Чтение 5–й страницы книги ~Обретенное время~

Дюнкерка", счете, гравированным оттиском которого одни мы, я полагаю, Вердюрен
да я, обладатели, и который все-таки -- один из редких шедевров украшенной
бумаги, на которой царствование Людовика XV-го делало подсчеты, с шапкой,
представляющей море полностью неясненное, судами нагруженное, море волнистое,
похожее на иллюстрацию одну в Издании Фермье Женеро39, к "Устрице и Сутягам"40.
Хозяйка дома, что сейчас усадит меня рядом с собою, говорит мне любезно, что она
украсила стол лишь японскими хризантемами, и хризантемы расставлены в вазы, а
вазы -- редчайшие шедевры, и каждая в своем роде; сделанные из бронзы, они
листками красноватой меди кажут как бы живой листопад цветка. Были там доктор
Котар и жена его, польский скульптор Вырадобетски, коллекционер Сван, знатная
русская дама, княгиня, имя которой на -оф я забыл, и Котар шепнул мне на ухо,
что это вроде бы она в упор палила в эрцгерцога Родольфа41, по словам которой
выходит, что я, вроде бы, в Галиции и на севере Польши так известен, так
известен, что девушка не оставляет надежды на руку свою, если не уверена, что ее
воздыхатель не является поклонником "Фостен"42. "У вас на западе этого совсем не
понимают, -- бросила в заключение княгиня, произведя на меня впечатление
совершенно превосходного ума, -- этого проникновения писателя в интимность
женщины". Мужчина с бритыми губами и подбородком, бакенбардами, как у
метрдотеля, высокомерно декламирующий шутки университетского преподавателя,
снизошедшего до своих лучших учеников по случаю дня св. Карла43, -- это Бришо из
Университета. При произнесении моего имени Вердюреном он и звуком не выдал, что
знает наши книги, и это навело на меня сердитое уныние, возбужденное заговором,
организованным против нас Сорбонной, вносящей и в любезное жилище, где меня
принимали, враждебное противоречие, намеренное умолчание. Мы проходим к столу, а
там -- необычайная вереница блюд, попросту шедевров фарфорового искусства, эти
-- ценителя которых услажденное внимание вкушает наиприятнейшую художественную
болтовню, принимая нежнейшую пищу -- тарелки Юн-Чин44 с оранжевыми краями, с
голубоватой набухшей общипанностью речного ириса, пересеченные зарею, -- вот уж
украска, -- стаи зимородков и журавлей, зарею в тех же утренних тонах, что
ежедневно смотрят в очи бульвару Монморанси, будя меня, -- саксонские тарелки
слащавей в грациозке своего исполнения, в усыпленности, в анемии их роз,
обращенных в фиолет, в красно-лиловые раскромсы тюльпана, в рококо гвоздики или
незабудки, -- севрские тарелки, обрешеченные тонкой гильошировкой белых своих
желобочков, с золотой мутовкой или завязывающейся, на тестовой плоскости дна,
изящной выпуклостью золотой ленты, -- наконец, всг это серебро, где струятся
люсьенские мирты, которые признала бы Дюбарри45. И что, может быть, столь же
редкостно, так это совершенно выдающееся качество кушаний, подаваемых здесь к
столу, -- пища приготовлена искусно, стряпана в лучшем парижском духе,
необходимо сказать -- просто превосходна, я ничего подобного не видел на
великолепнейших обедах, и она напомнила мне некоторых искушенных стряпателей в
Жан д'Ор46. Вот взять хотя бы гусиную печенку, не имеющую никакого отношения к
тому безвкусному муссу, который обычно под этим именем подается; я немного знаю
мест, где обыкновенный картофельный салат был бы сделан из такого же картофеля,
упругого, как японские пуговицы слоновой кости, матового, как костяная ложечка,
с которой китаянки льют воду на рыбу, которую они только что поймали.
