Моложе еще вот вас. А как я, к примеру, выйти мог, у меня ведь в Красной
Армии - брат. Сроду не коммунист. Нет... Никто не вышел. Он, значит, в
другой раз повторил - можа кто не понял. Тишина, никто не зашелохнется,
самого себя, как дышишь, слышно. Да собаки где-то там - далеко-далеко -
тявкают. А еще, знаешь, чувствую, люди, каждый, друг дружку стесняются -
потому некоторые не выходят. Это ж надо, а?! Стыд, получается, посильнее
страха!... Никогда б не поверил. Обычно, говорят, наоборот. А вон на
самом-то деле вишь как. И ведь каждый знает - смерть, смерть! Ан вот пока
живой - стыдно. Друг на дружку не глядим. А он: раз так, говорит, ну и
подыхайте тогда!... Спасибо, жилы не тянул - быстро: хошь, не хошь... А сам
- морда лиловая, злой и какой-то... Вроде как тоже стыдно ему - али перед
немцами, али перед нами. То ли за то, что никто не вышел, то ли еще за
что... - русский ведь!...
работы сгодный... - Опять запечалился. Кивнул на Айзика: - За первую очередь
в расход у них ваш брат шел.
было. Хотя, вот один раз читал - на стекле, значит, битом заставляли
танцевать. Дак что не видал, то не видал. Остальное - правда. Что про
немецкие-то лагеря... Про наши-то молчок, а про те - правда.
Вырастешь - узнаешь, каки уголовные! А!... - он махнул на Снежкова рукой и
как-то отчаянно замолчал.
другой объект.
недавно, как ветерану дали однокомнатную, когда зубы выпали. Сам-то я здесь
остался... А чо, тепло. Никто не попрекает. Мне ничего не надо. - Он
повернулся к нам сильно вдруг изменившийся лицом. Ноздри расширились, прямо
вздулись, глаза сузились - две темные щелки. Я пытался поймать в них
какой-нибудь сентиментальный блеск. Напрасно. Только звериная смелость
готового на все человека. Он продолжил тихо:
заставить: где хочу, там работаю, где хочу, хожу, с кем хочу, с тем
разговариваю. Ежели что - не дамся!... Все, хватит!... Человеком помру. Все
остальное ерунда, понимаешь?
опять в затрапезного забулдыжку, которого мы полчаса назад встретили возле
магазина. - Тока вы проходили, а я - живу! Ладно, - он показал на пустые
бутылки, - может по новой сходим, у меня еще на одну есть?
преображался даже в легком хмелю): спина прямая, резкий кивок - подбородок к
груди, пауза, бросок чубчика назад. - Смею вам заметить, что нам пора. В том
смысле, что нам пора и честь знать.
засомневался: верить или нет.
Сборная Совармии на Карагандинском привале.
подобное бывало ранее, друзья поддержат игру. Встал, прокашлялся.
рассчитайсь!
отставая от марширующих.
нарисовалось прежнее выражение - гневное удивление, плавающие за толстыми
стеклами глаза, я несколько раз громко выкрикнул: "Левой, левой!..." Наш
собутыльник гордо помахал казаху рукой - видно, они были знакомы.
много. Мужик уже едва поспевает за нами, его подгоняет задор. Перед вокзалом
меня как командира сменил Снежок.
громко подает команду: "Отделение!" - Раз! все трое вытягиваемся струнами,
переходим на чеканный печатающий шаг. Ноги на подъеме прямые - почти
параллельно земле. Руки по швам, с силой прижаты к телу. "Олимпийцы!...
Равнение на!... - право!" - Раз! и лица торжественно обращены к цветочному
ряду, чуть кверху. Цветочницы машут нам букетами, как чепчиками:
"Счастливо!... Успехов вам!"
уже почти бежит за нами. То и дело смотрит на цветочниц и тычет пальцем в
наши спины, таким образом обозначая свое непосредственное участие в
компании, источнике всеобщего восторга.
отправления поезда. Несколько часов. Поэтому он остался без копейки и все мы
успели протрезветь и устать. Я заходил в вагон последним, когда он уже
поплыл. Сказал Ивану, который еще некоторое время семенил рядом по перрону:
просто. - Мои друзья, пошатываясь в тамбурном проеме, придерживая друг
друга, согласно кивали головами, пожимали плечами и виновато улыбались: мол,
нехорошо, конечно, но ничего страшного, так вышло, само собой. -
Подурачились... Мы не олимпийцы! И не офицеры пока!... Может, и не будем
никогда. Прощайте!
Познакомились - разбежались, будь здоров! - у него опять расширились ноздри,
глаза сузились - на этот раз, мне показалось, в них блеснуло. - Вы -
люди!... Хорошо, что стыдно. Не переживай. Хорошо!... Это главно!...
Отвернулся. Мы еще некоторое время видели его: маленькая фигурка, руки в
карманах, спиной к уходящему поезду.
В Ы Т Р Е З В И Т Е Л Ь
слову сказать, я вообще против всяких общественных дружин и отрядов, которые
делают (якобы) то, что должны делать вполне штатные структуры. И если бы не
"добровольная" обязаловка, которой был охвачен наш завод, как, впрочем и все
другие учреждения в начале восьмидесятых, и три дня к отпуску...
и вам применение. - Он внимательно осмотрел меня с ног до головы, осуждающе
обронил: - Такой молодой, а уже соли отложились... - Обстоятельно продолжил:
- Да, в танцзал вам не подойдет, там не только танцевать - "махаться" иной
раз необходимо. На дорожный патруль - ходить много. Вытрезвитель - самый
раз. На раздевалке или на "воронке"... Сержант, - обратился он к тщедушному
милиционеру с большой связкой ключей, - забирай этого тоже.
был худой, неразговорчивый, сосредоточенный член комсомольского оперотряда,
белокурый студент технического вуза. "Воронок" кружил по городу пару часов,
пока мы набрали положенное по плану количество "нетрезвенников". Все это
время студент молча и аккуратно выполнял команды сержанта, а в минуты
относительного спокойствия смотрел маленькими глазами на скуластом лице
куда-нибудь в одну точку, сжав по старушечьи губы в маленький узелок, из
складок которого выступала белая слюнная пенка.
кивая на студента. Говорил милиционер громко, не считая необходимым быть
деликатным по отношению к этому молодому бессловесному истукану. - Любит с
нами работать. Сам сюда каждый раз просится. Тренируется на натуре.
Аккуратный, ничего не скажешь. Я ему первый раз сказал: что, в танцзале
боишься дежурить - ответить могут? Думал, трус - нет, что-то другое.
дикого холода, и зачем-то нюхал воротник своей несвежей рубашки.
"Кайфожор-колесник, - объяснил сержант, - таблетки бормотой запивает". В
будке "колесник" разошелся:
- он истерически завизжал и кинулся почему-то на меня. Я забыл про радикулит