Чтение 5–й страницы книги ~Прах и пепел~

Глеб растерянно молчал, потом заулыбался.

- Смотрите-ка, Каневский, оказывается, теоретически подкованный товарищ, а я и не знал.

И заторопился:

- Ладно, ребята, давайте по последней.

Все, кроме Каневского, допили. Глеб потребовал счет, объявил, сколько с каждого, все выложили деньги. Вышли на улицу. Было часов десять вечера. Моросил дождик Каневский нахохлился, поднял воротник пальто.

- Ну, кто куда? - не то спросил, не то распрощался таким образом Глеб и пошел с Сашей.

Пройдя несколько шагов, спросил:

- Что скажешь, дорогуша?

- Ты о чем?

- О Каневском. Построить социализм в одной стране невозможно. Это ведь теория Троцкого. Вспомни, дорогуша.

Глеб прав, но не хотелось топить Каневского.

- Он говорил не о нашем, а о немецком, фашистском государстве.

- Нет, дорогуша, меня на кривой кобыле не объедешь! Как он сказал? Вообще нет социализма, пока существуют армия, милиция... Заметь, не "полиция", а "милиция"... Дорогуша! Это же про Советский Союз сказано.

- Милиция, полиция, подумаешь! Не строй из мухи слона.

- А если эти слова завтра станут известны там, - он кивнул в сторону улицы Егора Сазонова, где находился НКВД.

- Откуда они станут известны?

- Откуда? От верблюда! Допустим, от меня.

- Вот как?!

- Да, да! Разве ты все обо мне знаешь? А может быть, и от тебя!

- Даже так?!

- Да, дорогуша, даже так. Я тоже не все о тебе знаю. А возможно, от Лени. Мы оба его не знаем. Или от самого Каневского. Кто он такой? Нас потащат и спросят: говорил он такое? Говорил. Почему не сообщили? Вот тебе и статья: за недонесение. В лучшем случае. А в худшем - троцкистская группа.

Глеб вдруг остановился, повернул к Саше налитое кровью лицо, затряс кулаками, чуть не закричал:

- Мне иногда реветь охота, как голодной корове! Позвали человека в компанию, ну, посиди тихо, спокойно, проведи время по-человечески, в кругу друзей... Нет, надо болтать черт-те что, выпендриваться, подводить людей под монастырь!

Саша впервые видел его в таком состоянии.

- Успокойся, - сказал Саша, - я не вижу причин для истерики. Чего испугался, подумаешь! Держи себя в руках. Такие дела раздуваются людьми с перепугу, а потом они сами от этого и страдают.

Они дошли до угла.

- Мне сюда, - неожиданно спокойно сказал Глеб.

- Ты все же подумай над тем, о чем я тебе говорил.

- Обязательно, дорогуша, обязательно, - пообещал Глеб.

- Выспись и утром на свежую голову подумай.

- Так и будет, дорогуша. Опохмелюсь и подумаю.

Глупая история. Каневский - дурак и псих. Нарвется когда-нибудь и других подведет. Но сегодня разговор был чепуховый. И если Глеб не будет трепаться, на этом инцидент закончится.

Инцидент на этом не закончился.

Дня через два у Саши появился новый аккомпаниатор: Стасик - пианист и баянист, веселый, расторопный паренек. С работой освоился сразу, где-то поднатаскался. Но, как и Леня, "слухач" - ноты читать не умел. Естественно, той игры, того изящества, что у Каневского, не было и в помине.

Вечером в ресторане, за ужином, Саша спросил Глеба:

- Куда девался Каневский?

- Не будет у нас больше Каневского. Уволил его Семен.

- За что?

- На окраины перемещаемся, дорогуша, на всякие макаронные фабрики, а там рояля нет, значит, нужен третий баянист. Стасик, как и я, двухстаночник.

Саша поставил рюмку на стол:

- А ведь ты врешь.

- Брось, дорогуша, - поморщился Глеб, - ну что ты привязываешься?

- Что ты сказал Семену?

- А ты все хочешь знать?

- Да, хочу.

Глеб выпил, вилкой подхватил кусочек селедки.

- Ну что же, я сказал: избавляйтесь от Каневского. Болтает чересчур.