Венецианское стекло предо мною -- роскошные алеющие самоцветы, окрашенные
необычайным леовийским47, приобретенным на распродаже г-на Монталиве48, и это --
забава для воображения глаза, но также, не убоюсь высказать такое, для
воображения того, что именовалось некогда глоткой -- предчувствовать несомого к
столу калкана, который не имеет ничего общего с несвежими калканами, подаваемыми
к наироскошнейшим пиршествам, и растянутое путешествие которых сказывается
проступанием в спинах костей их; но калкана, который подан не быв склеен тем
тестом, что готовят под именем Белого Соуса столькие шеф-повары почтеннейших
жилищ, но под настоящим Белым Соусом, изготовленным на масле по пять франков за
фунт; предчувствовать несомого калкана на прекрасной тарелочке Чин-Хона49,
пронизанной пурпурными царапинками заходящего солнца, над морем, где сквозит
веселая навигация лангустов, в пунктирчиках шероховатых, столь необычно
поданных, что кажется, будто они были отлиты в живые панцири, тарелочке, по
краешку которой изображена рыбалка на удочку юным китайцем рыбы, которая
буквально восхищает перламутроблестящим цветом серебряной лазури своего живота.
И когда я сказал Вердюрену, сколь, должно быть, нежна та радость, что заключена
для него в изысканном принятии пищи из этой коллекции, которую не каждый принц
сегодня может позволить себе в стенах своего дома, хозяйка меланхолически
обронила: "Сразу видно, что вы его совсем не знаете". И затем она сообщила мне,
будто муж ее -- странный маньяк, безразличный ко всем изяществам, "маньяк, --
повторила она, -- безусловно маньяк, у него аппетита больше к бутылке сидра,
выпитой со всяким сбродом в прохладе нормандской фермы". И очаровательная
женщина воистину в словах любви к колоритам местности рассказала нам с
энтузиазмом, перехлестывающим через края, о Нормандии, где они жили, той
Нормандии, что представляет собой как бы необъятный английский парк, с
душистостью крупных лесонасаждений в духе Лоренса50, бархатистостью криптомерий
с фарфорованной каймой розовых гортензий натуральных лужаек, с мятьем роз,
угнетенных путями крестьян, где инкрустация двух обнявшихся грушевых деревьев
напоминает совершенно орнаментальный значок, наводит на мысли о небрежно
клонящихся цветущих ветвях на бронзе канделябров Готьера51, Нормандии, о которой
будто и не подозревают отдыхающие парижане, Нормандии, сокрытой за оградой
участка, забора, который, по словам Вердюренов, не стал бы пускать за свои
ворота первого встречного. В конце дня, в сонливом погашении цветов, когда если
что свет и излучает, то только море, море почти створоженное, голубоватое, как
молочная сыворотка ( "Ничего вы о море не знаете, -- неистово возражала моя
собеседница, отвечая на мой рассказ о том, как Флобер нас с братом возил в
Трувиль, -- абсолютно ничего, ничего, надо поехать со мной, без этого вы не
узнаете ничего и никогда" ), они возвращаются сквозь настоящие леса в цвету
тюлевых роз, которыми прикинулись рододендроны, их опьяняет запах сардинерии,
которая вызывает у ее мужа невыносимые приступы астмы, -- "Да, -- настаивала
она, -- отвратительные приступы астмы". Туда, следующим летом, они возвращаются,
собираясь приютить целое поселение художников в некоем восхитительном
средневековом жилище, устроенном под древний монастырь, и всг это даром. И
честное слово, когда я слушал эту женщину, что, подчинившись такой изысканной
среде, тем не менее сохранила в своей речи резкости, характерные речи женщины из
простого народа, речи, что показывает вам вещи такими, какими вы сами их видите,
у меня чуть было слюнки не потекли от рассказов о всем том житье, когда она
пообещала отвезти меня туда, туда, где каждый работает в своей келье, туда, где
в гостиной, такой огромной, что там два камина, все собираются перед завтраком
для совершенно замечательных бесед, столкновений в фанты, -- и это навело меня
на мысль, что всг это напоминает шедевр Дидро, "Письма к м-ль Волан"52. И затем,
после завтрака, все выходят, даже во дни непогод, палящим зноем, сверкающим
ливнем, ливнем, линующим своим светлым процеживанием узловатости первых
прекрасных аккордов столетних буков, зачинающих перед оградой Зеленеющую
Красоту, почитаемую XVIII-ым веком, и кустов, задержавших, ввиду цветущих
бутонов, как взвесь на своих ветвях -- капли дождя. Останавливаются послушать
нежного шлгпа, влюбленного в свежесть, снегиря, купающегося в милой крошечной
ванне из Нимфенбурга53, разумею венчик белой розы. И когда я сказал г-же
Вердюрен о нормандских цветах и пейзажах, нежно пастелизуемых Эльстиром, она
бросила54, сердито вскинув голову: "Так это ж я его всему научила, всему, знайте
это, всему, любопытным местечкам, всем мотивам, и я поставила ему это на вид,
когда он нас покинул, не так ли, Огюст? всем мотивам, что он изображал.
Предметы-то он всегда знал, это, надо отдать ему должное, можно за ним признать.
Но цветы он никогда не понимал, он не мог отличить просвирняк от мальвы. И это
ведь я его научила, -- вы можете себе представить? -- отличать жасмин". И надо
признать, есть что-то любопытное в мысли, что мастер цветов, коего почитатели
искусства называют нам сегодня лучшим, превзошедшим даже Фантен-Латура55,
никогда не сумел бы, быть может, без этой женщины нарисовать жасмин. "Да, говорю
я вам, жасмин; все розы, что он рисовал, это всг у меня -- или же я ему их
приносила. Мы не называли его иначе, чем господином Тиш; спросите у Котара,
Бришо, у всех других, считали ли его у нас великим человеком. Да он сам бы над
этим смеялся! Я его научила располагать цветы; сам он, поначалу, не мог с этим
справиться. У него не получалось сделать букет! Врожденного вкуса, чтоб
отобрать, у него-то не было, и мне приходилось говорить ему: 'Нет, этого вы не
рисуйте, это того не стоит, рисуйте вот это'. Ах! если бы он слушался нас и в
отделке своей жизни, как в отделке своих цветов, если бы он не вступил в этот
постыдный брак!.." И внезапно вспыхнувшие глаза, поглощенные мечтательностью,
обернувшейся к прошедшему, не без нервического задора, маниакальная вытянутость
фаланг, из пышного бархата рукавов ее блузы -- всг это, в контурке страдающей
позы, стало подобно восхитительному полотну, никогда, полагаю я, не написанному,
но в котором читались как затаенное возмущение, так и гневная обидчивость друга,
оскорбленного во всей своей деликатности, женской стыдливости. И она
рассказывает нам об удивительном портрете, сделанном Эльстиром для нее, портрете
семьи Котаров, портрете, переданном ею Люксембургу56, когда она поссорилась с
художником, -- поведав, что это именно она подала художнику мысль нарисовать
мужа во фраке, чтобы добиться всей этой прекрасной слаженности белого пятна
рубашки, и именно она выбрала бархатное платье для жены, платье, что как
подлежащее в центре всей этой яркомигающести светлых нюансов ковров, цветов,
фруктов, дымчатых платьев девочек, подобных пачкам балерин. Это она, она подала
идею причесываться, идею, теперь тоже составляющую славу художника, идею, что в
целом будто состояла в том, чтобы изобразить женщину не разряженной, но
застигнутой в интиме ее повседневной жизни. "Я ему так и сказала: 'Ведь в
женщине, которая причесывается, вытирает лицо, греет ноги, не думая, что на нее
смотрят, таится целая куча интересных движений, совершенно леонардовская грация
этих движений!'" Но по знаку Вердюрена, отметившего пробуждение негодованья,
столь вредного для столь нервной особы, которой, в сущности, является его
супруга, Сван привел меня в восхищение, указав на черно-жемчужное колье на груди
хозяйки дома, которое она приобрела совсем белым на распродаже у одной
родственницы г-жи де Лафайет, а этой последней колье, скорее всего, было
подарено Генриеттой Английской, жемчуга же стали черными в результате пожара,
который уничтожил часть дома, в котором жили Вердюрены, на одной улице, название
которой я уже забыл, пожара, после которого был обнаружен ларчик, в котором
хранились эти жемчуга, а они стали совсем черными. "Я знаю портрет с ними, этими
жемчугами, на плечах той самой г-жи де Лафайет, да, совершенно верно, портрет с
ними, -- настаивает Сван при слегка удивленных восклицаниях гостей, -- их