Чтение 5–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

в августе или в сентябре Антек начал хромой Марыне присылать деньги на
ребенка, раз пятьсот злотых, другой - тысячу, чем дал доказательство, что
ребенка признает, а то, что о Марыне рассказывал, только частично было
правдой. Но, что самое удивительное, строгая Зофья Пасемкова, встретив
осенью хромую Марыну с коляской, задержалась с ней, но не для того, чтобы
всяко обозвать, а только вежливо спросила, можно ли заглянуть в коляску и на
внука посмотреть, что было видимым признаком: строгость у нее не слишком
велика. Или же это невинное дитя разбудило в ней человеческие чувства.
Немного позже Антек Пасемко вернулся в родной дом и, как братья, время от
времени подрабатывал в лесу или в хозяйстве родителям помогал, а также на
рыбалку с отцом выходил. Хотя и вырастила Пасемкова троих здоровенных и
неглупых сыновей, ни один из них, несмотря на несколько попыток устроиться
на работу на какой-нибудь шахте, на заводе или на стройке, нигде не
обосновался, семьи не создал и со временем возвращался к матери и к ее
кнуту. Так же поздней осенью поступил и Антек. С тех пор Пасемкова хромой
Марыне пятьсот злотых на ребенка давала. Антек с Марыной не виделся, обходил
ее дом, и на сынка даже смотреть не хотел. А когда матери близко не было,
любил сидеть с другими перед магазином на лавочке и пить пиво. Тут он тоже
рассказывал, что на Марыне никогда не женится, потому что она хромая, что
было, впрочем, правдой. Потому что одно дело - ребенка сделать, а совсем
другое - жениться парню был только двадцать один год, и жизнь перед ним
открывалась кто знает как прекрасно.
Чего, однако, в свое время люди о хромой Марыне наслушались, того
наслушались. И неприятно им теперь было, что ничего подобного о прекрасной
Брыгиде они не узнают. Плохо говорили о Брыгиде, фыркали на нее, говорили,
что она аморально себя вела и что священник Мизерера не должен такое дитя
крестить. Когда это услышал священник, в воскресенье он взошел на амвон и
такими словами на людей кричал: "По Старому Завету важна только мать, потому
что в отце и так никогда нет полной уверенности. Говорю вам, что меньший
грех родить, чем выскабливать. Ребенок пани Брыгиды мной окрещен и получил
имя Беата, пусть ее Бог благословит. А вы подумайте о своих грехах!"
Комендант отделения милиции, старший сержант Корейво, тоже уклонился от
выяснения правды, хоть, по мнению людей, милиция должна знать обо всем. Он
даже невежливо выразился, чтобы ему не дурили задницу, потому что его
абсолютно не касается, кто отец ребенка пани Брыгиды. "Никакого следствия не
будет, и сличения папиллярных линий - тоже", - говорил он. На это ему старый
Крыщак припомнил, что во времена, когда в Трумейках был князь Ройсс, а в
отделении командовал вахмистр жандармерии Шнабель, то о таких делах людям
было известно.
"Может ли женщина зачать от здешнего воздуха?" - смеялись громко перед
магазином в Скиролавках. "Конечно, - ответил доктор Неглович, который как
раз подъехал на своем "газике" к магазину, чтобы купить колбасы для собачек.
- Вопреки общепринятому мнению, для зачатия ребенка наличие мужчины не
является наиважнейшим условием. Иногда намного большую роль играют
обстоятельства, такие, как злоупотребление алкоголем, временные перебои с
электричеством или испорченный телевизор. Медицине известны разные случаи.
Если у кого-то испортится телевизор и он пойдет смотреть фильм к соседу, не
исключено, что через девять месяцев у одного или у другого родится ребенок.
Свежий воздух тоже может иметь значение для дела. Об этом свидетельствует
огромное количество женщин, которые беременеют на отдыхе в санаториях, в
отпуске в горах или на море". "Женщина знает, от кого у нее ребенок", -
упирался старый Крыщак. "Это правда, - согласился доктор Неглович. -
Женщина, как правило, знает, от кого у нее ребенок, но не всегда".
Так никто и не узнал, от кого прекрасная Брыгида родила ребенка, и в
сердца людей вкрался непокой, что подобные вещи могут повторяться все чаще.
Делом мужским было веками причинять женщинам разные неприятности, а делом
женским - добиваться справедливости. Что будет с мужским родом, если женщины
начнут пренебрегать даже установлением отцовства? Аж страх охватывал при
мысли, что может наступить такое время, когда баба придет к мужику и
подставит ему зад, а потом оближется, как после хорошей еды, и пойдет прочь,
не взглянув на того, кто ей вкусный обед помог сварить. Печальным и пустым
станет мир без бабьих жалоб, мольб и плачей.
Углубился тот непокой, когда на третий день после Рождества завмаг
Смугонева выбросила из дома мужа, с которым прожила пятнадцать лет, потому
что - как она говорила - пил, а своего дела с ней не делал. И выгнала его
так, попросту, как будто какого-то нищего. Тряпки его в кучу собрала и на
дорогу в снег бросила. "Иди, - сказала, - к своей матери". Мужик разревелся,
тряпки собрал и пошел. А все же у них было двое детей, которые, когда отец
уходил, плакали. Но Смугонева еще мужику палкой грозила, когда он
оглядывался на родной дом, это видели многие, потому что дом Смугоней стоял
напротив магазина, только на другой стороне дороги. Наутро она в магазине
бабам заявила, что подаст на развод и что у нее есть отложенные для этой
цели деньги.
