Чтение 5–й страницы книги ~Георгес или Одевятнадцативекование~

Вот эти вот тревожные колокола - они тут при чем.

Вера стояла задумчиво посреди комнаты руки в карманы. Ни фурии, ни
Мамаева кургана - что-то поникшее, усталое и покорное.

- Знаешь, Далин-Славенецкий, я у тебя останусь сегодня. Все равно везде
опоздала.

Она еще никогда у меня не оставалась. Раза два я просил ее об этом,
довольно настойчиво, чуть морду не бил. Отказывалась все равно, надо домой.
Муженек ее еще до меня смирился с изменами, он после армии вернулся к ней
почти импотентом. С ним, рассказывала Вера, надо было по-шахтерски работать,
в умат, чтобы тряпочка превратилась ну пусть не в карандашик, то хотя бы в
плохо надутый воздушный шарик.

Я так понял, что у них какой-то договор был, чтобы ночь всегда
проводить дома. Иллюзию семьи, что ли, хотел сохранить. В общем-то, ей тоже
необходима была эта иллюзия. Иногда шутила - "Жамэ!", иногда всерьез, в
защитной стойке - "Никогда не дождешься!".

А чего там, собственно, дожидаться - спали мы с ней. Давно. И с самого
первоначала безо всяких угрызений.

Я спросил ее:

- Что-нибудь случилось?

- Ничего. Просто уходить не хочу. Ну их. Надоели. Останусь с тобой.

Что в ее головке тогда крутилось? Ведь никогда не расскажет!

- Так я остаюсь?

- На ночь? - уточнил я на всякий случай.

- Не боись, Далин-Славенецкий, только на ночь.

Эта их манера по фамилии звать!

Я подошел к ней вплотную, взял за плечи.

- Ага, Вер?

Она подняла голову, посмотрела на меня изо всех сил, странно так
посмотрела, и комната вдруг переполнилась торжественной тревогой, звуки
изменили свою суть и дальний колокол загудел не стихая, на одной ноте.

Вот этот колокол, вот это вот самое я никакими георгесами,
глубокоуважаемые господа, объяснить не могу.

Она нежно-нежно:

- Далин-Славенецкий, тебе не кажется, что мы сегодня с тобой прощаемся?

- А?

- Все прощаемся и прощаемся...

- Нет, Верочка, милая. Нет, не кажется. А...

- Тебе не кажется, Володь, что на самом-то деле уже и некому больше
прощаться, что все кончилось... что в этой комнате труп?

Нет, действительно, какая-то мистика напала на нас в ту ночь: в первую
секунду я всерьез воспринял. Даже огляделся, тайно боясь.

- Ты чего, совсем, что ли? Какой еще труп?

- Ты ничего не чувствуешь? - тихо-тихо...

Бррррр! Я совсем не узнавал свою Веру.

Но почему именно труп?

- Потому что я пытаюсь удержать тебя изо всех сил, - с таким видом,
будто она говорит что-то очень резонное, ответила Вера.

- Ну и я пытаюсь удержать тебя изо всех сил...

- Вот видишь.

Словом, такой вот у нас с ней разговор состоялся - будто это не мы
говорили, а какие-то другие, словно они сквозь нас хотели достучаться друг
до друга. И каждый из нас словно попал в положение человека, который
понимает, что вот-вот умрет, - страха нет, небольшое сожаление и огромное
любопытство. И тревожные колокола надо всем.

И я сказал Вере:

- Ладно. Оставайся, раз так.

И она осталась. Труп, чьего присутствия я не чувствовал, но чувствовала
она, витал над нами где-то у потолка, приглушал сдержанный рев проезжающих
мимо автомобилей и постепенно разрастался, занимая всю комнату, вжимая нас
друг в друга. Пытаясь сохранить настроение, мы оба были чрезвычайно нежны,
даже немножечко играли в беспредельную нежность, и это были очень искренние
игры. Мы хотели, чтобы приготовление продлилось подольше, как в первый раз,
но подольше не вышло, и мы очень быстро совокупились. И заснули, два теплых
и гладких тела.

* * *

А утром я первым делом я вспомнил о будущих партнерах (она- то явно
размышляла о том, что ждет ее дома - была мрачна).

- Почему ты не сказала, что они женаты? Ничего себе группешник! Это уж
совсем полный атас.

- Я сама не знала. А почему "уж совсем"? Разве это что-то меняет?

Развратница. Ее даже похмелье не портило. Она прижималась ко мне и
терлась о щеку.

- Ну все-таки, - рассудительно сказал я. - Как-то это... я не знаю...
Супруги все-таки. Безнравственно чересчур. А?

