Чтение 5–й страницы книги ~Стройбат~

после войны, куда податься, вот и застряли в стройбате. Сиди теперь в
каптерке да начальство втихаря поругивай...
После обеда Костя сразу заснул и очнулся только к вечеру совершенно
трезвым. Помотал головой: не кружится. Не подташнивает, пакость во рту
исчезла. Ожил.
Костя засел в бытовку и начал сосредоточенно загонять в погон
гимнастерки фторопластовую пластину, чтоб плечи не обвисали. Чего другого, а
фторопласта в Городе навалом - нефтекомбинат под боком. Крупнейший в Европе.
Все в этом Городе через наоборот. И нефтекомбинат - чистый яд - чуть не в
центр Города воткнули. Ветерок подует, да и ветерка не надо, и при хорошей
погоде до Четвертого поселка достает. И дети рахитами рождаются, гражданские
сами говорят. Как эта пьеса-то называлась? Про комсомольцев... "Иркутская
история"? "Город на заре"?.. Чего-то в этом роде. Город, кстати, не
комсомолисты строили, а зэки - обыкновенные, нормальные зеки.
Костя тыкал белую маслянистую ленту в погон, лента не лезла. До
половины дошла и уперлась. Костя легонько резанул по напрягшимся швам
перочинным ножичком. Ножичек у Кости особый, выпрыгивающий, в брюшину кому
засадить - ништяк, наверное. Коля Белошицкий подарил на рождение.
Коля Белошицкий до посадки шофером работал в городском парке. Раз в
день приехал, листья нагрузил - и на свалку. А машина без дела не стояла,
работала. Вот и заработал Коля на ней пять лет. Но Коля себе цeну знал и
приговора не испугался: уверен был, что выйдет "по половинке". Рассказывал,
у него и в лагере полная свобода была. Ни подъема, ни отбоя. И приехал в
зону пересуд. И надо же, узнала Колю баба-судья, та, что его в Одессе
судила. Припомнила ему, как он, под следствием, в тюрьме брагу в
огнетушителях изготовлял. Так и отсидел Коля пять лет. От звонка до звонка.
Правда, после этого на государство уже ни дня не работал. И здесь, в армии,
- тьфу, в стройбате, - не работает. Числится киномехаником, а так и не
найдешь: то в роте ночует, то в кинобудке, то в поселке у бабы... Кино за
него молодой крутит. На вечерних поверках Колю уже и выкликать перестали.
...Со стен бытовки круглоглазые, стриженные под довоенный полубокс
солдатики учили Костю шить, штопать, латать и гладить обмундирование,
показывали, как надо оборачивать на ночь сапог портянкой для просушки
последней. Раньше Костя недоумевал: зачем белую портянку на голенище
наматывать, оно же в гуталине? Ан нет, прав был довоенный солдатик:
начищенный сапог не марался. А вот мазь в жестяной посудине перед их ротой
маралась. Поначалу жаловались на нее Буряту (он мазью заведовал): мол, и не
мажется, к сапогу шмотками цепляется, и щетка в колтун. А Бурят свое
талдычил: "Мазя утвержден в моськовский институт". И все дела.
А как сам Бурят, младший лейтенант Шамшиев, оказался в армии - одному
Богу известно. Приперся он сюда с женой, перекошенной какой-то, с четырьмя
детьми мал мала меньше. За неимением другой жилплощади Быков поселил его в
санчасти. Перед санчастью теперь на веревках все семейство сушится: лифчики
голубые, трусы Бурята, детское... Хорошо хоть старших двоих на пятидневку
взяли, при нем только грудной да еще рахит лет двух. В дни получки Бурят
старался носу из санчасти не высовывать: пришибут ненароком по бухоте. Быков
и Лысодор его ни в копейку не ставят - уж больно не любят недоделанных.
Такой этот Шамшиев поганенький, гимнастерка не ушита, на морде прыщи, штаны
на заднице провисают, каблуки скособочены, не офицер - недоразумение.
Короче, у всех стариков в роте свой гуталин. А молодым, как Нуцо, или
таким дедам, как Фиша, им красота без надобности. Фише бы только учиться, а
Нуцо - песни петь. Он их и пел всю дорогу, пока его на губе не
"расстреляли". Теперь редко поет. А вот кто его персонально стрелял, не
рассказывает. Заклинило цыгана. Только Фише сказал. А мог бы и Косте
сказать, Костя не из трепливых, даже по обкурке. Контролирует себя. За это
мужики и уважают.
За дверью загалдели. Значит, народ с работы возвращается. Сейчас
погалдят - и в клуб, на суд... Костя закончил второй погон и надел готовую
гимнастерку. Выходить на народ не хотелось. Его и на гражданке не особо на
люди тянуло - лучше книжечку почитать, музыку послушать. Кстати, насчет
музыки - не потерял ли схему высокочастотного генератора для подогрева
резца? Коллеги из местной студии презентовали.
Костя пошарил в карманах. Где ж она? Вот. Он достал из кармана конверт.
Нет, не то. Письмо какое-то. От Тань ки?..
Костя с отвращением взглянул на конверт и вспомнил: когда он спал,
молодой с КПП принес письмо - Танька привезла. Посомневался: может,
выкинуть?.. Вскрыл конверт.
"Здравствуйте, Константин! Костя, ну куда ты меня вчера послал? Пришел
уже поддатый, Евгения с собой зачем-то притащил. Я вас приняла по-хорошему.
Я ж не виновата, что Женя ко мне на кухню пришел, когда я котлеты жарила. А
в прошлый раз ты меня к нерусскому приревновал, к болгарину, который в
общежитие пельмени принес для реализации..."
