считает своим долгом читать мне нотации. Все вдруг учителями заделались.
Надоело!
перебил:
не противно, это уж мое дело. Ну, чего смотришь? Вылупился, как баран на
новые ворота.
первого года рождения. Холост. Из крестьян. Что еще надо?
зайти в адресный стол и узнать адрес одного его приятеля.
не помню уже, не то Житомира, не то Умани.
ковырял ножом землю, потом повернулся.
его неожиданно появилось что-то виноватое. - Контуженный все-таки. Псих.
Надо считаться.
человек. Такого теперь не сыщешь. Два года вместе летали. С ишаков еще
начали. Потом на "Лавочкиных". На "Ла-5", знаешь?
бой ввязывайся. И ты б видел, что Васька на этой машине выделывал! Уму
непостижимо! Ты был на Курской?
жестикулировал и несчетное количество раз повторял слово "бенц",
заменявшее ему по меньшей мере десяток других слов.
было видно, потом он появился - крохотная, едва заметная точка.
серебристый, медленно расплывающийся в высоком небе след.
получил бы Героя.
руки за голову.
нескольких минут молчания. - Сказать?
спекулирует своим протезом... Так ведь? Правда?
точно. - Он помолчал. - А почему это так? Если это действительно так, то
почему?
Николая своим обычно насмешливым, а сейчас настороженно вопросительным и
каким-то не допускающим к себе взглядом, который как будто говорил: "Я вот
тебя спрашиваю, но отвечать мне не надо, ты все равно не сможешь, я сам
себе отвечу".
глубокой старости, - говорит, - доживешь, а счастья не будет. Все будет -
любовь, деньги, друзья, а счастья не будет".
Биография-то у меня кончилась. Так, мура какая-то осталась. А ведь
летчиком был. И неплохим летчиком. Восемь машин на счету имел. И это за
каких-нибудь десять месяцев, со Сталинграда начал. Был и комсомольцем,
думал в партию вступать. А теперь что? Обрубок... Летать уже не буду, из
комсомола выбыл. Мотаюсь по городам с какими-то чертовыми тапочками. В
Ростове инвалидная артель их делает - хорошие, на лосевой подошве. Я
перевожу их в Харьков, в Одессу, сюда: с протезом всегда проедешь, никто
не задержит. А трое ребят - жуки такие, дай бог - загоняют их. Вот так и
живу: заработаю - пропью, опять заработаю - опять пропью.) А ты говоришь -
счастье. Нет его! Нога не вырастет. И жена к тебе не вернется. Нет
счастья... - И вдруг подмигнул: - А может, вернется, а?
колено.
добавил: - Я ведь тоже не знаю... Раньше знал, а теперь не знаю.
как и тогда, в пивной, заговорит о Шуре. Черт его знает, но в Сергее, в
этом, как он сам себя называл, приземлившемся летчике и распутном малом,
было что-то, что располагало к нему.
слушал, засунув пальцы в лохматую шевелюру, перебивая иногда вопросами.
Может, и проще, но думает. Целыми днями думает. Читает книгу и вдруг
замечает, что прочел пять страниц, но не помнит из них ни одного слова, -
думал о Шуре. В столовой официантка подает обед или ужин, а он смотрит на
ее руки и вспоминает Шурины руки: как она расставляла тарелки, резала
хлеб, разливала суп. Он вспоминает все. Ее голос, улыбку, забавную
привычку влезать в пальто, натягивая его на голову. Вспоминает какие-то
пустяковые мелочи - как учил ее вскакивать на ходу в трамвай. Трамвай
проходил как раз мимо их дома, но до остановки было далеко, и, чтоб не
опоздать в кино, они всегда вскакивали на ходу. Не всякий это умеет, а
Шура наловчилась не хуже парня. Потом они пешком возвращались домой -
трамваи уже не ходили - по тихой, заросшей каштанами Дорогожицкой, и Шура
все боялась, что на них нападут хулиганы - она была трусихой, а он,
напротив, не прочь был показать перед Шурой свою силу и уменье драться. А
весной они переехали с Лукьяновки в город. Шура с азартом принялась
обставлять комнату. Какие-то салфеточки, вазочки с ковылем... Все мечтала
о тахте. Она могла целыми днями возиться в комнате - что-то вытирать,
переставлять, перевешивать. Николай смеялся. Она чуть-чуть обижалась и
говорила: "Не нравится, не смотри, а я люблю, чтоб красиво было".
которых обычно не рассказывают, так как они интересны только тебе и уж, во
всяком случае, не человеку, которого ты видишь второй раз в жизни. И
все-таки он рассказывал и не думал, для чего он это делает, - просто
хотелось.
с башенкой. Рядом с разрушенным. Только окна не сюда, а во двор. - Николай
бросил камешек в ту сторону, куда указывал. - И сколько прожили-то,
каких-нибудь семь-восемь месяцев. Расписались в ноябре, как раз перед
праздником, а в июне меня уже в армию взяли... Но, ей-богу, можешь
поверить, за эти семь-восемь месяцев... - Николай вдруг умолк, взглянул
искоса на Сергея (тот по-прежнему лежал на животе, глядя на город), потом
сказал: - Тебе, холостяку, рассказывать? Разве ты поймешь? Мне вот тоже
когда-то казалось, жена - это так, для стариков: спокойно, удобно, белье
выстирано. А молодому... В кино обязательно с женой, и по субботам в
театр, и чтоб галстук, воротничок, иначе нельзя. И вообще...
Так как ты сказал? Куценко, Тимофей Григорьевич?
Эриксон Стивен
Максимов Альберт
Зыков Виталий
Корнев Павел
Роллинс Джеймс
Афанасьев Роман