Чтение 5–й страницы книги ~Оружие~

вокзал из пролетки на мостовую вывалился... Вот тебе и Африка, и
крокодилы... Купец, поди?

- Князь, Денис Аввакумович.

- Сколько же у вас крепостных было?

- Двадцать тысяч.

Сани мчали темными улицами.

- Стой, - сказал вдруг купец. - Стой, кучер, высади.

- Что так вдруг?

- Неуместно, батюшка. Не могу я так вот сидеть рядом. Звание не
дозволяет...

- Какой я вам "батюшка". Сидите. Не останавливай, Макар.

- Конечно, можно и ехать, - после молчания сказал Чивьин. - И здравый
смысл, и опасность, и не заплесневеешь на месте. А еще если "града
взыскуешь" - у-у!

Он почему-то перешел на "ты". Видимо, потому, что его мучило что-то
важное.

- Откуда ты, князь?

- Ветку знаешь?

- Н-ну...

- А суходольские села старого согласия?

- Б-батюшка...

- Так совсем недалеко.

- Вижу, что не врешь...

Старик пытливо смотрел на него:

- Куришь?

- Нет.

- Правильно делаешь.

Он все же не осмелился спросить, старой веры сосед или нет. С одной
стороны, князья издревлепрепрославленные не бывают. С другой стороны - кто
знает. Были же когда-то такие и князья, и бояре. Может, один какой и
остался. Не курит; сам признался, что взыскует какого-то града; из старых
двуперстных мест (откуда ему было знать, что предки Алеся пустили когда-то
гонимых раскольников на свои земли?); знает многое, чего не знает,
вероятно, никто из никониан. И старик, сверля Алеся глазами, спросил.
Спросил очень тихо и веско:

- Значит, с Беларуси?

- Да.

- Что же это вы, белорусы, нам такую дьявольскую каверзну учинили?
Фальшь этакую? При Петре да Питириме? А?

- Ты это о чем? - Алесь лихорадочно соображал и вдруг вспомнил: - О
"соборных деяниях"? (*14)

- Ага. - Старик подался вперед, как собака на стойке.

- Правда, - сказал Алесь. - Так о них тогда писали: "Книга в полдесць,
на пергамине писанная, плеснию аки сединою красящаяся и на многих местах
молием изъедена, древним белорусским характером писанная".

- Ну? - Старик склонил голову, словно ждал.

- Э-эх, старик. Свалили это на белорусов, пускай себе и на "древних".
Обман это, вранье. Ты что, не знаешь, что это подделка? Что она вся
фальшивая, как гуслицкие деньги?

Старик опешил. Фальшивые деньги в Гуслицах, под Москвой, делали
староверы.

- То-то же, - сказал Алесь. - Было нужно, вот и подделали, даром что
отцы церкви. Знали, что Беларусь - хранительница старой книги, что
"белорусской книге" поверят. Подделать подделали, а древнего белорусского
языка не знали, потому и попались. А если б знали, лежала б старая вера
задрав лапки. Сами соврали, да и на других, на белорусов, спихнули.

- Ты откуда знаешь?

- Я - знаю. Ты хоть "Поморские ответы" Денисовых читал? Они так и
писали: "Сомневаемся и буквам, в нем писанным - белорусским; нынешнего
века пописи, яже в древлехаратейных мы не видехом..." А знаешь, что
"деяниям" последний удар нанесло? То, что о них Симеон Полоцкий ничего не
знал и не говорит. Белорус. Так белорусов благодарить бы, а ты лезешь, как
пес. Старик смотрел на Алеся почти со священным ужасом.

- Признавайся, - сказал Алесь, - поймать меня хотел?

- Хотел.

- Один вопрос знал, да и тот не до конца. Признавайся, о Полоцком не
знал? И о том, что митрополит Константин появился в Киеве лишь спустя
двенадцать лет после этого "Собора", который будто бы возглавлял, - не
знал?

- Нет, - сказал Чивьин.

- То-то же. Если бы Денисовы были такими же дураками, как все, не
двадцать тысяч жизней себя сожгло б, а больше...

- Сколько же тебе лет? - тихо спросил купец.

- Двадцать два кончаю.

- Тебе б не к муринам. Тебе б в никонианские попы да дойти до
митрополита.

Алесь рассмеялся:

- А потом бы вы меня прельстили, перетянули?

