Чтение 5–й страницы книги ~Метафизика труб~

полу туда-сюда, таща позади себя материнскую руку. Иногда, тело двигалось
вперед на ножках-колесиках.
Я видела пылесос не впервые, но я еще не размышляла о его значимости. Я
приблизилась к нему на четвереньках, чтобы быть одного роста с ним я знала,
что всегда надо быть на одном уровне с тем, что осматриваешь. Я следовала за
его головой и клала щеку на ковер, чтобы наблюдать за тем, что происходит.
Это было чудо: аппарат заглатывал материальную реальность, которую встречал
и превращал ее в небытие.
Он заменял что-то ничем: это замещение не могло быть ничем иным, как
божественным произведением.
У меня было смутное воспоминание о том, что я была Богом не так давно.
Иногда в моей голове раздавался громкий голос, который погружал меня в
неизмеримую бездну и говорил: "Вспомни! Это я живу в тебе! Вспомни!" Не знаю
точно, что я об этом думала, но моя божественность казалась мне более
вероятной и более приятной.
Внезапно, я встретила брата: пылесос. Что могло быть более
божественным, чем это чистое и простое уничтожение? Напрасно я считала, что
Богу нечего доказывать, я хотела бы быть способной сотворить подобное чудо,
выполнить столь же метафизическую задачу.
"A ch'io o o ittore!" (я тоже художник) воскликнул Караваджо, открыв
картины Рафаэля. С подобным же энтузиазмом, я могла бы крикнуть: "Я тоже
пылесос!"
В последнюю секунду я вспомнила, что нужно было быть осторожной с моими
достижениями: предполагалось, что я владею двумя словами, и я не хотела
дискредитировать себя, выдавая целые фразы. Но у меня уже было третье слово.
Я решила больше не ждать, открыла рот и выкрикнула три слога: пылесос!
Мгновение спустя моя мать бросила трубу пылесоса и побежала звонить
отцу:
- Она сказала третье слово!
- Какое?
- Пылесос.
- Хорошо. Из нее получится прекрасная хозяйка.
Должно быть, он был немного разочарован.
Мое третье слово было большим достижением, отныне я могла позволить
себе, что-нибудь менее экзистенциальное в качестве четвертого. Учитывая, что
моя сестра на 2,5 года старше меня, была хорошей, я выбрала ее имя:
- Жюльетт! - выкрикнула я, глядя ей в глаза.
Речь имеет огромные возможности: едва я произнесла вслух это имя, как
мы страстно полюбили друг друга. Моя сестра обняла меня и прижала к себе.
Как любовный напиток Тристана и Изольды, слово связало нас навсегда.
Невозможно было, чтобы в качестве пятого слова я избрала имя моего
брата на 4 года старше меня: этот скверный тип провел полдня сидя около меня
и читая комикс про Тинтена. Он обожал меня мучить. Чтобы его наказать, я его
не называла. Таким образом, он как бы не существовал.
С нами жила Нишио-сан, моя японская гувернантка. Она была сама доброта
и нежила меня часами. Она не говорила ни на каком языке кроме своего
родного. Я понимала все, что она говорила. Таким образом, моим пятым словом
было "японец", поскольку я его назвала.
Я уже дала имена четверым каждый раз это делало их такими счастливыми,
что я больше не сомневалась в значимости слова: оно доказывало людям, что
это они. Из этого я заключила, что они не были в этом уверены. Они нуждались
во мне, чтобы это знать.
Значит, говорить означало давать жизнь? Я была в этом не уверена.
Вокруг меня люди говорили с утра до вечера и последствия этого вовсе не были
также волшебны. Для моих родителей говорить означало следующее:
- Я пригласила супругов Трюк на двадцать шестое.
- Кто такие Трюк?
- Да ладно, Даниель, ты кроме них ни с кем не знаком. Мы уже двадцать
раз с ними обедали.
- Не помню, кто такие Трюк?
- Увидишь.
Не думаю, что существование Трюк усилилось после таких речей. Скорее
наоборот.
Разговор моего брата и сестры сводился к следующему:
- Где моя коробка лего?
- Понятия не имею.
- Врушка! Это ты ее взяла!
- Неправда!
- Ты мне скажешь, где она!
И потом они дрались. Разговор был прелюдией битвы.
Когда милая Нишио-сан разговаривала со мной, чаще всего она
рассказывала мне со страшно сдержанным японским смехом, как ее сестру
раздавил поезд Кобе-Ниши-номия, когда она была маленькой. Каждый раз при
этом рассказе, слова моей гувернантки обязательно убивали маленькую девочку.
Значит, способность говорить могла также и убивать.
Поучительное наблюдение за речью других привело меня к следующему
выводу: говорить было столь же созидательно, сколь и разрушительно. Стоило
очень осторожно обращаться с этим изобретением.
С другой стороны, я заметила, что существовала также безобидная форма
речи. "Прекрасная погода, не правда ли?" или "Дорогая, вы прекрасно
выглядите!" - были фразами, не производившими никакого метафизического
эффекта. Можно было произносить их без малейшего опасения. Можно было даже
не говорить этого. Если это говорилось, то это делалось без сомнения для
того, чтобы предупредить людей, что их не собираются убивать. Это было как с
водяным пистолетом моего брата когда он стрелял в меня, объявляя: "Пах! Ты
убита!", я не умирала, я просто была облита. К такого рода речам прибегали,
чтобы показать, что их оружие заряжено холостыми.
Что и требовалось доказать, шестым словом была "смерть".

