Чтение 5–й страницы книги ~Бухта Потаенная~

Зато, едва лишь судно наше прошло узкость, мы очутились посреди залива
сказочной голубизны. Вода в нем даже не была подернута рябью - волнение с
моря почти не достигало сюда в штиль.

За косой был высокий берег, а еще дальше - неоглядные пространства
тундры, поросшей мхом и лишайником, вразброс лежащие валуны и среди них
лужи-лайбы, никогда не просыхающие летом. Все серо-серо! Тундра во всей
своей наготе, пустая, протянувшаяся на многие сотни километров к югу. И
ведь сейчас полярное лето, середина августа! А как мрачно, наверное, все
это выглядит зимой...

Впрочем, пейзаж - дело вкуса. Для Абабкова Потаенная являлась,
бесспорно, самым приятным уголком на свете.

Я, разумеется, не рассчитывал на то, что он встретит нас хлебом-солью.
Полагаю, и вообще-то он редко бывал в губе, полностью положившись на
своего управляющего. Вместо Абабкова нас встретили пять или шесть пестрых
сибирских лаек. Они сидели в ряд на мокром прибрежном песке и внимательно
следили за тем, как мы, подняв в заливе волну, швартуемся у шаткого
деревянного причала. Матросы попробовали было подозвать их, но собаки с
негодующим лаем разбежались.

Судя по всему, рудник работал до последнего дня - упрямый владелец его,
вероятно, продолжал надеяться, что зрение мое в море "ухудшится". Надо
думать, люди Абабкова уехали отсюда буквально за несколько минут до нашей
высадки, тогда лишь, когда увидели, что судно, приближающееся с юга,
изменило курс и повернуло ко входу в губу. При этом они так торопились
убраться, что в суматохе не успели собрать всех своих ездовых собак.

Можно предположить, что рудокопам приказано было в случае опасности
"прибрать все под метелочку". Однако они поленились, понадеялись на авось,
как частенько бывало в то время, и следы незаконного их пребывания в
Потаенной остались.

Мы убедились в том, что медь добывалась хищническим, чуть ли не
первобытным способом.

Рудокопы работали только летом. Жили они даже не в землянках, а в
каких-то ямах или норах. В одной из них матросы нашли котелок с
недоеденной кашей, в другой припрятано было кое-что из оборудования, до
крайности примитивного. Поодаль в тундре чернел провал котлована.

Тень карающего закона нависала над Абабковым, поэтому подручные его
спешили выжать из залежей все, что можно, пока их не схватили за руку.

И вот схватили!

Теперь губа, которую Абабков старательно прятал от гидрографов, заняла
свое место на карте и в лоции, где я посвятил ей несколько скупых слов,
лишенных всяких эмоций:

"Под такими-то и такими-то градусами, минутами, секундами северной
широты и такими-то восточной долготы у северной оконечности полуострова
Ямал - губа, отгороженная от моря узкой песчаной косой, которую вода,
возможно, прорывает весной... берег, сложенный из песка и глины, приподнят
над морем на двенадцать метров, далее переходит во всхолмленную тундровую
равнину... глубины у берегов..."

И наконец:

"Экспедицией на таком-то судне в 1912 году установлен здесь
гидрографический знак, представляющий собой деревянную пирамиду высотой
восемнадцать метров, увенчанную двумя перпендикулярно пересекающимися
кругами".

В своей докладной я написал, что считал бы целесообразным устроить в
Потаенной маяк. Площадь обзора с берега очень велика - в ясную погоду
видно на десятки миль вокруг.

Однако построить маяк так и не удосужились. Зато спустя тридцать лет,
во время Великой Отечественной войны, мой гидрографический знак был
использован в качестве сигнально-наблюдательного поста.

Почему я не присвоил губе своей фамилии? Ну, при сложившихся щекотливых
обстоятельствах это было бы не совсем удобно, вы не находите? Чувствовался
бы привкус сенсации, а я всегда ненавидел сенсацию. Да и не мне, если
хотите, а моему высокому начальству было решать, достоин я или не достоин
"увековечить" свою фамилию на карте.

Я окрестил губу Потаенной, считая, что это вполне соответствует
обстоятельствам ее открытия.

Мог ли я ожидать, что меня еще не раз удивят причудливые изгибы
"биографии" этой губы?..

Возвратясь в Петербург, мы чувствовали себя, как вы догадываетесь, на
седьмом небе. Начальство с благосклонной улыбкой пожимало мне руку,
товарищи-гидрографы откровенно завидовали, и, согласитесь, было чему
завидовать. В управлении поговаривали о том, что будто бы даже предстоят
награждения.

Никто не вспоминал о прохвосте Абабкове. А что о нем вспоминать?
Прохвосту идти по Владимирке [то есть по Владимирской дороге - в Сибирь,
на каторгу], это ясно. Помилуйте, самим его высокопревосходительством
сказано: "Обман государства! Потрясение устоев империи!" Здесь, однако,
уже заканчивалась наша, гидрографов, компетенция и начиналась компетенция
судей и прокуроров.

Атька? Вас интересует беспутный Атька? С ним и того проще. Не
дождавшись моего возвращения, он использовал свои связи в Морском штабе и
быстро "смотался", как говорят теперь, с Балтийского на Черноморский флот.

Считаете, что я был обязан вывести его на чистую воду? Но ведь никто не
присутствовал при нашем "задушевном" разговоре. Атька мог за милую душу от
всего отпереться. Кроме того, я, признаюсь, питал к нему слабость. Что ни
говори, мы же когда-то играли в Робинзона, потом учились вместе в корпусе,
были с ним одного выпуска!

Не достаточно ли для Атьки, думал я, той небольшой домашней выволочки,
которой он был подвергнут мною? Не пробудила ли эта выволочка совесть,
доселе дремавшую в нем?

Мною вдобавок владело тогда настроение удивительной душевной
приподнятости. Мне наконец удалось внести свой вклад в гидрографию
Арктики, обогатить и уточнить ее карту! Я был счастлив и, естественно,
хотел, чтобы все вокруг были счастливы, как я...

Однако настроение мое вскоре изменилось. Ни один из участников
экспедиции не получил наград, ожидаемых к Новому году. Меня, что выглядело
совсем странно, даже обошли во время присвоения очередных воинских званий.

Кто-то определенно вредил мне. Кем-то пущены были в ход невидимые
тормоза, загадочные силы сцепления, глубоко запрятанные в недрах
санкт-петербургских канцелярий. Иной раз мне казалось, что стоит лишь
прислушаться - и сквозь непрекращающийся суетливый гомон столицы донесется
едва внятное поскрипывание зубчатых валов и колесиков.

Но кто же втихомолку управляет валами и колесиками? Кто не жалеет
денег, и, видимо, немалых, на "смазку" этих валов и колесиков?

Ответ напрашивался. Конечно же, он, злопамятный Абабков!

Однажды утром, развернув газету, я на одной из ее страниц увидел
групповую фотографию. Из подписи явствовало: это наши отечественные
финансисты и промышленники, которые только что получили от правительства
крупнейший военный подряд. В центре группы восседали рядышком знаменитые
петербургские банкиры Вавельсберг и Алферов. Всем известно было, что они
лютой ненавистью ненавидят друг друга, даже отворачиваются при встрече.
Однако на снимке оба финансовых деятеля послушно, хоть и с натугой,
улыбались в фотообъектив.

Зато какой же неподдельно-восторженной, какой лучезарной была улыбка
полноватого, несколько болезненного на вид человека средних лет в сюртуке
с атласными отворотами, который жался где-то сбоку группы (пребывая пока,
вероятно, лишь в ранге второстепенного богатея). Он, судя по его позе,
очень боялся остаться за пределами фотоснимка и, сохраняя на лице
описанную выше улыбку, всем туловищем своим клонился, перегибался, тянулся
к центру, то есть к Вавельсбергу и Алферову.

Да, вы угадали. В перечне военных подрядчиков я наткнулся на фамилию
Абабкова, лесопромышленника из Архангельска!

Теперь вопрос к вам: хорошо ли вы знаете Ленинград? Вот как! Даже очень
хорошо! А я пари готов держать, что вам неизвестен или почти неизвестен
любопытнейший переулок в Ленинграде. Название его? Банковский. Оно
что-нибудь говорит вам? Ничего не говорит? Я так и думал.

Между тем, рассказывая туристам о Великой Октябрьской революции, надо
бы, я считаю, начинать экскурсии по Ленинграду именно с Банковского
переулка. А уж затем вести толпу приезжих по привычному маршруту - под
арку Главного штаба и к Смольному.

Прогуляйтесь-ка при случае на Банковский, очень рекомендую. Сюда, в это
святая святых старого Петербурга, можно попасть по-разному. С улицы Росси
поверните на улицу Крылова, которая тянется несколько наискосок, и выйдете
на Садовую к Гостиному двору. А если угодно, шагайте прямиком по улице
Ломоносова. Банковский параллелен ей и упирается в канал Грибоедова. И еще
примета: он между Мучным, Перинным и Москательным переулками!

Лабиринт этих переулков дореволюционные репортеры именовали российским
Сити. Засев в грузных лабазах и теснейших конторах с окнами, заделанными
решеткой, наши русские толстосумы прибирали отсюда постепенно к рукам
высокомерную дворянско-помещичью империю. "Все куплю", - сказало злато..."

Банковский переулок - коротенький, метров девяносто (длина миноносца),
очень узкий и поэтому почти всегда полутемный, даже в солнечный день.

Разъяренно пялятся друг на друга со стен львы и взлохмаченные Нептуны -
таков в те годы был распространенный сюжет барельефов на домах. - А быть
может, это долженствовало аллегорически изображать соперничество между
размещавшимися в переулке банками?

Возвращаясь со службы, я делал иногда крюк, чтобы пройтись лишний раз
вдоль Банковского. Разумеется, не рассчитывал встретиться с Абабковым. Да
и что бы это мне дало?

Стены со львами и Нептунами, а также узкие, огражденные решеткой окна,