И еще той самой ночью она легла в постель с двумя мужиками, которые
приехали к ней на такси откуда-то со стороны Барт. Утром она открыла магазин
с некоторым опозданием, а морда у нее была красная от мужской щетины,
которой ее ночью терли, как рисовой щеткой. Не пускалась она ни в какие
объяснения, только в полдень шепнула вдове Яницковой: "Плохо мне было - так,
как раньше было, а так, как вчера - это хорошо было"...
В природе тоже происходили вещи удивительные. Еще за день до Рождества
было совсем тепло, только в Рождество пришел мороз жуткий, и в течение
одного дня толстым слоем льда сковал все озеро. В ночь под Рождество
разбушевалась снежная метель, и снег шел все праздники. На шоссе выросли
огромные сугробы, в которых увяз междугородный автобус, автомобиль
начальника гминного управления в Трумейках и "фиат" с двумя офицерами
уголовного розыска, которых все мучило дело об убитой летом тринадцатилетней
Ханечке. Но хорошо, когда в сугробах застревает машина начальника гмины. Тут
же появились большие снежные плуги, прокопались через сугробы, и после этого
можно было с удобствами ездить по дороге из Скиролавок до Трумеек, что в
другие зимы было редкостью.
С той снежной метели в воздухе царило спокойствие, ночами на небе были
видны звезды, а в полях и на покрытом снегом озере тишина и мороз звенели в
ушах, наполняя человеческие души радостью. В пышном снегу зайцы, кабаны,
лоси и серны пооставляли четкие и глубокие следы охотники и браконьеры
очищали свое оружие от масла. На горке возле школы с утра до вечера
покрикивали дети, катающиеся на санках, громко скрипели ворота колодцев и
рукоятки насосов, весело лаяли дворовые собаки. Писатель Любиньски смел снег
с террасы над гаражом и в солнечные часы выставлял лежак, на котором
отдыхал, завернутый в тулуп и два одеяла, а вечерами работал над повестью о
прекрасной Луизе, которая была сельской учительницей, а полюбила простого
мужчину.
В спокойном воздухе из труб до самого неба тянулся седой, серый или
черный дым в зависимости от того, топил кто-то дровами буковыми или
сосновыми. И только над острой крышей художника Порваша ни малейший дымок не
курился, стекла разрисовал мороз, а в огороженном сеткой дворе только кот
протоптал узкую, как нитка, стежку. Впрочем, кот был не Порваша, а приходил
ловить мышей по-соседски, от Галембков. Потому что Порваш, о чем было
известно всей деревне, пребывал в Париже, куда в начале декабря повез свои
четыре картины, чтобы там их продать по приличной цене с помощью покровителя
по фамилии барон Юзеф Абендтойер. Этого барона никто в Скиролавках не видел
в глаза, но все хорошо знали по рассказам художника Порваша. Юзеф Абендтойер
был на одну четверть евреем, на одну четверть поляком, на одну четверть
армянином и на одну четверть немцем. Картины Порваша - преимущественно
осенние тростники над озером - нравились парижанам, поэтому каждый раз,
возвращаясь из-за границы, Порваш имел на что жить, по крайней мере,
полгода. В Польше его картины никто покупать не хотел, и, как узнал писатель
Любиньски, ни в столице, ни в других городах никто о творчестве Порваша
вообще не слышал. Но писателя Любиньского это не удивляло, потому что о его
писательстве тоже с давних пор никто не вспоминал в столице, а все-таки
Любиньски был, несмотря на это, писателем, и к тому же - как утверждал
Неглович - вполне хорошим.
О художнике Порваше в селе сложилось особое мнение, потому что он не
пользовался легкими случаями и не перебегал никому дорогу, а привозил себе
каждый раз новую девушку, которую, однако, задерживал не дольше чем на месяц
или полтора. Девушки были разного возраста и разной красоты к сожалению, по
причине неряшливого образа жизни художника и отсутствия заботы о еде, они
вскоре чувствовали ухудшение здоровья и уезжали с плачем, распространяясь о
том, что "он не хотел давать на жизнь" и они должны покидать Скиролавки,
потому что "исчерпали свои сбережения".
И вот за день до Нового года вдруг появился в деревне художник Богумил
Порваш. По дороге к своему дому он остановил свой старый автомобиль типа
"ранчровер" перед магазином, где, как обычно в полдень, сидели на лавке
несколько жителей деревни. Был четырехградусный мороз, а они пили холодное
пиво. Те самые, впрочем, что всегда, а значит, старый Крыщак, молодой Хенек
Галембка, которого два раза принимали на работу в лесу и два раза оттуда
выгоняли, пока он не пришел к выводу, что может остаться на содержании жены,
ее коровы, свинок, кур, уток и гусей. Сиживали на лавке плотник Севрук,
Антек Пасемко, а также Франек Шульц, старший сын Отто Шульца, достойного
уважения старца. Но Отто Шульц все не передавал сыну хозяйства, и тот не
рвался к работе на отцовском поле. Несмотря на то, что ему уже было почти
тридцать два года, он еще не женился и назло отцу подрабатывал себе на пиво,
время от времени нанимаясь в рыболовецкую бригаду.
Подъехал художник к магазину в Скиролавках, вышел из машины, как ни в
чем не бывало сказал всем "день добрый", вошел в магазин и купил две пачки
дешевых сигарет. На переднем сиденье сидела новая девушка художника. Зато
сзади, на крытом кожей диванчике, лежала черепица. Одна обыкновенная
глиняная черепица. Хорошо обожженная, притягивающая глаз яркой окраской.
Художник сел в машину и отъехал, распугивая воробьев, которые рылись в
рыжих кучках конского навоза, разбросанного на снегу перед магазином. И
тогда отозвался старый Крыщак: