потерял:
страха и тоски.
не чувствовал. Эти ноги получили приказ бежать давно, а теперь понесли, да
так неловко, вихляя и заплетаясь, что Васька с размаху ударился о торчащий
сук и покарябал веко, побил переносицу. Но все равно продолжал бежать, пока
не увидел свой детдом.
как будто его в самом деле избили. И даже затылок, даже волосы болели у
Васьки от чужого прикосновения.
долбила, прорезалась тоненькая мысль, что скорей надо Ваське спрятаться,
исчезнуть, зарыться в подвальчик и пережить все наваждение, как вражескую
бомбежку. Ведь надо же так вляпаться! Шел бы Васька по другой тропинке, их
вон сколько, тысячи в лесу, и все бы сложилось хорошо в его жизни. Зачем
надо было вообще идти в лес? Зачем он оглянулся на солдата? Мало ли солдат в
лесу, чтобы на каждого оглядываться, около каждого стоять, разговаривать?
изменить этот день и эту встречу. Страшную вдвойне оттого, что солдат не бил
его, рукой по волосам провел.
Когда бьют - привычно. Когда словами и руками ласкают - больней стократ.
Васька даже охнул, вспомнил, почувствовал чужую руку. Страшная рука, которая
гладит.
Васька не мог изменить. Было... Ужасно это было. Лучше бы память Ваське
отшибло, чем так, рукой его. Последнее злодейство - детдомовца гладить. Но
от солдата можно сбежать, можно закопаться, а от себя? От своих лапаных
волос куда уйдешь?
понимал, что все несчастья в жизни от его непостоянства. То он крадет, то
стесняется, то врет - не покраснеет, а то и соврать не способен. Назвался по
глупости детдомовским. Придет солдат и спросит: "Где тут детдом?" Да каждая
собака этот детдом знает. Потому что он как осиное гнездо. Не клади за
километр, что плохо лежит. Ворюги, известное дело. Васька Сморчок - ворюга,
он все и украл...
простодушие. На простодушии и попался Васька-дурак. Не пытали, не трогали,
еще и сапоги с часами предложили.
Закатится слезами, норовит через мундир старшину до нутра пронять. Жалостью
его да тонкой нотой, а если надо, и небольшой истерикой с причитанием.
"Дя-де-нька, отпусти, не виноват я, сиротой расту, брошенный на всю мою
жизнь!" Вздохнет старшина, может, сынишку вспомнит, выпустит, а то еще
червонец сунет неловко. Мол, бери да не воруй больше, а то плохо кончится. А
ты ему: "Спасибо, дяденька, не буду воровать, я учиться пойду. Выучусь,
пойду милиционером работать!" Тут он расчувствуется, скажет: "Ишь,
шпингалет, соображает... Была бы семья, что-нибудь из него путное вышло. А
все война, война...".
избавиться. С компасом он жулик, а без компаса вполне честный человек. Зашел
Васька в сарай, где кирпич пирамидкой лежал, оглянулся несколько раз, не
следит ли кто. Вынул из серединки кирпичину, а за ней пустота оказалась:
старая Васькина заначка. Ловким движением сунул туда компас, завернутый в
лопух, и кирпичом заложил. Для гарантии помочился на это место, чтобы не
лезли.
чувство облегчения, отсутствие вины и вообще конец этой истории.
- 4 -
уже сейчас, на подъезде, Андрею Долгушину, как другим солдатам, было ясно,
что в столице они не задержатся. По Московской окружной дороге перебросят на
северную, а может, и наоборот, на южную ветку, сейчас от севера до юга
затяжные бои. Но солдаты, и не имея информации, склонялись к тому, что путь
их ляжет в направлении Курска. "Солдатское радио", никем не уточненное и не
подтвержденное, все-таки упорно указывало на юг... Так они предполагали,
покуривая самокрутки из едкой махры и разглядывая длинное Подмосковье,
деревья, а то и целые рощицы, стоящие в воде, темные деревеньки вдоль
дороги, где не было видно ни людей, ни скотины.
Воробьев, взводный балагур и философ. До войны работал он прорабом на
строительстве в городе Бежицы. Хватка у него была, наверное,
профессиональная, что касалось достать, выпросить, организовать. Такие люди
не пропадают нигде, да и другим с ними легче жить. Случись какое затруднение
с жратвой, посылали Воробьева, а на подхват ему Гандзюка.
кормежки первей нет его. Еще разводящего, как именуют половник, не успели
окунуть в варево, а он уже с котелком на изготовке...
метров кишок, и все для того, чтобы, съев горячего, не ошпарить задницу.
встал. Дернулся раз, другой и замер навсегда. Поглядели - кругом другие
эшелоны, где-то репродуктор говорит, наверное, станция.
повара проспали? Натрескались, поди, на ночь, теперь переваривают до Москвы
или как? А солдатиков-то потрясло дорогой, им дровишки только подбрасывай!"
- Проси хоть кипятку, если нет покруче! Да узнай, сколько стоять?
Воробьевым. - На парад нас везут в Москву. А уж там от пуза кормят, это я
точно знаю!
ногу вскидывать надо. Чем выше ногу, тем больше мяса - такой закон. За
каждый сантиметр сто грамм набавляют. За пять - банка тушенки ..
старых, как говорят, еще екатерининских времен серых казарм, от вокзала по
левую руку. Сержант Потапенко, немолодой уже, лет тридцати, крупный мужчина,
глаза навыкате, голос трубный: "Ногу! Ногу! - кричал свирепо. - Горох, а не
шаг! Носок тяни, печатай ступней!" Весь световой день на плацу. С подъема,
как труба под высокими сводами прогремит, и до серых сумерек топали.
Сдваивали ряды, ходили кругом и с винтовкой наперевес. Гандзюк как для
парада старался, драл ногу выше головы, при рапорте ел глазами начальство.
дробь тридцатого, созданная замечательным тульским оружейником Сергеем
Ивановичем Мосиным, состоит на вооружении всех родов войск Красной Армии.
Поражает противника на ближнем и дальнем расстоянии. На дальнем расстоянии
прицельным одиночным и групповым огнем, на ближнем - штыком и прикладом.
Состоит из следующих основных частей...
рост, как скрываться от танка, когда он прет на тебя. О танках говорили
особенно много, учили бросать связку гранат из укрытия, вплотную метать
бутылки с зажигательной смесью.
встрече с танком, учили, сердясь, когда у новобранцев не выходило,
показывали, как оно будет по-настоящему.
стреляют, лежишь, думаешь - хана! Надвинулось чудовище с крестом, а ты
лежишь... Лежишь. А потом на него: "Ах ты, сука, в мать, в Гитлера и в того,
кто его породил, - уррра! Бей фашистскую гадюку! Так ему! Эдак! Ура! Вперед!
За Родину!" - и ожесточенно, с серым лицом, исказившим черты, с глазами, в
которых отчаяние и слепое ненавистное чувство вскидывались, готовые к
броску... И тут только вспоминали, что на ученье, не в бою, растерянно
оглядывались, со вздохом махнув рукой, приказывали повторить встречу с
танком, молвив при этом: - Ты тут, а он где-то уже есть, вот и представь,
что вы встретились. А встретитесь вы обязательно.
скоро отправят на фронт. Андрей, как и другие бойцы, ждал, мысленно торопил
события. Фронт, какой бы поначалу страшный ни был, означал новый этап в
жизни солдата. Попасть на передовую означало обрести до конца свое место в
сегодняшних реальных событиях. А цель была единая, святая: бить, сколько
хватит сил и жизни, ненавистного чужеземца, проклятого фашистского
захватчика, уничтожать его до тех пор, пока он топчет родную землю! Это не
были слова, таких бы слов не произнес Андрей сроду, это было самочувствие
его. Оно определяло надолго его судьбу.
затишье, самое длительное за всю войну. Но обе стороны лихорадочно
готовились к летней кампании, которая началась пятого июля величайшей
Курской битвой.
время. И хоть бойцы понимали, что временное затишье на фронтах не может не
кончиться ожесточенными сражениями, к которым их готовят, они - ни один из
них - не могли бы сказать, куда протянется их дорога. Двадцать пятого апреля
сорок третьего года их подняли по тревоге в четыре часа утра.
Шилова Юлия
Маркелов Олег
Ильин Андрей
Посняков Андрей
Афанасьев Роман
Лукьяненко Сергей