В доме царила ненормальная тишина. Мне захотелось разобраться в этом, и
я спустилась по большой лестнице. В гостиной плакал мой отец: зрелище, мною
раньше никогда не виданное. Моя мать держала его в своих руках, как большого
младенца.
Очень мягко она сказала мне:
- Твой папа потерял свою маму. Твоя бабушка умерла.
Я приняла ужасный вид.
- Конечно, - продолжила она, - ты не знаешь, что значит смерть. Тебе
только два с половиной года.
- Смерть! - безапелляционно произнесла я утвердительным тоном прежде,
чем повернуться и уйти.
Смерть! Как будто я этого не знала! Мои два с половиной года не
удаляли, а приближали меня к ней. Смерть! Кто лучше меня знал об этом? Я
едва рассталась со значением этого слова! Я знала его гораздо лучше, чем
другие дети, я простерла ее за рамки человеческих возможностей. Не я ли
прожила два года в коме, если только можно жить в коме. А что же иначе я
делала в своей колыбели так долго, если не заставляла умирать свою жизнь,
время, страх, небытие, оцепенение?
Смерть я изучила с близкого расстояния: смерть, это был потолок. Когда
знаешь потолок лучше, чем себя самое, это называется смертью. Потолок это
то, что мешает глазам смотреть вверх, а мыслям возвыситься. Кто говорит
потолок, говорит погреб: потолок - это крышка мозга. Когда наступает смерть,
гигантская крышка опускается на вашу черепную коробку. Со мной произошло
почти то же самое: я прожила это в другом смысле, в возрасте, когда моя
память могла запечатлеть это или, по крайней мере, сохранить об этом смутное
впечатление.
Когда метро выходит из-под земли, когда открываются черные занавески,
когда удушье закончилось, когда единственно необходимые глаза смотрят на нас
по-новому, приоткрывается крышка смерти, это наш черепной погреб становится
мозгом под открытым небом.
Тот, кто, так или иначе, приблизился к смерти и вернулся невредимым,
нашел свою Эвридику: он знает, что внутри у него есть нечто, что напоминает
ему о смерти и что не стоит смотреть ей в лицо. Потому что смерть, как
убежище, как комната с закрытыми шторами, как одиночество, она одновременно
ужасна и заманчива: чувствуешь, что там тебе было бы хорошо. Достаточно лишь
позволить себе войти, чтобы погрузиться в эту внутреннюю спячку. Эвридика
так соблазнительна, что забываешь, почему этому соблазну нужно
сопротивляться.
Нужно это единственно потому, что проход туда - это зачастую билет в
один конец. Иначе, это бы не было необходимо.

Я уселась на лестнице, думая о бабушке и белом шоколаде. Она
способствовала моему освобождению от смерти, и немного погодя наступил ее
черед. Словно была заключена сделка. Она оплатила мою жизнь своею. Знала ли
она об этом?
По крайней мере, я сохранила воспоминание о ней. Моя бабушка сняла гипс
с моей памяти. Просто прокрутить назад: она здесь, живая, держит плитку
шоколада как скипетр. Так я возвращаю ей то, что она дала мне.
Я не заплакала. Я снова поднялась в комнату, чтобы играть в самую
лучшую игру в мире: юлу. У меня была юла из пластмассы, стоившая всех
богатств в мире. Я раскручивала ее и часами неподвижно смотрела. Это
постоянное вращение казалось мне важным.

Я знала, что такое смерть. Мне не достаточно было понимать это. У меня
была масса вопросов. Проблема была в том, что официально я располагала всего
шестью словами, из которых не было ни одного глагола, ни одного союза, ни
одного наречия: с этим трудно было построить вопросительное предложение.
Конечно, на самом деле, в моей голове был необходимый лексикон - но как
внезапно перейти от шести к тысяче слов, не разоблачив свой обман?