усмехнулся, точно сведения эти доставляли ему удовольствие.
К концу четвертого дня ас умер, и я понял, что означали четыре
профессорских пальца: профессор отпустил асу четыре дня жизни, и
приговоренный к смерти ас послушно скончался в назначенный ему срок.
Мы с Гашке остались вдвоем. Это не значило, что мы все время находились
наедине, в посетителях недостатка не было. Каждое утро во время обхода
заходил старший врач, нам делали перевязки, приносили пищу, сестры забегали
осведомиться, как мы себя чувствуем, заглядывали санитары... Но все же
большую часть времени мы проводили вдвоем. Гашке пытался со мной
разговаривать, но я отмалчивался, делая вид, что еще слаб и мне трудно
говорить, хотя на самом деле с каждым днем чувствовал себя все лучше и
ощущал в ceбе достаточно сил для того, чтобы убить этого изменника.
Гестаповцы посещали Гашке ежедневно и каждый раз выуживали из него
что-нибудь новое.
Наконец он исчерпался, лейтенанту приходилось писать все меньше и
меньше, Гашке выложил все, что мог заметить и запомнить, но мне казалось,
что у гестаповцев и у Гашке имеются еще какие-то виды друг на друга.
Однажды вечером в палате снова появилась госпожа Янковская. Я так и не
мог понять, что она делает здесь, в госпитале. Она ходила, конечно, в
обычном белом халате, но медицинской практикой, по-видимому, не занималась.
Иногда она отсутствовала по нескольку дней, а иногда толклась по нескольку
часов в палате без всякого дела, не опасаясь, что ее безделье будет
замечено. Вообще она держалась как-то особняком от всех остальных немцев,
работавших в госпитале.
Она молча села возле меня и, по своему обыкновению, принялась смотреть
куда-то сквозь стену.
В палату доносился уличный шум. Гашке как будто дремал. Я рассматривал
Янковскую. Было в ней что-то неуловимое и необъяснимое, чего я не встречал и
не замечал в других женщинах, у меня было такое ощущение, точно она, подобно
осьминогу, все время водила вокруг себя незримыми щупальцами.
- Вы знали когда-нибудь настоящую любовь? - внезапно спросила она меня
по-английски. Здесь, в госпитале, она предпочитала разговаривать со мной
по-английски.
- Конечно, - сказал я. - Какой же мужчина в мои годы... Мне тридцать
лет, меня ждет невеста...
- Нет, я говорю не о добропорядочной, обычной любви, - настойчиво
перебила меня Янковская. - Любили ли вы когда-нибудь женщину так, чтобы
забыть разум, честь, совесть...
Мне подумалось, что она затевает со мной игру, в которой я неминуемо
должен пасть ее жертвой...
Однако ее не следовало разочаровывать.
- Не знаю, - неуверенно произнес я. - Вероятно, нет, я еще не встречал
такой женщины...
Я подумал: нельзя ли будет бежать с ее помощью...
- А вы могли бы меня полюбить? - шепотом спросила она вдруг с
неожиданной откровенностью. - Забыть все, если бы и я согласилась для вас...
Я повернул голову в сторону Гашке.
Он сопел, должно быть, он спал.
- Он спит, - небрежно сказала Янковская. - Да он и не понимает...
- Как знать, - недоверчиво ответил я и, желая выгадать время, добавил:
- Мы еще поговорим...
- Настоящие мужчины не раздумывают, когда женщины задают им такие
вопросы, - недовольно произнесла Янковская.
- У меня еще не прошла лихорадка, - тихо ответил я. - Кроме того, здесь
темно, и я не вижу, не смеетесь ли вы...
- Вы правы, - сказала Янковская. - Сумерки сродни лихорадке.
Она встала, подошла к двери и зажгла свет.
- Вы спите? - громко спросила она по-немецки, обращаясь к Гашке.
- Нет, - отозвался тот. - Мы еще не ужинали.
Янковская усмехнулась, достала из кармана халата плитку шоколада,
разломила ее и дала каждому из нас по половинке.
- Спасибо, - поблагодарил Гашке и тут же принялся за шоколад.
- А что же вы? - спросила меня Янковская.
Я покачал головой.
- Мне не хочется сладкого.
Янковская внимательно посмотрела мне в глаза.
- Ничего, вам захочется еще сладкого, - сказала она и кивнула нам
обоим. - Поправляйтесь...
И, не прощаясь, ушла из палаты.
- Такие бабы, - одобрительно сказал Гашке, - вкуснее всякого шоколада.
Утром гестаповский майор пришел к Гашке без своего помощника:
записывать было уже нечего.
Майор сел против Гашке.
- Как вы себя чувствуете? - спросил майор.
- Отлично, - сказал Гашке.
- Вы счастливо отделались, - сказал майор.
- Меня сохранили бог и фюрер, - ответил Гашке.
- А что вы собираетесь делать дальше? - спросил майор.
- Все, что мне прикажут фюрер и вы, господин майор, - ответил Гашке.
Майор помолчал.
- Вот что, - сказал он затем. - Мы подумали о вас, мы дадим вам
возможность проявить себя настоящим немцем...
Он нарисовал перед Гашке блестящие перспективы. Хотя Гашке родился и
вырос в России, он проявил себя сознательным немцем. Гестапо ему доверяет.
Его решили оставить в Риге в качестве переводчика при гестапо. Для начала он
получит звание ефрейтора, остальное зависит от него самого.
Я тут же подумал: стоит Гашке попасть в гестапо, он себя там проявит!
- Что вы скажете на мое предложение? - спросил майор. - Мы вас не
торопим, можете подумать...
- Мне не о чем думать, господин майор, - твердо сказал Гашке. - Я
благодарен за доверие и сумею его оправдать.
Майор улыбнулся и покровительственно похлопал Гашке по плечу.
- Я в вас не сомневался. Как только вас выпишут из госпиталя, вы
явитесь в гестапо.
Гашке проводил своего будущего начальника и немедленно завалился спать,
а я...
Я думал и час, и два, и три. Гашке безмятежно спал, а я все думал,
думал...
Что мне делать?
Бежать! Разумеется, бежать. Пробраться к своим. Это, конечно, не так
просто, но это единственный выход из положения. Выйти из госпиталя,
набраться сил и бежать. Умирать я не собирался, но если придется, решил
отдать свою жизнь подороже.
Потом в поле моих размышлений попал Гашке. Этого надлежало уничтожить.
Он уже достоин казни за свое предательство, а в гестапо он будет стараться
выслужиться... Но как его убить? Я вспомнил какую-то книгу, где описывалось,
как в концентрационных лагерях расправлялись с провокаторами. Набрасывали на
голову подушку и держали до тех пор, пока провокатор не задохнется.
Я приговорил Гашке к смерти и успокоился.
Вскоре он проснулся. Так как я разговаривал с ним неохотно, он принялся
напевать... "Катюшу"! Перебежчик напевал нашу добрую советскую песню. Это
было столь цинично, что я охотно заткнул бы ему глотку!
Наступил вечер. Принесли ужин, мы поели, посуду унесли, и мы остались
одни. Гашке вздохнул.
- Интересно, что делается сейчас там? - туманно выразился он, обращаясь
куда-то в пространство.
"Завтра ты уж ничем не будешь интересоваться", - мысленно ответил я
ему, но вслух не произнес ничего.
Потом он стал укладываться, он вообще много спал, и я тоже отвернулся к
стенке, делая вид, будто засыпаю.
- Что-то хочется пить, - громко сказал я, если бы Гашке не спал, он
обязательно бы отозвался.
Гашке не отозвался.
Тогда я встал и выключил свет, чтобы кто-нибудь, проходя мимо палаты,
случайно не заметил, что в ней происходит. Подождал, пока глаза не привыкли
к темноте. Потом подошел к Гашке. Он мирно дышал, не подозревая, что
наступили последние минуты его жизни. Я вернулся к своей койке, взял в руки
подушку, прижал к себе и опять приблизился к Гашке...
Он лежал на боку.
Хорошо, если бы он повернулся на спину.
Он повернулся. Я хорошо видел его лицо.
Сейчас накрою его подушкой, подумал я, и не сниму до тех пор...
Но что это?
Гашке открыл глаза - я ясно видел его внимательные серые глаза - и, не
вскакивая, не поднимаясь, не делая ни одного движения, негромко и отчетливо,
с холодной сдержанностью произнес по-русски:
- Не валяйте-ка, Берзинь, дурака, не поддавайтесь настроению и не
совершайте неосмотрительных поступков. Идите на свое место и держите себя в
руках.
Глава III. ПОД СЕНЬЮ ДЕВУШЕК В ЦВЕТУ
Приходится сознаться: услышав призыв Гашке держать себя в руках, я
растерялся. Да, растерялся и замер как вкопанный у кровати Гашке, обхватив
руками свою подушку. Выглядел я, вероятно, в тот момент достаточно смешно.
А Гашке тем временем повернулся опять на бок и заснул.
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Свержин Владимир
Глуховский Дмитрий
Афанасьев Роман
Зыков Виталий