Чтение 5–й страницы книги ~В сердце моем~

этом с удовольствием.

- Может, и так, - сказал Поль; он сидел на краю моей кровати, - да
только я никогда не целовал ей ногу. Она забыла, понимаешь? Это кто-то
другой целовал ей ногу.

- Черт побери, - пробормотал я, мне было жаль Джин.

- Сама себя выдала, - продолжал Поль торжествующим тоном. - Я стоял как
ошарашенный. Стою как дурак и ничего не понимаю, только внутри будто что-то
екает.

- Ну, хорошо, - возразил я. - Допустим, какой-то парень поцеловал ей
ногу. Что от этого меняется?

- Очень многое. Если парень целует ей ногу, значит, он в нее влюблен.
Да, может, и она - в него. Пари держу, что и она в него втрескалась. И &гце
одно. Как это он умудрился ей ногу поцеловать? Черт подери! На голову, что
ли, встал? Он, наверно, вдребезину пьян был. Да и она тоже, хоть и уверяет,
будто не пьет. Э, эти девчонки - все они на один лад. Когда опоздают на
свидание и потом оправдываются, нельзя верить ни единому слову.. Взять хотя
бы ее - напивается на вечеринках со всякими там гнусными акробатами, а мне
только и позволяет, что себя поцеловать.

С Джин было интересно. Она умела рассказывать. Именно эта способность и
привлекала к ней Поля.

- Что мне в ней нравится - это что она умеет поговорить. Не обязательно
все время целоваться. Можно сидеть спокойно и рассуждать о всякой всячине -
она и насмешит тебя и развеселит, и когда идешь домой, думаешь о том, что
она рассказала, а не о том, как она целуется. Хотя и об этом думаешь, -
добавил он. - Ложишься в постель и начинаешь вспоминать. Я бы ломаного гроша
не дал за другую девушку. Кроме нее, мне никого не надо.

Однако он встречался и с другими девушками в те дни, когда она не имела
желания видеть его. Такие мрачные периоды наступали обычно после очередного
недоразумения, в результате мнимой обиды. Как-то вечером он вошел в мою
комнату, исполненный решимости порвать с Джин.

- Мы вчера не пошли в кино. Сидели у нее в комнате. Развели хороший
огонь в камине и уселись напротив на диване. У нее над камином мраморная
полка с зеркалом, видел наверное. Ну вот, сидим мы, я ее обнял и думаю, до
чего же я ее люблю, как же нам весело всякий раз, когда мы встречаемся. Меня
прямо распирало от любви к ней. Знаешь, как это бывает. Хочется высказать
свои чувства, а сделать это не умеешь.

Я хотел объясниться с ней. Ну не то что объясниться, а просто сказать,
как я счастлив, что встречаюсь с ней, и что весь день на работе только о ней
и думаю, и тому подобные вещи. Захотелось поговорить, вроде тебя, когда ты
разойдешься. Она встала и облокотилась о камин, а я взял другую ее руку,
наклонился и прижал к щеке.

Сейчас все это кажется ужасно глупым, но тогда было совсем по-другому.
Я стал ей говорить, а сам весь дрожал, честное слово. Говорил, конечно,
бестолково, ни складу, ни ладу, но клянусь тебе, я говорил от души. Я чуть
не выл от восторга.

Кончил говорить и глянул на нее - мне казалось, что у нее на глазах
выступят слезы, что она сейчас склонится ко мне, обнимет меня, и мы
прижмемся друг к другу. А она смотрелась в зеркало, улыбалась и приглаживала
волосы. Меня словно ушатом холодной воды окатили.

Ему хотелось оправдать как-то ее пренебрежительное отношение, хотелось
верить, что и у других мужчин не так уж гладко складываются отношения с
любимыми девушками и что в поведении Джин нет ничего необычного.

- Как по-твоему, это правда, что истинная любовь никогда не протекает
гладко? - спросил он меня однажды.

Именно над этими словами я и размышлял, огорошенный заявлением мистера
Шринка, что костыли являются надежной гарантией от женитьбы. Мне казалось,
что оба они - и он и Поль - ничего не понимали не только в любви, они ничего
не понимали в жизни.

Я оставил мистера Шринка на кухне чистить кастрюли и отправился в свою
комнату. Это была узкая каморка, обстановка которой состояла из кровати,
комода и платяного шкафа. На комоде лежала дорожка, обшитая кружевом. Эта
дорожка никогда не лежала ровно: стоило мне взять головную щетку или
положить на комод книгу, как она сбивалась и собиралась в складки.

Мне не раз хотелось схватить эту дорожку, скомкать и забросить
далеко-далеко. А мистер Шринк каждое утро разглаживал ее, выравнивал, а
затем, склонив голову набок, рассматривал свою работу.

Я сидел на краю кровати - единственном сиденье в комнате - как раз
напротив стоявшего на комоде зеркала, до которого я мог при желании
дотянуться рукой.

По бокам этого зеркала, отражавшего накренившуюся комнату, в которой,
казалось, нашла пристанище грусть, стояли четыре ящика, где я хранил
газетные вырезки и свои записи. Отраженные в зеркале предметы - склянка с
помадой для волос, щетка, пепельница с вычеканенными словами "Отель
Федеральный" и две библиотечные книги - подчеркивали бедность убранства, с
которой комната давно смирилась.

В этих голых стенах таилась своя особенная атмосфера, в которую
окунался каждый новый постоялец и с которой он должен был примириться. Для
того чтобы преобразить комнату с помощью книг и картин, требовались деньги и
фантазия - и, судя по всему, именно их здесь всегда не хватало.

Слишком уж уныло сидеть тут и дожидаться Поля. Часы показывали восемь.
Вечерняя улица манила и звала. Я решил выйти из дома; там я мог, по крайней
мере, насыщаться зрелищем чужой жизни, почувствовать тепло темных домов,
населенных другими людьми.

Я наслаждался этими минутами понимания и любви, когда моя душа была
созвучна каждому шороху, каждому движению живых существ. В такие минуты я
подымался над людской мелочностью и жадностью и становился великаном с
ласковыми руками, готовыми обнять весь мир.

Я переступил порог двери, выходившей на боковую дорожку, и вышел на
улицу. Там я прислонился к ограде у ворот и стал смотреть на Сидней-роуд, по
которой проходили освещенные трамваи и откуда должен был появиться Поль.

Огни на Импириэл-стрит лишь подчеркивали темноту, сгустившуюся в ее
переулках и верандах. Улица выглядела усталой после дневных забот и дел - не
слышно было голосов, не видно играющих детей. Даже у собаки, проковылявшей в
темный переулок, был сонный вид.

Со стороны Сидней-роуд быстро шел человек на костылях. Я наблюдал за
ним с интересом, можно сказать, профессиональным. Манера ходить на костылях
выдает не только привычку или непривычку к ним, но и кое-какие черточки
характера. Можно ходить на костылях всю жизнь и так и не побороть начальную
робость, боязнь падения. Есть люди, которые свободно пробуют разные способы
хождения на них, но есть и такие, которые не могут отделаться от навыков,
приобретенных в тот день, когда они впервые отважились встать на костыли.

Некоторые не обращают должного внимания на вес и правильную конструкцию
своих костылей, считая их обыкновенными подпорками, при помощи которых можно
передвигаться, и не задумываются над тем, что это - орудия весьма сложного
назначения, требующие научного подхода. Те, кто наваливается всей тяжестью
тела на руки, отстаивают этот метод перед теми, кто считает правильным
опираться на верхнюю перекладину. А сторонники размашистого шага утверждают,
что это менее утомительно, чем продвигаться короткими скачками.

Человек, шедший мне навстречу, нес в правой руке большой сверток. По
виду сверток был довольно тяжел, но это никак не сказывалось на его ходьбе.
Опыт научил его согласовывать движения обеих рук, несмотря на то что в одной
из них он что-то нес.

Он шел, как бы давая себе на каждом шагу передышку, мышцы его отдыхали,
когда он перекидывал вперед тело, и напрягались, когда он приподнимался для
скачка; этот способ ходьбы лучше других сохраняет силы. Я ждал, пока он
дойдет до места пересечения улицы и переулка, - там на булыжники из
водосточной трубы постоянно стекала грязная вода, и нужна была особая
сноровка, чтобы не поскользнуться. Только два булыжника, покрупнее,
оставались сухими, - именно на них и надо было ставить костыли, чтобы не
упасть.

Эти камни я хорошо знал. Они лежали не в линию, поэтому один костыль
оказывался впереди другого; чтобы перепрыгнуть через них, нужно было сделать
резкий поворот верхней частью торса и быстро перенести вперед задний
костыль, опираясь в это мгновение о землю носками больных ног.

Я думал, что шедший мне навстречу человек остановится, чтобы получше
рассмотреть переход, но он этого не сделал. Чисто механически он определил
нужные ему булыжники, перепрыгнул через них и продолжал свой путь, видимо
думая о чем-то постороннем. Когда он очутился в нескольких ярдах от меня, я
спросил:

- Вы что, раньше здесь ходили? Мой вопрос, казалось, его удивил.

- Нет, - сказал он. - Я иду на станцию. Я здесь не живу.

- Вы сразу определили камни, на которые можно поставить костыль.
Поэтому я решил, что вы уже здесь бывали.

Жестом он дал понять, что это мое умозаключение необоснованно. Он был
небольшого роста, с могучими плечами и круглым спокойным лицом. Прекрасно
отутюженные брюки не могли скрыть беспомощности ног.

Он прислонился к ограде рядом со мной, переложил сверток в левую руку,
а правую стал поднимать и опускать, пока в ней не восстановилось
кровообращение.

- Нет, - сказал он. - Я этих камней и не заметил. Просто прошел по ним.
Ведь инстинктивно чувствуешь, где поскользнешься, а где нет. Этому
выучиваешься с самого начала.

Он улыбнулся и посмотрел на мои ноги.

- Уж вы-то должны бы знать.

- Еще бы, - сказал я. - Но иногда хочется думать, что ты умнее всех.

- Это все знают, - сказал он. - Без этого что же было бы? Полная
беспомощность. Только и делал, что падал бы.

- Главное - опыт, - упорствовал я. - Инстинкт тут ни при чем.

Я взглянул на его сверток.

- Сколько он весит? - спросил я. Он передал мне сверток, и я, не