оборот. Разбогатеть от такого оборота, ясное дело, он не мог, но кормился, и
кормился, пока носили ноги, вроде неплохо.
Или привечали Богодула в Матере больше, или по другой какой причине
приглянулся ему остров, но только, когда дошло до пристанища, Богодул выбрал
Матеру. Пришел, как обычно, и не ушел, приклеился. Летом еще, бывало,
отлучался ненадолго - видать, привычная бродячая жизнь брала свое, куда-то
гнала, что-то вымаливала, но зимой оставался безвылазно: неделю проживет у
одной старухи, неделю у другой, а то после истопки залезет и ночует в бане -
там, глядишь, опять весна, а с теплом Богодул перебирался в свою "фатеру", в
колчаковский барак.
Много лет знали Богодула как глубокого старика и много уже лет он не
менялся, оставаясь все в том же виде, в каком показался впервые, будто бог
задался целью провести хоть одного человека через несколько поколений. Был
он на ногах, ступал медленно и широко, тяжелой, навалистой поступью,
сгибаясь в спине и задирая большую лохматую голову, в которой воробьи вполнe
могли устраивать гнезда. Из дремучих зарослей на лице выглядывала лишь
горбушка мясистого кочковатого носа да мерцали красные, налитые кровью
глаза. От снега до снега Богодул шлепал босиком, не разбирая ни камнeй, ни
колючек; ноги его, разлапистые и черные, потерявшие видимость кожи на них,
настолько затвердели, что казались окостеневшими, будто на старую кость
наросла новая. Одно время ребятишки наловчились ловить змей: прижмут
рогаткой к земле и хватают возле головы, бегут пугать девчонок и баб; увидев
раз выпущенную ненароком, ползущую по дороге тварь, возле которой прыгала
ребятня, Богодул, недолго думая, подставил ей голую ступню - змея ткнула и
не проткнула, ударилась как о камень. С того случая мальчишки нашли новую
забаву: всех пойманных змей доставляли Богодулу, а он, сидя на валуне возле
своего барака и руками приподняв ногу, дразнил их, хехекая, как от щекотки,
когда змея в мгновенном прыжке пыталась проколоть его твердь, и блаженно
приговаривал:
- Кур-рва!
Одно это слово заменяло ему добрую тысячу, без которых никакой другой
человек не смог бы обойтись. Богодул прекрасно обходился. Поляк он был или
нет, только по-русски он разговаривал мало, это был даже не разговор, а
нехитрое объяснение того, что нужно, многажды приправленное все той же
"курвой" и ее родственниками. Мужики, бывало, матерились почудней,
позаковыристей, но никто не ругался с такой сластью: он не выпускал как
попало, а любовно выпекал мат, подлаживая, подмасливая его, сдабривая его
лаской ли, злостью. И то, что у других выскакивало как пустячное и привычное
ругательство, которое и до ушей не доходило, опадало по дороге, у Богодула
заключало весь смысл, все его доскональное отношение к предмету разговора.
Хоть и редко, но случалось все-таки, что Богодул разговаривался со старухами
- правда, и тогда курва на курве сидела и курвой погоняла, но все же это был
связный, понятный рассказ, который можно было слушать и постороннему
человеку.
Старухи Богодула любили. Неизвестно, чем он их привораживал, чем брал,
по только заявлялся он на порог к той же Дарье, она бросала любую работу и
кидалась к нему встречать, привечать.
- Здорово, Дарьюшка! - гудел он сиплым, будто дырявым, голосом.
- Драствуй-ка, - со сдержанной радостью отвечала она. - Пришел?
- Как бог, - и мат.
Дарья крестилась на образ, прося у господа прощения за все, что сказал
и скажет старик, и торопилась ставить самовар.
- Настасья! Иди чай пить, Богодул пришел! - кричала она через прясло. -
Гаркни там Татьяну, пущай тоже идет.
А раз любили его старухи, ясное дело, не любили старики. Чужой, да еще
блажной, подъедала-подпивала, ни побалакать с ним, ни вызнать ничего - черт
его поймет, что за человек, этот старуший приворотень. Она своему, родному
на сто рядов, забудет чай поставить, а ему нет, для нее он, прохиндей, и
верно как бог, сошедший наконец на страдальную землю и испытующий всех
их своим грешным, христарадным видом. Ворчали старики:
- От каторжник! (жил слух, что Богодула в свое время сослали в Сибирь
за убийство), - ворчали, но терпели: и со старухами лучше не связываться, и
он человек все-таки, не собака. Хоть и бесполезный, зловредный человек,
каких поискать по белому свету.
В последние годы, когда пошли слухи, а затем и началась суета с
переселением, Богодул был единственным, кого они словно бы никаким боком не
касались, - или рассчитывал до того помереть, или так же, как здесь,
пристроиться возле старух и на новом месте. Для них вся жизнь теперь
состояла только в этом, и о чем бы ни заходил разговор, в какое бы время ни
перебрасывался, кого бы ни метил, кончался он всегда одним - подступающим
затоплением Матеры и скорым переездом. Богодул сидел тут же, с шорканьем,
будто камень тер о камень, чесал свои донельзя заскорузлые ноги или, шумно
гоняя воздух, тяжело отпыхивался после чая и угрюмо сипел:
- Не имеют пр-рава.
- Да как не имеют, ежли имеют, - с досадой и надеждой набрасывались на
него старухи. - Нас, че ли, спрашивать будут?
- Не имеют. Потоп... кур-рва... на людей... не имеют. Я закон знаю.
И, поднимая над головой грозящий палец, смотрел на него с
требовательной злостью.
- Ты-то, христовенький, куда денешься? - с жалостью спрашивали старухи.
- С места ни ногой! - выкрикивал Богодул. - Японский бог! Не имеют
пр-рава. Живой, кур-рва!
- Дак ты один воду не остановишь, ежли ее подопрут. Че-нить с тобой
доспеют, куда-нить отправят.
- Живой... кур-рва! - упирался он.
На другой день после истории на кладбище он приволокся к Дарье не к
вечеру, как обычно, а с утра - она не поднялась ему навстречу, не
заговорила, сиднем сидела на топчане, остыло склонившись и опустив меж колен
сцепленные вместе, сухие, с торчащими костяшками, выделанные работой руки.
Богодул покрякал, устраиваясь на лавке у двери, - новую, магазинскую мебель
Павел еще по льду перевез на совхозную квартиру, здесь оставалось старье -
покрякал-покрякал Богодул, что-то недовольно буркнул и затих, ожидая, когда
заговорит Дарья. Но она, не выказывая охоты ни к разговору, ни к чаю,
молчала, время от времени тяжело вздыхая и так же тяжело, не одним махом,
поднимая на Богодула невидящие, глядящие куда-то сквозь глаза, будто не
узнавала Богодула или не понимала, зачем, по какой надобности он здесь.
Утро было позднее и тихое; солнце, вставшее уже высоко, светило ясно и
ярко, но без мощи, без напора, со сдержанной силой, и это чувствовалось даже
в избе: свет за окнами казался вялым, а разные шумы вокруг словно бы не
собирались сюда, в одно место для слуха, а оттекали в стороны. В нетопленной
избе было тепло срединным, ровно достаточным теплом, когда не жарко и не
прохладно - неощутимо вовсе, как во сне; устало и нудно звенели в окнах и
бились о стекла мухи; пахло кисловатым от ведерного чугуна с пойлом,
приготовленного для скотины и невынесенного; с вечера не убрано было со
стола, и все так же нетронуто стоял налитый вчера для Богодула стакан с
чаем. Теперь Богодул разглядел этот стакан, подошел и выпил - Дарья
шевельнулась и спросила:
- Новый, ли че ли, поставить?
Он мотнул головой: не надо, но она все-таки поднялась и поставила. А
взявшись за край дола, потянула его дальше: вынесла пойло, кинула курицам,
которые всполошенно и шумно бросились на корм, убрала со стола и к той поре,
когда в сенях зашумел самовар, опустила в фарфоровый запарник две щепотки
черного плиточного чая и пристроила его на конфорку. И после уже, принеся
самовар и заварив чай, ожидая, когда он напреет, Дарья наконец заговорила -
безжалобно и просто, будто только что на минутку пресеклась и теперь
продолжала дальше:
- Вечор и корову пропустила, не подоила. Одну холеру молоко киснет.
Ставлю на сметану, и сметана киснет, все кринки запростаны. А он, Павел,
приплывет, банку с-под подойника выпьет, и опеть в лодку, опеть нету. А я и
совсем мало пью. И не от надо, а жалко - вот и возьму выпью кружку, чтоб не
пропадало. Ничe, вскорости отойдет эта дарма. И подбелил бы когды в охотку
тот же чай, ан нечем, поминай как звали.
Она разлила чай, подвинула Богодулу его стакан, плеснула из своего в
блюдце и отпила. И, словно прислушиваясь к чему-то, улавливая что-то,
подняла голову и замерла, затем, уловив, опять опустила ее и снова
прихлебнула, поднеся блюдце к сухим, со змеиной кожей, острым губам. И круто
повернула разговор:
- Седни думаю: а ить оне с меня спросют. Спросют: как допустила такое
хальство, куды смотрела? На тебя, скажут, понадеялись, а ты? А мне и ответ
держать нечем. Я ж тут была, на мне лежало доглядывать. И что водой зальет,
навроде тоже как я виноватая. И что наособицу лягу. Лучше бы мне не дожить
до этого - господи, как бы хорошо было! Не-ет, надо же, на меня пало. На
меня. За какие грехи?! - Дарья глянула на образ, но не перекрестилась,
задержала руку. - Все вместе: тятька, мамка, братовья, парень - однуе меня
увезут в другую землю. Затопить-то опосле и меня, поди-ка, затопят, раз уж
на то пошло, и мои косточки поплывут, ан не вместе. Не догнать будет.
Тятька говорeл... у нас тятька ко мне ласковый был. Говорит: живи,
Дарья, покуль живется. Худо ли, хорошо - живи, на то тебе жить выпало. В
горе, в зло будешь купаться, из сил выбьешься, к нам захочешь - нет, живи,
шевелись, чтоб покрепче зацепить нас с белым светом, занозить в ем, что мы
были. К нам, говорит, ишо никто но обробел, не было и не будет такого
разини. Он-то думал, не будет, а я-то как раз и обробела. Мне бы поране
собраться, я давно уж нетутошняя... я тамошняя, того свету. И давно навроде
не по-своему, по-чужому живу, ниче не пойму: куды, зачем? А живу. Нончe свет
пополам переломился: eвон че деется! И по нам переломился, по старикам... ни
туды мы, ни сюды. Не приведи господь! Оно, может, по нам маленько и видать,
какие в ранешнее время были люди, дак ить никто назад себя не смотрит. Все
сломя голову вперед бегут. Запыхались уж, запинаются на каждом шагу - нет,
бегут... Куды там назадь... под ноги себе некогды глянуть... будто кто
гонится.
Орловский Гай Юлий
Роллинс Джеймс
Трубников Александр
Ильин Андрей
Маккарти Кормак
Афанасьев Роман