Вера показала зубки.

- А что же ты, если такой нравственный, группешничка захотел?

Я взорвался.

- Ну, все, хватит, - говорю. - Я, видите ли, захотел. Я вообще
категорически против. Ничего такого я не говорил и не хотел. Это...

- Хотел-хотел, - замурлыкала моя Вера. - Ты же ни разу не пробовал.
Тебе же интересно.

- Ты, что ли, пробовала? - обиделся я.

- Аск! - гордо сказала Вера.

Я привстал на локте.

- То есть?

Она вздохнула сожалеюще и многоопытно.

- Ты спроси меня, Володечка, чего я в жизни не пробовала.

Спросить-то я, может, и спросил бы, но не успел. В этот как раз момент
началось телефонное сумасшествие.

Сначала позвонил Манолис.

- Вот что, уважаемый Вова, - начал он злобно и без всякого "здрасьте",
голосом, удивительно юным и свежим. - Я в эти ваши игры играть отказываюсь.

- А? - спросил я.

- Отказываюсь самым категорическим образом!

- Э-э-э... я, может быть, не совсем... Что вы имеете в виду?

- Это даже как-то гнусно с вашей стороны предлагать нам с Тамарочкой
сексуальное партнерство такого рода!

Я брякнул трубку.

- Ну вот, - победоносно объявил я Вере. - Манолис звонил. Отказывается
от партнерства твоего.

- Хм! - Верочка недоверчиво приподняла брови.

И опять закричал телефон.

Заговорщицким шепотом спросили меня и представились Ириной Викторовной.
Я закивал головой, а Вера сделала скучное лицо.

- Где моя дочь, Владимир?

- Э-э-э, я...

- Не л-лгите! Она у вас.

Пожав плечами, я отдал трубку Вере.

Я ошибся. Не скучным было ее лицо - застывшим. Я особо не вслушивался в
ее скупые ответы, меня поразил голос - бесцветный, мертвый, монотонный голос
робота из дешевого фантастического фильма.

- Не волнуйтесь, мама. Я скоро приду.

Вера осторожно положила трубку и посмотрела на меня, чуть улыбаясь. Она
словно хотела передать мне что-то важное, но так ничего и не сказав, встала
с постели и мягко, летаргически прошла в ванную.

Тут позвонила Тамарочка. Она что-то защебетала о крутой вечеринке, о
своих благодарностях, о благодарностях Манолиса и тому подобную чушь. Она
щебетала бы так без передышки до самого вечера, но я умудрился вклиниться.

- Твой-то, Манолис, уже звонил сюда, между прочим.

Тамарочка изобразила ангельское смущение. Он такой чистый-наивный,
сказала он, он прям в каком-то девятнадцатом веке живет, в том смысле, что у
него очень высокая нравственность. За это, пропела она нежно, и люблю его
(Ой!)

- Публико морале, - понимающе сказал я. - Моральный кодекс строителя
коммунизма.

Трубка рыкнула и в разговор встрял Манолис.

- Коммунистов ненавижу зоологически! - прозлобствовал он, а потом, уже
вполне человеческим тоном, продолжал. - Это я, по параллельному. Ну, как
там?

Что меня раздражает в малолетних, так это ненатуральность
непринужденности. Злоба у них получается куда чище.

- Там всегда хорошо, - непринужденно ответил я. - Не то что не там.

Тамарочка хихикнула. Потом ойкнула. Потом уронила телефон. Потом быстро
затараторила:

- Ну ладно, Володечка. До скорого. Ждите... (завязалась борьба) Ждите в
гости!

Ту-ту-ту-ту-ту...

Сзади, на выходе из ванной, стояла мокрая Вера.

Мама права, - сказала она. - Ты меня не любишь. У тебя на лице похоть.
У тебя на уме группешник. Это для тебя высшая радость, низкий ты человек.

Надо было показать, что я с нее смеюсь, и я рассмеялся. Она тоже.
Немножко принужденный смех у нее получился, но так вообще ничего.

И мне стало грустно оттого, что мы смеемся, синхронно пытаясь скрыть
друг от друга свои чувства, в общем, довольно склочные. И послышалось
отдаленное эхо ночной тревоги, потому что мне ну совершенно не хотелось
терять Верочку - уж очень сильно она меня зацепила. Да тут еще этот труп.

* * *

Она ушла к своему Валентину продавать очередную несусветную байку о
старой подруге или, там, о милиции - я не знаю. Он все скушает, деваться
некуда, кроме как жрать что дают. Боже.