оглушили: в часть. Не домой, а в часть. Он настолько был уверен, что поедет
домой, что долго ничего не мог сообразить, решив, что произошла ошибка,
потом побежал по врачам, стал доказывать, горячиться, кричать. Его не хотели
слушать. Можешь воевать - и точка. Его выпроводили из госпиталя, натянув
обмундирование и сунув в руки солдатскую книжку и продаттестат. Топай,
Андрей Гуськов, догоняй свою батарею, война не кончилась.
все то, что возвращало его обратно на войну, не дав побывать дома. Всего
себя, до последней капли и до последней мысли, он приготовил для встречи с
родными - с отцом, матерью, Настеной, - этим и жил, этим выздоравливал и
дышал, только это одно и знал. Нельзя на полном скаку заворачивать назад -
сломаешься. Нельзя перепрыгнуть через самого себя. Как же обратно, снова под
пули, под смерть, когда рядом, в своей уже стороне, в Сибири?! Разве это
правильно, справедливо? Ему бы только один-единственный денек побывать дома,
унять душу - тогда он опять готов на что угодно.
этому сроку, повидал - все легче. Она бы и проводила, а когда провожают -
надежней: что-то в человеческой судьбе имеет глаза, которые запоминают при
отъездах, - есть к кому возвращаться или нет. Все, как на вред, не туда
поехало. Если и дальше так пойдет, не живать ему на свете. Уложат в первом
же бою.
жестокой воле, которую человеческими силами не выправить, как невозможно,
скажем, очурать грозу или остановить град. Один, самый главный, бог с
бухты-барахты решил, другим пришлось соглашаться. Но он-то живой человек -
почему с ним не посчитались? Никто, правда, ничего ему не обещал, он обманул
себя сам. Но отпускали же, отпускали, он видел, знал, что отпускали, - как
было не обмануться?!
и поехать. Самому взять то, что отняли. Самовольничали, бывало, он слышал, -
и ничего, сходило. А ну как не сойдет? А не сойдет - туда ему и дорога. Он
не железный: больше трех лет война - сколько можно!
путались, терялись, он не знал, что делать. И оттого, что не мог ни на что
решиться и тратил зря время, злился еще больше. Получая по продаттестату
паек, он разговорился в очереди с маленьким веселым танкистом в шлеме и на
костылях, с подогнутой, толсто обмотанной правой ногой. Танкист добирался в
Читу, на восток.
запрыгнул вслед за ним в поезд, идущий на восток. Будь что будет. Если
сцапают, скажет, что собрался лишь до Красноярска, затем до Иркутска, решил
обернуться за два-три дня - не страшно, вывернется. Иногда, задумываясь о
своей выходке, Гуськов даже хотел, чтобы его сцапали и завернули обратно. Но
в таких случаях везет: никто его не остановил. Поезда по-прежнему были
переполнены, и все в основном народом военным, нахрапистым, к которому
подступиться непросто.
перепугался. Если двигаться дальше - дня тоже не хватит. И двух не хватит -
зима. А возвращаться с полдороги - зачем тогда затевал все это, зачем
изводился, рисковал, настырничал, кому что хотел доказать? Да и не поздно ли
возвращаться? Гуськов вспомнил показательный расстрел, который ему довелось
видеть весной сорок второго года, когда он только что пришел в разведку. На
большой, как поле, поляне выстроили полк и вывели двоих: одного - самострела
с подвязанной рукой, уже пожившего, лет сорока, мужика, и второго - совсем
еще мальчишку. Этот тоже захотел сбегать домой, в свою деревню, до которой
было, рассказывали, верст пятьдесят. Всего пятьдесят верст. А он вон откуда
метнулся. Нет, не простят, даже штрафбатом не отделаться. Он не мальчишка,
должен был понимать, на что идет.
самострела. Мальчишку жалели, его - нет. "Шкура! - говорили. - Ну и шкура!
Всех хотел перехитрить".
кататься туда-обратно - вот как рассудят, вот что поставят ему в вину. На
войне человек не волен распоряжаться собой, а он распорядился, и по головке
его за это, ясное дело, не погладят.
пронырливой бабенкой, которая согласилась взять его на ночевку и привела к
себе, далеко за город, в предместье. Она же сама, без подсказки догадавшись,
что солдатик не знает, куда себя пристроить, подтолкнула его наутро к
немолодой уже, но чистенькой, гладенькой немой женщине по имени Таня. У Тани
он просидел в оцепенении и страхе весь день, все собираясь подняться и
куда-нибудь, в какую-нибудь сторону двинуться, просидел так же другой, а
потом и вовсе застрял, решив, что ему лучше переждать, пока его окончательно
потеряют и дома, и на фронте.
в госпитале, бегала туда на дню два раза - рано утром и вечером - приносила
с собой завернутые в тряпицу нарезанные ломти хлеба, а в стеклянной баночке
- кашу или суп. Хорошо еще, что ей не надо было ничего объяснять, не надо
было вообще разговаривать; как по заказу, на удивление удобно и удачно ему
подвернулась женщина, у которой бог отнял слово. Сказать ему нечего было
даже самому себе. Порой, забывшись, он не понимал, как, почему здесь
очутился, что его сюда привело, затем вдруг начинал видеть каждый свой шаг к
поезду и каждый свой час в поезде до того близко и ясно, что скребло,
надрывая душу. Он все еще был не в состоянии прийти в себя от случившегося и
то подолгу сидел неподвижно, с пустым лицом, уставившись в одну точку, то
срывался и принимался вышагивать, стараясь унять навалившуюся боль; избенка
от его тяжелых шагов сотрясалась, а он все метался и метался из угла в угол
и никак не мог успокоиться. Он как-то враз опостылел себе, возненавидел
себя, хорошо понимая, что в том положении, в каком он оказался, хлопот с
собой не оберешься.
обложило его надолго.
страдала от своей немоты, не озлобилась, не отшатнулась от людей; ни разу,
сколько Гуськов жил, он не заметил ее угрюмой или чем-то недовольной. Лицо
ее не было веселым, но оно было спокойным и добрым, готовым в любой момент
на улыбку. Казалось, немота ей дана не в наказание, а в облегчение. С самого
начала Гуськов не мог отделаться от ощущения, что она знает о нем все. Знает
и жалеет его. Точно так же ему представлялось, что он очутился у Тани не по
своей воле, что его привела сюда чья-то указующая, руководящая им рука.
Зачем только - чтобы помочь или осторожно, постепенно погубить?
устроившись напротив Гуськова, жадно, с любопытством и удовольствием
смотрела, как он ест. Наевшись, он в благодарность легонько хлопал ее, будто
мужика, по плечу. Счастливая, растревоженная этой грубоватой лаской, она
ловила его руки и прижимала к своей щеке, затем принималась что-то
показывать, но он не понимал. Горячась, она маячила на пальцах быстрей,
торопливей - он мотал головой и отворачивался. Тогда, чтобы успокоить его,
она оставляла попытки объясниться и виновато протягивала к нему руки.
Она втолковывала ему их с той же любовью и терпением, с какой ребенка учат
говорить. Но ему была неприятна эта немая азбука, и он, как мог, отлынивал
от нее. Оставаться здесь надолго он не собирался. По ночам, когда Таня
прижималась к нему, Гуськову не на шутку представлялось, что он слышит ее
обессиленный и подталкивающий шепот - те самые слова, которые вырываются в
таких случаях у всех баб. Он пытливо замирал и, веря, что ошибается, не мог
все-таки освободиться от недоброго чувства, что Таня - не та, за кого она
себя выдает. Но и он, и он теперь был неизвестно кто. Все в нем сдвинулось,
перевернулось, повисло в пустоте. Ехал ненадолго - застрял совсем, думал о
Настене - оказался у Тани. Об остальном и вовсе было страшно рассуждать.
Расхлебывай - не расхлебать, кайся - не раскаяться.
Поздним вечером, когда Таня убиралась в госпитале, он сбежал от нее. Дороги
назад теперь ему не было, дорога оставалась одна - домой.
бела дня в деревнях он себе запретил: мало ли кто может повстречаться?
Отсиживался на заимках, в зимовьях, в зародах сена, высматривал и пугался
каждой фигуры, глухо матерился, замерзая и проклиная себя, а ночью, когда
затихала жизнь, припускал со всех ног. Хорошо еще, что дни стояли короткие,
спичечные.
остановился перед ее верхним краем и усталым, изможденным от снега взглядом
окинул расходящиеся на две стороны белые крыши домов. Никаких чувств от
встречи с родной деревней он не испытывал - не в состоянии был испытать.
Постояв немного, он спустился к Ангаре и по льду, не видя из-под яра
деревни, добрел до своей бани. Там, едва притворив за собой дверцу, он упал
навзничь на пол и долго лежал неподвижно, как мертвец.
плече он тащил лыжи, за поясом у него болтался топор.
Расшурудил давно не троганную печку, вскипятил в манерке чаю и впервые за
много волчьих дней согрелся. Через полчаса его вдруг стало сильно трясти, он
видел по рукам и ногам, как ходит весь ходуном, - то ли тело, долго не
знавшее тепла, набрало его сразу чересчур много, то ли сказывалось нервное
напряжение, постоянное ожидание вот этого мига, когда можно будет наконец
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Курылев Олег
Никитин Юрий