остался один Ашот. Совсем затосковал. В театре, где его знали почти все -
все же первый друг Куницына, - посматривали полуиронически, полузлорадно.
"Что, распался коллективчик? - съязвил как-то, подхихикивая, Большухин,
намеченный как замена Сашке. - Мушкетеры отечественной выпечки. Советское
- значит, отличное!" Ашот послал его подальше, но брошенное словцо
"выпечка" пошло по театру. А в общем, все завидовали. Прима Готовцева,
никого не боящаяся, муж кегебист, прямо так и сказала: "Единственный среди
нас не дурак. А мы быдло, серое, засранное быдло..."
таскали в Большой дом, поодиночке и вместе, потом все трое поехали в
Москву. Вернувшись, созвали собрание. О нем рассказывал потом
Гошка-флейтист. Вел собрание какой-то московский, из ЦК. Позор, мол,
пятно. Где воспитательная работа? Все слушают заграничное радио, газет не
читают. Коллектив разболтался. Гастроли, правда, прошли на уровне, газеты
хвалили, но между репетициями и спектаклями чем занимались? Бегали по
магазинам? И не стыдно? Орденоносный театр, лучшие традиции, ну и дальше в
том же роде. А в общем, бдительность и еще раз бдительность, не поддадимся
на провокации. Потом Зуев мямлил: не доглядели, упустили, товарищи не
ходят на политзанятия. Директор, как обосранный, сидел - говорят, ему и
Зуеву по строгачу влепили, - что-то потом тоже о дисциплине говорил, о
классиках марксизма, опять же о провокации, обещал от имени коллектива
партии и правительству и лично Ленечке еще больше, еще выше... Тут перебил
его московский хмырь: "Какое там ЕЩЕ больше. Штаны подтянуть надо, совсем
свалились!" Николай Николаевич совсем растерялся: "Есть, - говорит, -
подтянуть". Зал как грохнет. Умора.
номер выкинул.
Стрельцова. Нуреева вспоминала. Кто еще? Не помню уже. Завкостюмерной,
забыл его фамилию. Не вернул, заявил, какой-то камзол. Тут опять все
грохнули. В заключение опять цековский взял слово. ЦК, мол, разрабатывает
сейчас специальное решение о заграничных гастролях. Пресечь расхлябанность
и разгильдяйство. Ну и пошел, пошел из передовицы "Правды"... Суровый
дядька. Из сектора культуры, что ли, а может, и повыше. А в общем, как
все...
человеку. Но помоями не поливала, как другие. В основном ревела.
мире жить нельзя. Растлили! Всех растлили.
быдло, сопроводив метким эпитетом.
приехала, уехала и опять приехала. Она была миловидная, с большими черными
печальными глазами, очень молчаливая и, как многим казалось, всем немного
испуганная. Но это был не страх, это было постоянное ожидание каких-то
неожиданностей.
твоей Антуанетты, - он упорно называл ее так, со временем окрестив
Марией-Антуанеттой, - разница во времени между Парижем и Ленинградом не
два часа, а два столетия.
кем-нибудь вдвоем - по-русски она говорила совсем неплохо, но так и не
преодолев твердого русского "л", - обнаруживала и ум, и познания, и умение
на вещи смотреть по-своему, а главное, неистребимую любовь ко всему
русскому.
мелкие, очень белые зубы. - Доброго. Вроде монакского князя Ренье.
просадим.
бракосочетаний. Там строгая деятельница в очках, с нелепой красной лентой
через плечо прочитала им ровным, без всякой модуляции голосом нотацию о
том, что муж, как истинный советский гражданин, должен приобщить свою жену
к нашим обычаям, культуре, мировоззрению (самому передовому в мире), затем
исполнен был марш Мендельсона, выпита бутылка шампанского, и советский
гражданин повел под ручку свою жену, увы, не в белом, но все же в светлом
платье (сам же он, не выдержав битвы с друзьями, вынужден был надеть
галстук) к свадебному столу.
сунули картонки, чтоб не шатались, были накрыты белоснежными скатертями,
сияло серебро и хрусталь (понятие вполне условное), розовели тонко
нарезанные колбаса и ветчина, на блюдах красовались традиционные
винегреты, зажарено было четыре курицы, с двух маленьких блюдечек всем
улыбалась настоящая черная икра. Выпивки тоже хватало.
созидающей, о традиционной дружбе французского и русского народов,
заложенной еще Наполеоном, продолженной его племянником Наполеоном III во
время севастопольской обороны и закрепленной торжественным актом, на
котором все сидящие за столом сегодня присутствовали. Есть основания
предполагать, что героизм русских и французских воинов, проявленный на
равнинах Бородина и склонах Малахова кургана, всегда будет достойным
примером для наших молодоженов.
аплодисментов, тост. - Враг будет разбит. Победа будет за нами!
веселья, когда доставались дополнительные поллитровки, вспомнили о Сашке.
Вспомнил Ашот.
приветственный жест в сторону печальной, сдерживающей свое волнение Веры
Павловны. - Мы знаем, что ему хорошо, что, простите за невольную
банальность, звезда его взошла и светит во всю силу. До нас он, этот свет,
увы, не доходит, но тепло его согревает наши сердца. Выпьем же за Сашку!
чтоб как-то уравновесить высокопарность произнесенного тоста, выкрикнул,
вызвав еще большие аплодисменты:
имени Кирова, поставляющий на мировые театральные подмостки лучших своих
сынов!
радости. В Америке он прошел. Прошел первым номером. О нем писали в самых
восторженных тонах. Русское чудо! Феномен с берегов Невы! Заряд молодости!
Торжество изящества и красоты! Талант, победивший тиранию! Мастерство и
вдохновение! Проводились параллели с Фокиным, Лифарем, Васильевым, даже с
божественным Нижинским. Одна статья так и называлась: "Его Величество
Вацлав Второй".
сенсации. По тем отрывочным сведениям, которые пробивались по радио, из
просачивающихся иногда заграничных журналов он видел, что успех
действительно феноменальный, и не радоваться этому не мог, но как важно
закрепить его, развить. Удастся ли это Сашке? Он не был уверен.
услышать что-нибудь от нее вроде: "А от Сашки открытка!" О письме она уже
и не мечтала. Но ни письма, ни открытки не было.
поблекла, но в руках умела себя держать. Не плакала, не жаловалась, во
всяком случае, на людях. Когда Ашот заходил, он обычно заставал ее возле
Сашкиного стола, что-то перебирающей, перекладывающей. Ничего трогать на
столе или ставить на него не полагалось, разложенные под стеклом
фотографии лежали в идеальном порядке, а одна, где Сашка совсем еще
маленький на руках отца (погиб в самом конце войны в Восточной Пруссии),
вставлена была в специально купленную рамку и повешена над столом.
видела, что ей сочувствуют, замечала признаки трогательного внимания - то
цветочек на столе, то в день Веры, Надежды, Любови преподнесли ей
прекрасно изданный альбом на французском языке "В мире танца". Даже
директорша Людмила Афанасьевна, человек, как всегда казалось, сухой,
черствый, подошла однажды, когда никого не было в комнате, обняла за плечи
и сказала: "Я все, все понимаю, Верочка, - она впервые назвала просто по
имени, - но в обиду вас не дадим. Так и знайте..." И тут же вышла.
"бегства", но Вера Павловна только "отъезд" - в Ленинграде объявился
американский джаз. Попасть на его выступления было невозможно - только
пробивной Роман всякими правдами и неправдами проник, Ашоту так и не
удалось, - но гастроли эти ознаменовались неким неожиданным событием. В
очередной визит к Вере Павловне Ашот застал ее неожиданно оживленной и
чуть-чуть встревоженной. "А у меня кое-что есть! Догадайся, что". -
Березин Федор
Маккарти Кормак
Роллинс Джеймс
Корнев Павел
Володихин Дмитрий
Глуховский Дмитрий