- К цыгану, дура, - проворчал Костя, кинув разорванное письмо в
корзину. Нуцо раньше в холодильнике работал - грузчиком.
- Строиться! - раздался за дверью голос командира первого взвода Артура
Брестеля. Когда начальства в роте не было, он был за старшего. - Командиры
взводов - в канцелярию! - орал Брестель, подражая капитану Дощинину.
Только когда Дощинин вызывал взводных в канцелярию, он им чего-нибудь
да говорил там, а Артур Брестель орал так, для порядка. Брестель не только
говорить не умел, он и понимал-то по-русски плохо. Не потому, что эстонец, а
потому, что тупой. Год назад вместе с Костей копал землю на комбинате. Норму
никто не выполнял, и гонял их Дощинин вечерами с песнями по плацу до отбоя.
А после отбоя без песен гонял. Брестель был как все: норму не выполнял,
водку пил, вместо работы купался. И вдруг Дощинина осенило: поставил
Брестеля командиром отделения. И на следующий же день картина изменилась.
Артур пахал, как пчелка, и других шугал. Попервости на него не обратили
внимания. Тогда он заложил наиболее злостных паразитов.
Вечером злостные, в том числе и Костя, до ночи стучали сапогами по
плацу, а потом до утра чистили картошку. Такая же картина повторилась и на
следующий день. Через неделю, когда Брестель стал младшим сержантом, Женька
Богданов и Миша Попов начали думать, как быть. Миша Попов пошел в первую
роту и привел своего друга по наркоте Нифантьева, комсорга отряда. Вот он и
возник - в плавках, слегка торченый, обкайфованный, с вафельным полотенцем,
намотанным на кулак. Брестеля вызвали из роты, и прямо под окнами санчасти
Нифантьев его отоварил. Брестель улетел за штакетник - жена Бурята спешно
задернула занавеску.
На следующий день Брестель, заклеенный пластырем, снова заложил
неработающих, а вечером снова улетел за штакетник. А на третий день
Нифантьев развел руками. Слава Богу, Дощинин возвысил Брестеля в командиры
взвода. Не ихнего, а первого, в другой даже половине казармы. И что
интересно, отношения с Брестелем и у Женьки, и у Мишки Попова, и у Кости
снова наладились.
На двери клуба с утра висело объявление: "Спецсуд-40. Слушание
уголовного дела о самовольном оставлении части военными строителями,
рядовыми Георгадзе и Соболевым. Явка всех обязательна".
Из их роты ребята. Пошли в увольнение, а поймали их через неделю в
Иркутске. Машину угнали, пьяные, баб каких-то раздели...
На суд Косте не хотелось идти. А не идти нельзя: подошла его очередь
выступать общественным обвинителем.
У входа в клуб стоял "воронок". Привезли. Костя почувствовал неприятное
дрожание в ногах. Медленно потянул на себя дверь. Клуб был набит до отказа.
Володька Соболев стоял в оркестровой яме, опираясь на декоративный
плюшевый парапетик, и глядел в зал. Бритая серая голова его лениво и
незаинтересованно поворачивалась, озирая клуб. Время от времени Володька
слегка наклонялся вниз и что-то говорил, наверное, Амирану. Кому ж еще...
Володька сплюнул, плевок лег возле ноги конвойного, тот рявкнул.
Володька харкнул еще раз, в сторону. Костя удивился: не Вовкино поведение.
Волнуется, вот и расплевался для понта.
На сцену солдаты таскали столы: один - для членов суда, другой - для
прокурора, третий - для адвоката.
Костя присел сбоку на конец лавки, не со своими. Брестель вертел башкой
- высматривал его по рядам Костя пригибался от его взгляда.
Из правых кулис вышла шумная группа улыбающихся людей в форменных
черных мундирах.
- Встать! Суд идет! - проорал Бурят. На рукаве у Бурята была красная
повязка дежурного по части.
Толстый, брюхатый прокурор засел за левый стол, пару раз привстал и
наконец утвердился обстоятельно. Маленькая, легонькая адвокатесса порхнула
за правый стол. И за центральным столом уселись. Все свои - спецсуд-40, вот
они, голубчики! А еще говорят: стройбат - армия. Какая же это, на хрен,
армия, если даже судят по-граждански.
Конвойный, стриженый губарь из молодых, ткнул Володьку, чтобы полностью
развернулся к суду, а не полубоком стоял.
- Маму твою, пэтух комнатный! - громко сказал Амиран Георгадзе,
заступаясь за неблатного своего подельника.
Конвойный лениво огрызнулся.
Костя пошарил глазами по рядам: Женьки, слава Богу, нет. У Люсеньки,
наверное, после Таньки отсыпается, не увидит, как он выступать будет.
Пока главный судья говорил свое, адвокатесса достала из сумочки
косметичку, зеркальце оперла о сумочку, стала подводить губы.
Костя теребил в руках листок с текстом обвинения, которым пользовались
все общественные обвинители для ориентации. Текст Дощинин напечатал на
машинке.
Володьку Соболева пригнали сюда после Кости. И тоже сунули землю копать
на комбинате. У Володьки тогда деньги водились - товарищи по фарцовке из
Мурманска слали, - и он ни с того ни с сего стал выручать Костю, ни разу не
отказал. Нравилось ему, что Костя из Москвы, звукооператором работал -
центровой, короче. Или просто от широты души. Потом Костя и с Амираном
познакомился. Амиран - другой коленкор. Первый кавалер Города. Костя его
специально в бане разглядывал: с виду обыкновенный, усатый, как все грузины,