значительной части территории из-под красного террора, еще боле усилило эту
разочарованность и побудило многих призадуматься о принципах верности союзникам.
Мне вспоминается такой случай. Было сообщено, что на узловой станции Роман,
собравшиеся товарищи отказываются грузиться в товарные вагоны, требуя подачи
пассажирских и в случае неисполнения грозят разгромить станцию и учинить самосуд
над администрацией. Одновременно, командующий армией, генерал Келчевский,
настойчиво просил меня, как можно скорее, уладить этот вопрос. На станции
создалось весьма критическое положение, ибо товарищи каждую минуту могли
привести свои угрозы в исполнение. Никакой воинской надежной части, которая бы
восстановила порядок на станции, у меня не было. Пришлось ехать лично. Не
доезжая до станции, сошел с автомобиля и пошел пешком, дабы меньше обратить на
себя внимания. Меня встретил комендант станции и передал все подробности
происшествия. Перрон, пути, станция и все прилегающие строения были заполнены
вооруженными солдатами, из которых многие находились в состоянии опьянения. У
двух разбитых вагонов товарищи митинговали, обсуждая программу дальнейших
действий. Раздавались угрозы по отношению железнодорожного персонала,
офицерства, буржуев. Большинство, невидимому, склонялось к тому, чтобы силой
забрать наличные составы, устроить 1--2 эшелона и, следуя всем вместе, громить
попутные станции, предавая их огню и мечу. Настроение солдат было таково, что
никакие увещевания не помогли бы. Что было делать? Пассажирских вагонов почти не
было, а если бы они имелись, то я не дал бы их, дабы этим не узаконить подобных
требований на будущее время. В этот момент, мое внимание привлек подходивший
поезд, оказавшийся румынским эшелоном новобранцев, сопровождаемых вооруженной
командой в 16 человек при одном офицере.
Вагоны были заперты и, как после я узнал, новобранцам запрещалось выходить на
больших станциях. Поезд остановился. На перроне появился румынский офицер.
Увидев одного новобранца, выскочившего из вагона, он подскочил к нему, схватил
за шиворот, и силой водворил обратно в вагон. Наши солдаты, оставивши митинг,
наблюдали эту картину с большим любопытством, но затем какой-то плюгавенький
солдатишка крикнул: "товарищи, не позволим издеваться над пролетариатом,
открывай вагоны, выручай своих братьев, бей офицера". Эти слова оказались искрой
брошенной в пороховой погреб. Схватив винтовки, озверелые солдаты устремились к
офицеру, еще момент и он был бы растерзан. Однако, не потеряв присутствия духа,
он в мгновенье ока очутился возле караульного вагона и на бегу отдал какое-то
20
приказание караулу. В один момент 16 вооруженных человек по команде ощетинились
для стрельбы. Раздался залп в воздух и нужно было видеть, как сотни вооруженных
людей с исказившимися лицами от животного страха, бросая винтовки, давя один
другого, кинулись во все стороны ища спасения. Через минуту станция и ближайший
район были совершенно пусты и долгое время, пока стоял эшелон, я разговаривал с
румынским офицером, обмениваясь мнением по поводу только что происшедшего. После
понадобились большие усилия коменданта станции и администрации, чтобы собрать
разбежавшихся солдат и уговорить их вернуться на станцию. Они стали спокойны и
послушны. Охотно сели в товарные вагоны и без всяких инцидентов были отправлены
по назначению.
Жизнь в штабе армии текла довольно монотонно. О том, что происходило вне армии,
информации обычно были запоздалые, питались больше слухами. Газеты получались
изредка и, кроме того, сведения одних явно противоречили другим, а потому
уяснить из них истинное положение России было невозможно. Все носило характер
неопределенный, туманный. Однако, даже и из этих, скупо долетавших до нас
известий, разговоров и слухов, нам было ясно, что в армии делать нечего, что мы
обрекаемся на бездействие, но как долго продлится такое состояние и каковы будут
последствия, никто сказать не мог. Каждый день приносил все новые и новые
сенсации, значительная часть коих касалась Дона и событий, происходящих там.
Слухи о Доне порой были невероятны, даже легендарны с точки зрения логики и
разума, но мы жадно их ловили, верили им, или вернее говоря, хотели верить, с
какой то тайной надеждой, что именно оттуда, с Дона должно начаться общее
оздоровление. Уже с мая месяца, внимание всех стало сосредоточиваться на
популярном имени ген. Каледина, герое Луцкого прорыва, бывшего долгое время
нашим соседом, в качестве командующего VIII армией. Мне было известно, что еще
весной ген. Каледин оставил армию и не столько по болезни, сколько под влиянием
иных причин, разочарованный и непонятый даже своими близкими помощниками и
сотрудниками. Покидая армию, он был полон любви и веры в Дон, он верил в
крепость старых традиций казачества и считал, что только там на Дону еще можно
работать.
С 18-го июня 1917 года генерал Каледин становится во главе войска Донского, как
выборный Атаман и с ним объединяются Атаманы Кубанского и Терского войск. Вскоре
ему по праву и достоинству выпадает честь быть представителем Казачества на
Московском совещании в августе месяце. Отлично защищал армию бывший здесь ген.
Алексеев, но еще выпуклее обрисовала положение казачья декларация, прочитанная
Донским Атаманом и названная газетами речью Каледина.
Прекрасная по содержанию, уверенная по тону, полная патриотизма, в ней открыто
указывалась Временному Правительству та смертельная опасность и беспредельная
пропасть, над которой повисла Россия. В противоположность речи Керенского, она с
восторгом читалась нами, рождая массу надежд.
Ценность выступления ген. Каледина на этом совещании состояла в том, что впервые
за все время всеобщего революционного развала раздался твердый голос
объединенной, крупной народной силы, а не
21
голос партии, организации, комитета, обычно не имевших за собой никакой реальной
силы.
Устами своего представителя, Казачество, как бы предопределило себя для будущего
-выступления против тех, кто, пользуясь слабостью Временного Правительства,
готовил гибель России. И действительно, примерно через полгода, выступив с
оружием в руках против советской власти, казаки тем самым доказали, что
заявление, сделанное в августе от Российского Казачества не было пустым звуком
партийно-общественных деятелей, а явилось глубоко продуманным актом, вышедшим из
глубины народной.
С этого момента ген. Каледин делается центром внимания всех, а в глазах
Керенского становится контрреволюционером и явным противником его взглядов и
революционных идей, что и определяет дальнейшее отношение главы Временного
Правительства к Донскому Атаману.
Все взоры устремляются на Дон, как на единственно чистый клочок русской земли,
как на ту здоровую ячейку, которая может остановить гибель России. Именно этим и
можно было объяснить, что когда во время Корниловского выступления появились
фантастические сообщения газет о движении казачьих частей на Воронеж и Москву,
то это нашло живой и радостный отклик в наших сердцах. Мы верили этому, не желая
учитывать простой вещи, что весь-то Доя на фронте, а в области почти никого. Мы
забывали и то, что свыше 205) казачьих полков все лето занимались ловлей
дезертиров, а затем стали единственной надежной охраной штабов и учреждений.
После Московского совещания, мы явились свидетелями очередной провокации
Керенского.
В связи с выступлением Корнилова, Каледина объявляют мятежником и делают
предметом травли, в то время когда он объезжал неурожайные станицы
Усть-Медведицкого округа Войска Донского.
Эту его поездку, при содействии Керенского, истолковывают желанием Каледина
поднять казачество против Временного Правительства.
Видя в Донском Атамане не только человека большого государственного ума и
крепкой силы воли, но главное опасаясь того огромного авторитета, который
приобрел он в глазах и казачества и всех национально мыслящих русских людей,
глубоко веривших, что Каледин найдет достойный путь, чтобы вывести казачество из
сложных и запутанных обстоятельств, Керенский решается на провокацию. Очевидно и
ему и его приспешникам, а затем Ленину и Троцкому, не столько были страшны
талантливые, с именами, но без народа генералы, сколько страшен и опасен был
Каледин, за которым шли Дон, Кубань, Терек. С целью подорвать престиж Каледина и
тем обезглавить казачество, Керенский 31 августа всенародно объявляет его
мятежником, отрешает от должности, предает суду и требует его выезда в Могилев
для дачи показаний.
А днем раньше военный министр А. Верховский телеграфировал Каледину: "С фронта
едут через Московский округ в область Войска Донского эшелоны казачьих войск в
ту минуту, когда враг прорывает фронт и идет на Петроград. Мною получены
сведения о том, что ст.
5) В июле месяце на эту работу было отвлечено около 40 казачьих полков.
22
Поворино занята казаками. Я не знаю, как это понимать. Если это означает
объявление казачеством войны России, то я должен предупредить, что
братоубийственная борьба, которую начал генерал Корнилов, встретила единодушное
сопротивление всей Армии и всей России. Поэтому, появление в пределах
Московского округа казачьих частей без моего разрешения, я буду рассматривать,
как восстание против Временного Правительства. Немедленно издам приказ о полном
уничтожении всех идущих на вооруженное восстание, а сил к тому, как всем
известно, у меня достаточно". --
Одновременно А. Верховский бомбардирует телеграммами революционный Ростов, две
из них были адресованы к начальнику гарнизона, следующего содержания:
Корнев Павел
Марко Джон
Конан-Дойль Артур
Свержин Владимир
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия