуждаем, что осталось сделать сегодня, и заглядываем в
план-график. Мы строим дом, черт побери! Не виллу, конечно, как задумывал
Феликс, но вполне приличный дом на четыре семьи. Если верить чертежам и
эскизам.
От многих идей Феликса пришлось отказаться. Опытный Молодцов, взявшись
за дело, безжалостно забраковал их. Но кое-что осталось. Сводчатый
трапециевидный потолок в гостиной. Раздвижные двери. Камин. Световые люки на
крыше. В архитектурном управлении долго крутили головами, разглядывая наш
проект. Согласовывать его ездили Феликс с Молодцовым. Они же утрясали
остальные бумажные вопросы, связанные с тем, что отец, получив в свое время
разрешение на застройку, так и не выстроил по известным причинам
капитального дома. Пришлось мотаться по архивам и брать ходатайство с
работы.
На фундамент уже лег первый венец сруба. Молодцов, сдвинув на затылок
шапку, скрипит первым снегом и проверяет плотницким уровнем горизонталь. До
настоящих снегов мы надеемся поднять сруб до оконных проемов.
Наша стройка привлекает внимание соседей. Они приходят на участок,
хвалят нас за инициативу, вспоминают родителей и интересуются подробностями.
Некоторых ходоков я вижу впервые.
-- А это кто, Тимофей? -- с радостным удивлением смотрит на меня
кудрявый мордастый мужик в полушубке. -- Мать честная! Как вырос! Я же тебя
вот таким помню. Под березами в гамаке качался. Ну ты даешь, Тимоха!
Молодец, молодец. Ты какого года? Сорок девятого? Ну правильно, ты родился
после Сашки. Сашка у вас в каком умер? В сорок восьмом? Да... А где
работаешь? О-о! Молодец. Я и Броньку вашего знал, Юрку... Всех знал. Мы же с
Феликсом по колодцам лазили -- молоко и сметану воровали. Так, Феликс?Твой
брат у нас за бригадира был, -- мужик подмигивает мне и кивает на Феликса:
-- Вишь, какой важный стал! Эх, было времечко... А Юрка-то ваш где? Во
Владивостоке? И чего он там? Артист? Мать честная! И как зарабатывает,
ничего? Молодец, молодец. Приезжает хоть?..
Полушубок оказывается одним из первых жителей поселка и обещает, в
случае нужды, помочь с навозом для огорода.
-- Хороший парень, -- говорит Феликс после его ухода Феликс. -- Моя
правая рука. Мы с ним лесхозовских коров доить ходили. А однажды банку
мороженого на вокзале сперли...
-- Знали бы твои коллеги за рубежом, что ты спер банку мороженого,
смеется Молодцов. -- Как они тебе, мазурику, пишут? "Уважаемый мистер!"?
-- Коллеги...-- снисходительно повторяет Феликс. -- Что они в жизни
видели, эти коллеги? Всю войну бифштексы с картошечкой кушали да сливками
запивали. -- И начинает развивать тему своего превосходства над зарубежными
физиками.
Кто из них ел лепешки из осоки и пас коней в ночном? Никто. А Феликс
это проходил в своей жизни. Кто в десятилетнем возрасте пахал с бабами и
стариками землю за Уралом? Никто. Они и сейчас, наверное, пахать не умеют.
Привыкли жить на всем готовеньком. А физику необходимо знать жизнь. Феликс
знает и поэтому не стесняется своего голодного детства. Кто из них носил
штаны из одеяла? Или бежал в лес от эшелона, который расстреливала авиация?
Никто не носил и никто не бежал. Такое они могли только в кино видеть. Или,
может, кто-нибудь из них учился в вечерней школе и работал на заводе? Феликс
крепко сомневался. Большинство яйцеголовых, которые пишут ему письма и зовут
в гости, учились в колледжах за родительский счет и привыкли к завтракам на
сливочном масле. Подумаешь, спер у буфетчицы банку мороженого! Жрать
захочешь, не то сопрешь. Так что пусть читают его книги и не петюкают.
На этом участке земли Феликсу не уйти от воспоминаний. Он заваривает
чай с мятой и рассказывает еще несколько историй из своей послевоенной
юности.
Про то, например, как шайка местных оборванцев под его началом увела
из-под носа у трех пьяных браконьеров котел с мясом. Они сняли его с костра
вместе с жердиной, на которой он кипел. Браконьеры только на секунду
спустились к речке, чтобы проверить переметы и вытащить из воды бутылки, --
котла как не бывало! Один сразу завалился спать, решив, что допился, а двое
других, потерев глаза, заспорили -- снимали они котел с огня или не снимали,
и принялись искать по кустам. Феликс оставался в засаде и все видел. Пацаны
же, отбежав немного, не вытерпели сытного запаха и накинулись на мясо. Они
вытаскивали его палочками из котла, перекидывали с ладошки на ладошку, дули
на него и глотали, обжигаясь. Браконьеры тем временем очухались, подхватили
ружья и, матерясь, двинулись в погоню. Феликс, чтобы спасти мясо и компанию,
повел браконьеров за собой, улюлюкая на разные голоса и треща кустами. В
него стреляли, но не попали.