Он едва не сказал "обратно", но это было бы уже не по правилам. Пусть
этот старик не знает, кто он и откуда все, что касается раскола. Так будет
лучше. Пускай считает это чудом - он может дать каждому начетчику сто
очков вперед.

- А что, наконец был бы "свой", - сказал Чивьин.

Купец помолчал. Потом сказал как о решенном:

- Утешил ты меня... Все я тебе теперь сделаю. Помогу. И знай, свой ты
теперь человек на Рогожской.

Они ехали возле Старых Триумфальных ворот. Старик взглянул направо:

- Самый сволочной и подлый, продажный народ живет на Большой Садовой.
Ты сюда не ходи. Ты к табачникам не ходи. Мы тебе поможем. Я.

2

Алесь и не думал ходить к табачникам, тем более к людям своего круга.

Он слишком хорошо знал их, и жизнь московского дворянства не вызывала в
нем ничего, кроме презрения.

Реформа не изменила их. Такого не позволил бы себе ни Раубич, ни
Клейна, а эти и теперь посылали старого слугу в полицию с запиской:

- Хочешь и впредь есть мой хлеб - иди и дай себя высечь.

- Куда же я уйду от вас? Я и не умею ничего делать.

- Ну так иди.

Все у них было свое, доморощенное. И прислуга, и большая часть
продуктов, и свечи, и даже мудрость. Эта мудрость была затхлая, как воздух
в их покоях, начисто лишенных вентиляции, провонявших курением "смолок"
(*15).

Было в их жизни и симпатичное, потому что они были гостеприимными и
приветливыми людьми, и дома их всегда были переполнены приживалками, но
то, что держались чина и места, - вот что было страшно.

Нельзя было представить себе, что здесь Майке, его невесте, никто не
позволил бы одной ходить по улицам и читать что-нибудь, кроме моральных до
отвращения английских романов. Нельзя было представить себе, что здесь
Вацлав, брат, должен был бы молчаливо соглашаться с замечаниями старших,
пусть даже бессмысленными.

Нельзя было представить себе, что здесь он, Алесь, должен был бы
скрывать свои симпатии даже к Грановскому, уже не говоря о Шевченко.

Либеральные кружки, каких было много, существовали тайно. Нечастые
выступления молодежи заканчивались разгромом и молчанием. Общественность
сурово осудила молодых людей, что шли за гробом декабриста Трубецкого
(*16). Когда начались студенческие волнения и массы студентов пришли на
Тверскую площадь к генерал-губернаторскому дому с требованием отпустить
арестованных друзей, на них пустили полицию. Жандармы окружили студентов и
жестоко избили их у стен гостиницы "Дрезден", что напротив губернаторского
дома. Это было совсем недавно, в октябре шестьдесят первого.

- Битва под Дрезденом, - горько шутили избитые.

А старики ворчали:

- Справедливости им хотелось, нигилистам. Ходили бы себе к знакомым на
танцы, играли в шарады, угощались бы, яблоки ели. Конфеты от Эймена,
Studentenfvass, batons de koi (aq peqosi), le guatve mendiants
[студенческий корм... (нем.), королевские пряники... четыре нищих
(франц.), то есть изюм, чернослив, фисташки и миндаль] - как хорошо!
Простое угощение, но здоровое. Иного им, видите, угощения захотелось - вот
и получили. Накормили смутьянов желторотых.

Чувство отвращения вызывало это злорадство над чистотой. Бранили новое
- а чего добились за свой век? Разве что погубили государство и сделали
его символом всяческого насилия, символом развала. Даже здесь, в городе.

В городе была самая высокая во всей Европе смертность: из тысячи
умирали тридцать три, потому что снег и мусор никогда не свозили, а свалки
никогда не чистили... Дворы утопали в помоях и отбросах, из лавок тянуло
смрадом разложения, по уборным рыскали крысы (на весь город едва-едва
появился первый десяток ватерклозетов, и их показывали гостям как диво).

Мимо Охотного ряда нельзя было проехать, а жители покупали здесь еду.

В городе ничто не обеспечивало безопасности обывателей, и пешеходу
зачастую приходилось рассчитывать только на себя. Если ночью с бульваров
долетало "караул!" - жители покрепче запирались в своих квартирах.
Единственной "помощью" было открытое окно, в которое громко кричали:
"Выходим! Держись!.." На улицу выбегали только наиболее смелые. И все это
никак не касалось полицмейстера Огарева, который вместо принятия
действенных мер занимался флиртом с актрисами.

Тоска Алеся по дому, когда ему приходилось попадать сюда, со временем