Чтение 5–й страницы книги ~Ночь в Лиссабоне~

Я стоял не шевелясь. Напряжение растаяло без следа. Вокруг слышался только плеск воды да приглушенные голоса прачек за окнами. Я не мог разобрать, о чем они говорили. До меня доносились только звуки человеческих голосов, еще не ставших словами. Они были всего лишь знаками присутствия людей, не обратившись пока в выражения лжи, обмана, глупости и адского одиночества.

Я дышал, и мне казалось, что я дышу в унисон с плещущей водой. На мгновение мне даже почудилось, будто я стал частью моста и будто вода вместе с моим дыханием течет сквозь меня. Я не удивлялся, мне казалось, что так и должно быть. Я ни о чем не думал. Мысли текли так же бездумно, как дыхание и вода.

Слева, в темной липовой аллее, замигал свет. Что это? Я словно проснулся и опять услышал голоса прачек. Вновь потянуло липовым цветом. Поверх реки дул легкий ветерок.

Свет в аллее исчез. Гасли огоньки окон. Вода в реке лежала черная, густая, неподвижная. Потом на ее поверхности проглянуло редкое, зыбкое отражение луны, которое раньше меркло в ярких полосах от окон. Теперь желтый свет погас, лунные блики остались одни и начали на волнах затейливую, нежную игру.

Я думал о своей жизни. Вот и в ней тоже - уж сколько лет - погас свет, и я все ждал, не появятся ли вдруг во тьме слабые огоньки, которых я не замечал раньше, так же как и бледного отражения луны в реке. Но нет. Я всегда чувствовал лишь утрату - и ничего больше.

Я оставил мост, вошел в сумрак аллеи, что тянулась вдоль вала. Здесь и принялся расхаживать взад и вперед, ожидая, чтобы истекли положенные полчаса. Чем дальше, тем сильнее становился запах цветущих лип. Луна обливала серебром крыши и башни. Все было таким, будто город старался убедить меня, что я сам себя обманывал, что нет никакой опасности, что я могу после долгих заблуждений утешенным вернуться домой ненова быть самим собою.

Я внимал этому вкрадчивому голосу и даже не пытался ему возражать, потому что инстинкт все равно теперь уже продолжал бодрствовать и был начеку. Слишком часто - в Париже, Риме и других городах - меня арестовывали именно в такой обстановке, когда я подчинялся колдовскому влиянию красоты и навеянному ею ощущению безопасности, любви, забвения. Полицейские никогда ничего не забывают. А доносчики не превратятся в святых благодаря лунному свету и аромату цветущих лип.

Я отправился на Гитлерплац, насторожив все чувства, как летучая мышь расправляет крылья для полета. Дом стоял на углу одной из улиц, выходящих на площадь.

Окно было открыто. Мне вспомнилась история Геры и Леандра [по греческой легенде, юноша Леандр полюбил Геру, жрицу Афродиты, и каждую ночь, спеша к возлюбленной, переплывал Геллеспонт], потом сказка о королевских детях, в которой монахиня гасит свет, и сын королевы погибает в волнах. Но я не был королевским сыном, а у немцев, при всей их страсти к сказкам, и может быть, именно благодаря этому, были самые ужасные в мире концентрационные лагеря. Я спокойно пересек площадь, и она, конечно, не была ни Геллеспонтом, ни Нордическим морем.

В подъезде кто-то шел мне навстречу. Отступать уже было поздно, и я направился к лестнице с видом человека, знающего дорогу. Это была пожилая женщина. Ее лицо было мне незнакомо, но сердце у меня сжалось. - Шварц улыбнулся. - Опять слова, громкие слова, всю справедливость которых, однако, постигаешь только тогда, когда переживешь нечто подобное.

Мы разминулись. Я не обернулся. Я услышал только, как хлопнула выходная дверь, и бросился вверх по лестнице.

Дверь квартиры была приоткрыта. Я толкнул ее. Передо мной стояла Елена.

- Видел тебя кто-нибудь? - спросила она.

- Да. Пожилая женщина.

- Без шляпы.

- Да, без шляпы.

- Наверно, это прислуга. У нее комната наверху, под крышей. Я сказала ей, что она свободна до понедельника, и она, видно, до сих пор копалась. Она убеждена, что на улице все прохожие только и знают, что критикуют ее платья.

- К черту прислугу, - сказал я. - Она это или нет, во всяком случае, меня не узнали. Я почувствую, если это случится.

Елена взяла мой плащ и шляпу, чтобы повесить.

- Только не здесь, - сказал я. - Обязательно в шкаф. Если кто-нибудь придет, это сразу бросится в глаза.

- Никто не придет, - тихо сказала она.

Я запер дверь и последовал за ней.

В первые годы изгнания я часто вспоминал о своей квартире. Потом старался забыть. И вот - я опять оказался в ней и удивился, что сердце мое почти не забилось сильнее. Она говорила мне не больше, чем старая картина, которой я владел некогда и которая лишь напоминала о минувшей поре моей жизни.

Я остановился в дверях и огляделся. Почти ничего не изменилось. Только на диване и креслах новая обивка.

- Раньше они, кажется, были зеленые? - спросил я.

- Синие, - ответила Елена.

Шварц повернулся ко мне.

- У вещей своя жизнь, и когда сравниваешь ее с собственным бытием, это действует ужасно.

- Зачем сравнивать? - спросил я.

- А вы этого не делаете?

- Бывает, но я сравниваю вещи одного порядка и стараюсь ограничиваться своей собственной персоной. Если я брожу в порту голодный, то сравниваю свое положение с неким воображаемым "я", который еще к тому же болен раком. Сравнение на минуту делает меня счастливым, потому что у меня нет рака и я всего лишь голоден.

- Рак, - сказал Шварц и уставился на меня. - Чего ради вы о нем вспомнили?

- Точно так же я мог вспомнить о сифилисе или туберкулезе. Просто это первое попавшееся под руку, самое близкое.

- Близкое? - Шварц не спускал с меня неподвижного взгляда. - А я говорю вам, что это - самое далекое. Самое далекое! - повторил он.

- Хорошо, - согласился я. - Пусть самое отдаленное. Я употребил это только в качестве примера.

- Это так далеко, что недоступно пониманию.

- Как всякое смертельное заболевание, господин Шварц.

Он молча кивнул.

- Хотите еще есть? - спросил он вдруг.

- Нет. Чего ради?

- Вы что-то говорили об этом.

- Это тоже был только пример. Я сегодня с вами успел уже дважды поужинать.

Он поднял глаза:

- Как это звучит! Ужинать! Как утешительно! И как недостижимо, когда все исчезло.

Я промолчал. Через мгновение он уже спокойно продолжал:

- Итак, кресла были желтые. Их заново обили. И это все, что изменилось здесь за пять лет моего отсутствия; пять лет, в течение которых судьба с иронической усмешкой заставила меня проделать дюжину унизительных сальто-мортале. Такие вещи плохо вяжутся - вот что я хотел сказать.

- Да. Человек умирает, а кровать остается. Дом остается. Вещи остаются. Или, может быть, их тоже следует уничтожать?

- Нет, если человек к ним равнодушен.

- Их вообще не нужно уничтожать, потому что все это не так важно.

- Не важно? - Шварц опять обратил ко мне расстроенное лицо. - О, конечно! Но скажите мне, пожалуйста, что же еще остается важного, если вся жизнь уже не имеет значения?

- Ничего, - ответил я, зная, что это было и правдой и неправдой. - Только мы сами придаем всему значение.

Шварц быстро отпил глоток темного вина из бокала.

- А почему бы и нет? - громко спросил он. - Почему бы нам не придавать всему значение?

- Ничего не могу ответить. Все это было бы глупой отговоркой. Я сам считаю жизнь достаточно важной.

Я взглянул на часы. Был третий час. Оркестр играл танго. Короткие, приглушенные звуки трубы показались мне отдаленной сиреной отплывающего парохода. "До рассвета осталось еще часа два, - подумал я. - Тогда я смогу уйти". Я пощупал билеты в кармане. Они были на месте. Минутами мне все это казалось миражом; непривычная музыка, вино, зал с тяжелой драпировкой, голос Шварца - на всем лежала печать чего-то усыпляющего, нереального.

- Я все еще стоял у входа в комнату, - продолжал Шварц. - Елена взглянула на меня и спросила:

- Ты чувствуешь себя здесь чужим?

Я покачал головой и сделал несколько шагов вперед, чувствуя себя как-то странно. Вещи будто собирались броситься на меня. Снова у меня сжалось сердце: может быть, и Елене я тоже стал чужим.

- Все осталось, как было, - сказал я быстро, горячо, с отчаянием. - Все, как было, Элен.

- Нет, - сказала она. - Прошлого давно уже нет. Его нет и в старых платьях, давно выброшенных. Или ты думаешь найти его?

- Но ведь ты оставалась здесь. Что же случилось с тобой?

Елена странно посмотрела на меня.

- Почему ты никогда не спрашивал об этом раньше? - сказала она.

- Раньше? - с удивлением повторил я, не понимая.

- Что значит - раньше? Я не мог приехать.

- Раньше. Прежде, чем ты уехал.

Я не понимал ее.

- О чем мне нужно было спросить, Элен?

Она секунду молчала.

- Почему ты не предложил мне ехать вместе с тобой?

Я взглянул на нее:

- Ехать вместе? Чтобы ты бросила свою семью? И все, что ты любила?

- Я ненавижу мою семью.

Я был в полном замешательстве.

- Ты не знаешь, что значит жить там, в эмиграции, - пробормотал я наконец.

- Ты тогда тоже не знал.

Это была правда.

- Я не хотел тебя брать с собой, - вяло сказал я.

- Я все здесь ненавижу, - сказала она. - Все! Зачем ты вернулся?

- Тогда у тебя не было ненависти.

- Зачем ты вернулся? - повторила она.

Она стояла на другом конце комнаты. И нас разделяли не только желтые кресла и не только пять лет разлуки.

Я вдруг натолкнулся на стену враждебности и острого разочарования и смутно почувствовал, что когда я бежал из города один, я тяжело обидел ее.

- Зачем ты вернулся, Иосиф? - настойчиво повторила она.

Я охотно ответил бы, что вернулся ради нее. Но в то мгновение я не мог сказать. Все это было не так просто. Я вдруг почувствовал - и именно тогда, - что меня гнало назад свинцовое, безысходное отчаяние. Я по" ходил на выжатый лимон, все силы оказались исчерпанными, а одного только слепого стремления выжить оказалось слишком мало для того, чтобы сносить дальше холод одиночества. Начать новую жизнь - на это я был неспособен. В сущности - я никогда этого особенно не желал. Я не покончил с прежней жизнью: я не мог ни расстаться с ней, ни преодолеть ее. Я был поражен гангреной души, поэтому пришлось выбирать - погибнуть в ее зловонном дыхании или вернуться и попробовать вылечиться.

Тягостное, томительное чувство исчезло. Я знал, почему я здесь. После пяти лет изгнания я не привез с собой ничего, кроме собственного восприятия и жажды жизни, кроме осторожности и опытности беглого преступника. Все остальное не выдержало испытания.

Ночи на ничейной полосе; тоскливый ужас бытия, в котором приходилось вести отчаянную борьбу ради куска хлеба и пары часов сна; жизнь крота под землей - все это вдруг исчезло без следа на пороге моего прежнего жилища. Я потерял все - я это чувствовал, но у меня во всяком случае не было долгов перед прошлым. Я был свободен. Мое прежнее "я" минувших пяти лет убило себя, едва я перешел границу.

Нет, это не было возвращением. Старое "я" умерло. Вместо него родилось новое "я". Ответственность? Это чувство отныне было мне незнакомо. Я словно обрел невесомость.

Шварц пристально посмотрел на меня.

- Вы понимаете, о чем я говорю? Я повторяюсь и противоречу себе, но...

- Думаю, что понимаю, - сказал я. - Возможность самоубийства - это, в конце концов, милосердие, и все значение его можно постигнуть в очень редких случаях. Оно дарит иллюзию свободы воли, и, может быть, мы совершаем его гораздо чаще, чем нам это кажется. Мы только не сознаем этого.

- Совершенно верно! - живо откликнулся Шварц. - Мы не сознаем, что совершаем самоубийства! Но если бы мы поняли это, мы оказались бы способными воскресать из мертвых и прожить несколько жизней, вместо того чтобы влачить бремя опыта от одного приступа боли к другому и в конце концов погибнуть.

- Все это я, конечно, не мог объяснить Елене, - продолжал он. - Да это было и не нужно. С легкостью я вдруг почувствовал, что даже не испытываю в этом никакой потребности. Напротив: я понял, что объяснения лишь все запутают. Может быть, ей хотелось, чтобы я сказал, что вернулся ради нее. Но тут я в каком-то прозрении ощутил, что это было бы гибелью. Тогда прошлое обрушилось бы на нас со всеми доказательствами вины, пренебрежения, оскорбленной любви. Мы не выбрались бы из этой трясины.

Ведь если эта, теперь даже привлекательная, идея духовного самоубийства имеет какой-то смысл, - подумал я, - она должна быть полной и абсолютной, должна охватить не только годы эмиграции, но и всю предшествующую жизнь - иначе вновь появилась бы угроза все той же гангрены, даже еще более застарелой. Она проступила бы немедленно.

Елена все еще стояла передо мной - как враг, и удар, который она готова была нанести, оказался бы тем безжалостнее, чем сильнее ею руководили любовь и уверенность в безнадежности моей позиции. У меня же не было никаких шансов. И если перед этим я был полон спасительного чувства смерти, то теперь мне предстояло мучительное издыхание под тяжестью, морали; не смерть и воскрешение, но полное и окончательное уничтожение. Женщинам ничего не нужно объяснять, с ними всегда надо действовать.

Я подошел к Елене. Коснувшись ее плеч, я почувствовал, как она дрожит.

- Зачем ты приехал? - вновь спросила она.

- Я забыл, зачем, - ответил я. - Я голоден, Элен. Целый день я ничего не ел.

Рядом с ней, на расписном итальянском столике, я увидел в серебряной рамке фотографию незнакомого мужчины.

- Это еще нужно? - спросил я.

- Нет, - ошеломленно ответила она, взяла фотографию и сунула в ящик стола.

Шварц взглянул на меня и улыбнулся.

- Она не выбросила и не разорвала ее, а положила в ящик и могла бы опять достать и поставить, если бы захотела. Не знаю почему, но этот жест здравого смысла очаровал меня. Пять лет тому назад я бы не понял ее и устроил бы скандал. Теперь маленькое событие моментально изменило ситуацию, которая грозила стать слишком патетической. Мы миримся с высокопарными словами в политике, но только не в области чувства. К сожалению. Если бы мирились, было бы лучше. Чисто французский жест Елены отнюдь не свидетельствовал о том, что любовь ее стала меньше, это говорило лишь о ее женской предусмотрительности.

Однажды она уже разочаровалась во мне; почему же теперь она сразу должна была поверить? Я, со своей стороны, недаром прожил во Франции несколько лет: я не стал спрашивать. Да и о чем? И какое у меня было на это право?

Я засмеялся. Она, кажется, была озадачена. Потом лицо ее просветлело, и она тоже засмеялась.

- Ты по крайней мере развелась со мной? - спросил я.

Она отрицательно покачала головой.

- Нет. Но вовсе не из-за тебя. Я не сделала этого потому, что хотела насолить моей семье.

- В ту ночь я спал мало, - продолжал Шварц. - Часто просыпался, хотя очень устал. Ночь теснилась за стенами дома - вокруг маленького пространства комнаты, в которой мы лежали. Мне все чудились шорохи, я вскакивал в полусне, готовый к бегству.

Проснулась Елена, зажгла свет. Тени исчезли.

- Ничего не могу поделать, - сказал я. - Над сном я не властен. У тебя еще есть вино?

- Есть. В этом мои родственнички понимают толк. А ты давно пристрастился к вину?

- С тех пор, как очутился во Франции.

- Хорошо, - сказала она. - Разбираешься, по крайней мере, в винах?

- Не очень. Главным образом - в красных. Они дешевле.

Елена встала, пошла на кухню и вернулась с двумя бутылками и штопором.

- Наш фюрер приказал изменить старые законы виноделия, - заметила она. - Раньше в натуральные вина не разрешалось добавлять сахара. А теперь можно даже не выдерживать срока брожения.

Я смотрел на нее, не понимая.

- В неудачные годы это позволяет сделать сухие вина слаще, - пояснила она и засмеялась. - Просто уловка расы господ, чтобы увеличить экспорт и получить валюту.

Она подала мне бутылки и штопор. Я открыл мозельское. Елена принесла два тонких бокала.

- Откуда у тебя загар? - спросил я.

- Я была в марте в горах. Ходила на лыжах.

- Раздетая?

- Нет. Но там можно было принимать солнечные ванны.

- С каких пор ты стала увлекаться лыжами?

- По совету одного знакомого.

Она вызывающе посмотрела мне в глаза.

- Прекрасно. Лыжи очень полезны для здоровья.

Я наполнил бокал и подал ей. Вино было терпкое и ароматнее бургундских вин. Я такого не пил с тех пор, как оставил Германию.

- Может быть, ты хочешь знать, кто мне посоветовал заняться лыжами? - спросила Елена.

- Нет.

Раньше я, наверно, всю ночь напролет только об этом бы и спрашивал. Теперь меня это не интересовало. Ощущение зыбкой нереальности, возникшее вечером, опять охватило меня.

- Ты изменился, - сказала она.

- Сегодня вечером ты дважды сказала, что я не изменился, - возразил я.

Она неподвижно держала бокал в руках.

- Я, наверно, хотела бы, чтобы ты не изменился.

Я выпил вино.

- Чтобы легче расправиться со мной?

- Разве я с тобой раньше расправлялась?

- Не знаю. Думаю, что нет. Все это было очень давно. Но когда я вспоминаю, каким я был раньше, то останавливаюсь как бы в недоумении: право, ты могла бы попробовать сделать это.

- Это мы, женщины, пробуем всегда. Разве не знаешь?

- Нет, - сказал я. - Но хорошо, что ты меня предупредила. Между прочим, вино очень хорошее. Наверно, его выдерживали положенное время.

- Чего нельзя сказать о тебе?

- Элен, перестань, пожалуйста, - сказал я. - Ты не только возбуждаешь, ты еще и смешишь. Такая оригинальная комбинация встречается очень редко.

- Что-то ты очень самоуверен, - сердито сказала она и села на кровать, все еще держа на весу бокал с вином.

- Нисколько. Но разве ты не знаешь, что предельная неуверенность, если она не кончается смертью, может привести в конце концов к спокойствию, которое уже ничем не поколеблешь? - сказал я, смеясь. - Все это, конечно, громкие слова, но они - вывод из бытия, которое можно сравнить с существованием летящего шара.

- А что это за существование?