пускал, отталкивал, спихивал, изгонял... Поднимался крик; вмешивались
взрослые.
место на полу, в коридоре. И Кузьменыши, заняв третьи полки, не прогадали.
Сюда никто не лез, высоко. И лезть высоко, и падать, если залезешь.
рожи отбрыкивали. Нечего, мол, зыркать туда, куда не просят! Ничего вы тут
своего не оставляли!
своего положения, будто в кино, наблюдали, что происходит внизу.
Кавказских на горах жил задрипанный монах, он там золото искал, никого не
подпускал, вот он золото нашел, продавать его пошел..."Чем там дело у монаха
с золотом да Кавказом кончилось, осталось неизвестным: вагон дернуло!
застрежетал и правда поехал! Это стало ясно по легкому поскрипыванью, по
редким пока толчкам да перестукам.
уплывать редкими огнями, демаскированная уже, в прошлое, назад, в темноту.
это знали по собственной шкуре, слезам не верит!
которой не поверят, слезу пустить.
вернемся! Куда же мы не вернемся? В Москву, что ли? Хорошо будет, так, ясно,
не вернемся, на хрена она нам, белокаменная, сдалась! Дома каменные - люди
железные...
проклятый, выхолощенный войной край! Где все живут одним военным днем:
купить да продать... А те, что стоят у станков да куют в выстудившихся цехах
победу над врагом, они-то не только беспризорных не видят, а своих родных
детишек запустили до уровня одичания: по двенадцать часов длится смена, так
что спят тут же, в цехах...
ни единой кровинки близкой... Ни здесь и нигде вообще!
сами.
сами будто от себя с радостью бежим. Летим в неизвестность, как семена по
пустыне.
прольется ласка да внимание живой водой, прорастем.
картофельной, да ведь и спросу-то нет. Может и не прорасти, а навсегда
кануть в неизвестность. И тоже никто не спросит.
четвертом году через войну, через разрушенную, еще не успевшую ожить после
фашистов землю на нашем удивительном, бесшабашно, безумно веселом поезде!
только в лицо, но и по фамилии и имени и попытался через десяток лет
отыскать.
меньше, разослал: и ни одна не принесла адреса. Ни одного письмеца ни от
одного нашего...
намеренно выношу в своих рассказах, в повестях, документальных очерках, и
снова - ни словечка в ответ.
затерялись? Не проросли?
хоть один, может, услышит из выживших, потому что многие потом, это и на
моих глазах частью было, начали пропадать, гибнуть, на той, на новой земле,
куда нас привезли...
карманы, в торбочки, в мешочки, загашнички и извлекли оттуда съестное.
картофелинка в печеном виде. У одного даже - каша, крутой комочек,
завернутый в тряпицу... А еще - роскошь - серенький тошнотик. Из мороженых
очистков их делали да отбросов.
полкам, по вагону, по поезду... И по тем самым кишкам - будто ножовкой!
Колбасное мясо открыли в продолговато-овальной американской баночке с
золотым отсветом!
Подмосковье в голос!
казалось, что тут, в столице, у товарища Сталина под боком, который с
Мамлакат на коленях в книжке нарисован, не успели пузатые, похожие на ихнего
директора, все разокрасть! Иначе откуда бы, подскажите, шепните на ушко,
баночка-то колбасная, золотистое солнышко, посверкивающее внизу?
по запаху: дважды в жизни Сашка унюхивал этот незабвенный, ни с чем не
спутываемый, секущий финкой под ребро запах и по ощущению пересказывал
Кольке...
едал, да нет, не едал, а только видал, как наш барин едал.
вниз. Да не одни братья, все небось смотрели! И слушали, и принюхивались,
когда еще доведется в жизни такое почувствовать! И понюхать!
друга. Оба знали, кто из них о чем думает.
зареветь от голода на весь вагон! Не про банку, хрен с ней, с этой
недосягаемой мечтой-банкой! А про директора-суку из Томилина, которому
велели, письменно, это уже по чужим разговорам стало ясно, дать им хлебный и
прочий паек на пять суток! О чем он, падла, сидя тогда на ступеньках и
почесывая прыщавые подмышки, думал, где его плюгавенькая совесть была: ведь
знал, знал же он, что посылает двух детей в голодную многосуточную дорогу! И
не шевельнулась та совесть, не дрогнула в задубевшей душонке ни одна
клеточка!
запоздалое из далеких восьмидесятых годов непрощение вам, жирные крысы
тыловые, которыми был наводнен наш дом-корабль с детишками, подобранными в
океане войны...
нас голодом...
обожавший накрутить очередному воспитаннику несколько смертельных суток.
обернет он этот список голодным поясом вокруг тебя!
уж совсем, от которых еще дорогой отщипывали и дощипались: словно мышиная
говяшечка на ладони.
кусочка съест, то ему сытнее будет. А на ночь так больше и не надо есть, а
то вся сытость во сне пройдет как бы без пользы.
со свету, разворачивал разрывной пулей все нутро.
начиналась в животе, будто это тебя, тебя - как банку ложкой выскребают.
Уткнулся он лицом в сухие доски, голову руками зажал, чувствовал, что еще
немного, и плохо ему будет. Закричит, заревет зверем на весь вагон, так его
скрутило от чужого праздника. Да и Сашке, видать, не легче. Он кусочек
Кольке назад вернул. Глядя загнанно в потолок, произнес ненавидящим шепотом: