Чтение 5–й страницы книги ~Пером и шпагой~

Шувалов. - Только смотри, как бы не пришлось нам, русским, чужую квашню
даром месить!
Лицо императрицы пошло бурыми пятнами:
- Я три года в нитку тянулась, а что от меня в Европах получили? И
где этот Ганновер - знать не знаю! У меня, эвон, свои заботы: дворец не
достроен, а где взять денег - того никто не ведает. Все округ - только:
дай, дай, дай! И никто еще не сказал мне: "На тебе, Лисавет Петровны!.."
Может, ты дашь, голубь?
- Я только от щедрот твоих имею, матушка, - обиделся фаворит. - Ежели
надобно, так забери остатнее. Одним Христовым именем проживу. Зато вот
канцлер твой Бестужев от иноземных дворов немалую выгоду имеет. Вот у кого
проси!
Елизавета быстро сплетала волосы в пухлых пальцах.
- Берет, вестимо, - согласилась спокойно. - А кого я на место его
поставлю? Бестужев хоть фасон бережет, другие-то еще больше загребут... Да
и то истинно: в долгу мы, а что делать? Своей крыши в городе не имею.
Летний дворец - развалюха, а Зимний - когда-сь кончат? Что же мне, так и
до смерти самой все по гостям ночевать?
Шувалов встал, запахнул шлафрок:
- Фридрих-то, король прусский, тоже обеднял изрядно. Даже пиво и то
налогом обклал. И от авансов аглицких не откажется. Вот и пойдем мы с
тобой, матушка, воедину с пруссаками, Ганновер воевать противу Франции,
тебе столь любезной...
Елизавета скинула ноги с постели, тяжело брякнулась перед иконами
разбухшим телом:
- Господи! Да на што мне мука така? Какой еще Ганновер? Да и есть ли
такой? Может, его нарочно придумали, дабы меня в докуку привесть...
Грешница я великая, уж ты помилуй мя, господи!
Шувалов накинул ей на плечи халат, трухнул в колоколец.
- Канцлера сюда! - позвал зычно. - Да чтоб с бумагами...
Вошел Бестужев-Рюмин - уже под хмелем. Молча, спины не ломая, шмякнул
на стол бумаги по коллегии иностранной.
И (задом к Шувалову) сказал канцлер так:
- Я, слава богу, сыт и табаку не прошу у других понюхать. Не для себя
стараюсь, а для пущей славы отечества. И корень политики моей - древний,
паче того - Петра Великого система!
- Ой, не хвались, Петрович, - свысока возразил Шувалов. - Политика,
как и галантность с дамами, строгой системы иметь не может. Иной час и
ревность надобно вызвать, дабы удержать прелестную. А по твоей "системе" -
Россия с торбой по чужим дворам шляется. У кого не берем только? Даже
голландскими ефимками не брезгуем... И то - позор для русского племени!
Рука канцлера, вся в сверкающих бриллиантами перстнях, стиснула
набалдашник трости чистого золота.
- А вы бы, сударик мой, помалкивали о позоре-то. Алешкина корова и
помычала, а твоя бы, Ваня, лучше молчала!
- Матушка, - всгавнул фаворит, - ты слышала? Канцлер стянул парик с
головы, притворно прижал его к глазам:
- Бог видит, что поклепствуют на меня... Ковы строят!
- Иван Иваныч, - вдруг сказала Елизавета. - Ты, друг мой милый,
сейчас не спорь и выйди. Потом приходи с радостью...
Шувалов в злости так саданул дверьми, что посыпалась с потолка
трухлявая позолота.
- А ты не реви! - велела императрица канцлеру. - Эвон, Остерман! Тот
плакать умел.., во такие, как виноград, слезищи падали. А ты глаза трешь,
да сухи они у тебя. Срам один!
Канцлер натянул парик на лысину. Похолодел.
- Прочти, великая осударыня, - указал он перстом в бумаги, - что
отписал я тебе доказательно. Теперича мы, в негоциации с Англией, выставим
для защиты Ганновера корпус не в тридцать тыщ солдат, как ранее
декларировали, а.., все полсотни! И за это даст нам Англия три по ста и
пятьдесят тыщ в фунтах своих...
- Креста на них нет, на разбойниках! - сказала Елизавета.
Бестужев любовно стукнул ее пальцем в плечико.
- Ты подпиши, - вымолвил проникновенно, голосом задушевным. - А уж
я-то выгоду твою соблюду. И мене чем пять сотен тыщ брать не станем...
Выбрал он перышко поострее - протянул Елизавете, и она с робостью
взялась за перо (от учености всю жизнь бегала).
- Буковки-то каки махоньки, - пригляделась императрица. - Нешто
нельзя пошире писать? А ежели завтра я все опробую?
- Матушка! - взвыл канцлер, стуча тростью. - Кой годик пошел: все
завтра да завтра. Посла-то твоего в Лондоне, князя Сашку Голицына, совсем
уже при дворе тамошнем заклевали!
- И что с того? - взъярилась Елизавета. - Коли православный, так и
пущай несет крест-то свой. Я-то ведь терплю от политик неприятности
разные... Лишний долг-то Россию не украсит!
Канцлер потряс песочницу, держа ее наготове, чтобы присыпать одно
лишь слово императрицы, которое решало судьбу не только России, но и
отражалось на судьбах Европы.
- Не тужись, матушка. Ей-ей, - уговаривал он, - куртуазии твоей от
лишнего долга не убавится, а дело стронется. Черкни перышком. Ну что тебе
стоит - вжик, и ты богата!
Но Елизавета Петровна уже отбросила от себя перо:
- Потерпи еще чуток, канцлер... Шутка ли! Целый корпус им дай...
Христианские, чай, душеньки. Втравят меня - быть битой. А за какой
интерес? У меня Фридрих, враг персональный, на вороту виснет. Питт -
хитер, да и я не за печкой уродилась. А потому, канцлер, иди с богом домой
и ни о чем не печалься...
Выпроводив Бестужева, Елизавета сама разбудила Мавру Егоровну. Пришла
и Анна Воронцова (из графинь Скавронских) - жена вице-канцлера и
двоюродная сестра императрицы. Подруги сообща умылись из одного кувшина,
тут им наряды новые из лавок привезли купцы двора Гостиного и чужеземные.
Елизавета, разрумянясь от волнения, ловко мерила аршином парчу и бархаты,
сама резала себе лучшие куски, но платить не платила:
- Купцам скажите, чтобы шли к барону Черкасову, и не плакались
чтоб... Барон Черкасов все мои долги записывает!
Когда уже смеркалось над Петербургом и сугробы посинели, она была
одета и, довольная, сказала:
- Пора и день начинать. Велите санки закладывать - я давно по городу
не каталась...
И помчались сани, а в них - с хохотом - массажистка, две горничных,
портниха да еще дура старая (мастерица сказки сказывать). Посреди же них -
сама императрица, ее величество!
Рвали кони по Невскому - в стынь, в звон, в иней.
Мимо неслись, вдоль першпективы парадной, кругло подстриженные березы
- все в искристом серебре, как драгоценные кубки.

ФРИДРИХ НЕ СПИТ

Но раньше всех в этот день проснулся Фридрих II - король Пруссии и
курфюрст Бранденбургский... Проснулся на тощем матрасе, как солдат, в
своем тихом Сан-Суси, что отстроен в Потсдаме по собственным проектам
короля, сверявшего свое пылкое вдохновение с четкой классикой Палладио и
Пиранези.
Мрак еще нависал над спящей Германией; досыпали крестьяне и
ремесленники, сборщики налогов и трактирщики, дрожали от храпа солдат
казармы Берлина, когда (ровно в четыре часа утра) камер-лакей сорвал с
короля одеяло и распахнул окно в заснеженный сад, шестью террасами
сбегавший к воде.
- О подлец! - воскликнул король. - Как я хочу спать, а ты каждый день
безжалостно будишь меня...
И король выбежал в сады Сан-Суси, темные и заснеженные, ветер
раскрылил плащ за спиной. Это не было прогулкой короля, - это был
неустанный бег, бег мысли, погоня чувств, столкновение образов, ломка
чужих костей, гнев и восторг... Впереди его ждал день, да еще какой день!
Королевский день!

***

Казалось, сам ангел восходит на престол - после смерти кайзера
Фридриха-Вильгельма I - этого коронованного капрала, подарившего миру
такие живучие афоризмы, как "не потерплю!" или - еще лучше - "не
рассуждать!".
Молодой король Фридрих II был мягок в обращении, прост в поступках,
писал недурные стихи, чудесно играл на флейте. И никто не знал, что своей
любимой сестре (еще будучи кронпринцем) Фридрих признавался:
- Весь мир удивится, узнав, что я совсем не тот, каким меня
представляют. Европа думает, что я стану швырять деньги на искусства, а
талеры в Берлине будут стоить дешевле булыжников... О нет! Все мои помыслы
- лишь об увеличении армии...
Эту армию он вербовал из пленных, из наемников, завлеченных в Пруссию
обманом, просто из негодяев и подонков. Но больше всего - вербовкой на
чужбине. Причем король логично объяснял, почему выгодно вырвать человека
из соседней страны и пересадить его, словно репку, на прусскую грядку.
- Завербовав чужеземца, - утверждал Фридрих, - я выигрываю четыре
раза подряд: во-первых, в мою армию поступил один солдат; во-вторых,
противная мне армия потеряла одного солдата; в-третьих, один пруссак
остается в кругу семьи, по-прежнему ведя хозяйство; в-четвертых, если
солдата убили, по нему плачут на чужбине, а в Пруссии до него никому нет
дела... Самое же лучшее, - добавлял король, - когда пруссак сидит дома и
даже не знает, что Пруссия воюет!