А как увести настоящий кожаный мяч у пионеров во время футбольного
матча?
Играют два пионерских лагеря. В одной из команд левым крайним
нападающим играет наш брат Юрка. Его всегда звали играть за два пионерских
обеда: до матча и после. А в случае выигрыша полагался еще бидончик компота
с собой. Играют себе и играют кричат болельщики в панамках и тюбетейках,
свистит судья. Но вот мяч попадает к Юрке, Юрка выходит к воротам,
сильнейший размах, удар, и мяч, описав высокую дугу, летит в кусты:
срезался... На поиски мяча бросаются услужливые пацаны, но их опережает
рычащая овчарка. Она ухватывает мяч зубами и скачет с ним к лесу, откуда
насвистывает ей Феликс. Собака, наш Джульбарс, была до того сообразительная,
что сначала сделала хитрую петлю, запутывая гомонящих пионеров во главе с
физруком, и только затем рванула к Феликсу.
Остальные участники операции находились в толпе догонявших и усердно
болтались под ногами верзилы-физрука и наиболее прытких пионеров. Они же,
как старожилы, пытались подсказывать наиболее короткую дорогу.
Феликс бежал с мячом три километра.
Пионерам выдали новый мяч, а украденным мячом сборная поселка
тренировалась на секретной лесной полянке и взяла потом первенство района
среди юношеских команд и полагавшуюся за победу настоящую форму.
Да, лихое и бедовое было времечко! Феликс может рассказывать долго, но
пора готовить плахи для следующего венца. Никола тоже порывается поведать
нам, как он в детстве порвал новые брюки на грандиозном саратовском заборе,
преследуя шпану, но Молодцов уже разматывает рулетку, и мы с Феликсом
беремся за пилу. В другой раз. "Так, мужики! -- переходит к делу Саня. --
Отпилите мне четыре двадцать. Только ровно. А ты, Никола, тащи из погреба
паклю, будем подстилать".
Работать с Молодцовым -- одно удовольствие наверное, его любят и на
работе. Он видит на несколько этапов вперед и никогда не суетится. Он тоже
строит первый в своей жизни деревянный дом, но так, словно все пятнадцать
лет после института только этим и занимался. Если у тебя что-то не
получается, он подходит, грубовато берет из твоих рук топор или стамеску и
недолго показывает, как надо правильно стесывать доску, чтобы не расколоть
ее, или вырубить гнездо с натягом под стойку. "Понял? -- коротко спрашивает
Молодцов -- Давай!.." Удивительно: плотником он не работал, но плотницкое
дело знает. Понимаешь и даешь после его показов быстрее, чем после самых
тщательных разъяснений кого-либо. Флюиды, наверное, какие-то.
Когда Саня с Надеждой поженились, еще была жива наша мать. Саня ей
сразу понравился. И он вспоминает ее с грустной улыбкой: "Эх, таких тещ
сейчас уже не бывает..."

Когда немцы уже подступали к Ленинграду и отец стал настаивать, чтобы
мать эвакуировалась вместе с детьми, она ответила, что если она усмиряет в
одну минуту пьяного дворника Шамиля Саббитова, то не ей бояться какого-то
плюгавого фюрера.
-- Чихать мы хотели на этих фашистов, -- сказала мать, пеленая недавно
родившуюся дочку. -- Правда, Надюша? Пусть только сунутся. Ленинград -- это
им не Париж с кафешантанами. Тут народ посерьезней.
Отец в сером железнодорожном кителе расхаживал по комнате и уговаривал
мать уехать, пока не поздно. За его движениями, насторожив уши, следил
косматый Джуль. Он лежал на полу, уместив голову на мощной лапе.
-- Не надо, Коля, -- мать взяла на руки дочку и выпрямилась. --
Останемся вместе. Я ведь тоже кое-что обещала, когда получала партбилет.
Джуль зевнул, лязгнув зубами, и пошел в коридор -- спать.
Отправив в эвакуацию старших, мать с Надеждой осталась в Ленинграде.
Надежда родилась в августе сорок первого, когда в городе еще не знали,
что такое бомбежки, но из родильных домов уже выносили детские кроватки и
ставили койки для раненых.
Отец привез с огорода в Стрельне недозрелую капусту, заквасил ее в
бочонке, снес тот бочонок в подвал и, наказав матери беречь себя и дочку,
уехал на Ириновскую ветку Октябрьской железной дороги туда, где сейчас
стоят мемориальные столбы, ведущие счет километрам "Дороги жизни".
Мать начала сдавать кровь -- донорам иногда выдавали паек.
Джуля съели еще осенью.
Зимой сорок первого мать завязывала себе рот и нос полотенцем,
смоченным в скипидаре, чтобы не слышать одуряющего запаха, когда она брала
из того бочонка щепотку капусты, чтобы приготовить Надежде отвар.
Отец появлялся редко.
На левой руке у матери был шрам от ножа. Она воткнуланож в ладонь,
чтобы не выпить самой теплую солоноватую воду, оставшуюся после мытья
бочонка. Шрам был маленький, едва заметный -- нож, проколов ссохшуюся кожу
ладони, сразу уперся в кость.