- А что именно болтает, ты Семену сказал?

- Зачем Семену _знать_, кто что болтает? За то, что _знаешь_, тоже приходится отвечать. Может, Каневский болтал, что ему мало платят? Семен, дорогуша, не лыком шит; раз человек _болтает_, лучше избавиться от него.

Он снова налил себе, взглянул на Сашину рюмку.

- Так не пойдет. Думаешь, я один эту склянку усижу?

Они выпили оба.

- Угробил ты человека, - сказал Саша.

- Я?! Да ты что?

- Выбросили на улицу, оставили без куска хлеба.

- Не беспокойся, без хлеба он не останется. - Глеб кивнул на оркестр. - Вот он, кусок хлеба, да еще с маслом.

- Зачем ты все-таки добавил Семену, что Каневский болтает? Чтобы увесистей было, чтобы уволили наверняка?

- Да, дорогуша, именно для этого и добавил. Я не желаю работать с мудозвоном, который при людях несет такое, за что меня завтра могут посадить.

Саша молчал.

- Осуждаешь меня? - спросил Глеб.

- Да, осуждаю.

- Ах, так, - усмехнулся Глеб, - ладно!..

Он налил себе еще рюмку, выпил, не закусывая, икнул, был уже на взводе.

- Расскажу тебе одну историю про моего друга. Хочешь послушать?

- Можно послушать.

- Тогда слушай.

Глеб поднял бутылку, она оказалась пуста.

- Ладно, дорогуша, расскажу тебе эту историю, а потом примем еще по сто. Итак, был у меня друг, хороший друг, верный друг, в Ленинграде. Жили мы в одном доме, в одном подъезде, на одной площадке, ходили в одну школу. Был он первый ученик и по литературе, и по математике, даже по физкультуре. Из простых новгородских мужиков, но самородок! Ломоносов! В университет на физмат прошел по конкурсу первый. Идейный! Еще в девятом классе прочитал "Капитал" Карла Маркса. Не пил, не блядовал, правда, курил. Русоволосый, синеглазый, статный, красавец мужчина! И главное, душевный, все к нему шли, и он, что мог, для каждого делал. И вот, понимаешь, какая штука... Подался мой друг в троцкистскую оппозицию еще студентом, в институте выступал открыто, взглядов своих не скрывал! Ты спросишь, почему дружил со мной, с беспартийным и безыдейным? Я, дорогуша, человек легкий, но человек _верный_, это он знал. За это, думаю, и любил. И все мне рассказывал. Конечно, всякие там тайны не выкладывал, имен не называл, дело уже повернулось к арестам, высылкам, но взглядами делился.

Глеб поманил пальцем официанта, показал на графинчик.

- Тащи еще двести!

- Может, хватит? - сказал Саша.

- Ничего, по сто граммов не помешает.

Глеб налил Саше, себе:

- Одного человека он напрочь не принимал.

И скосил глаза, Саша понял - речь идет о Сталине.

- Называл его "могильщиком Революции". Всех разговоров и не помню, но отчетливо запомнил именно насчет социализма в одной стране. Поэтому, дорогуша, меня так и задел Каневский. Раньше я это слышал от друга, которому доверял, а Каневского я не знаю. Друг мой говорил, что построить социализм в одной стране нельзя. А те, кто говорит, что можно, хотят превратить нашу страну в "осажденную крепость", в "окруженную врагами цитадель", то есть ввести, в сущности, военное положение, создать условия для единоличной диктатуры одного человека, для террора и репрессий. И утверждать, что у нас в стране, мол, уже построен социализм, значит, компрометировать саму идею социализма и в конечном счете _угробить_ его. - Он замолчал, уставился на Сашу, глаза были мутные.

- Давай отложим твой рассказ до другого раза, - сказал Саша.

Глеб исподлобья посмотрел на него.

- Думаешь, за-го-ва-ри-ваюсь? Нет, никогда, ни-ког-да!

Придерживаясь за стол, поднялся.

- Пойду пописаю. А ты закажи чаю, только крепкого-крепкого, как чифирь. Знаешь чифирь?

- Знаю. Официант может не знать.

- Объясни.

И направился в уборную, не слишком твердо шагал, пошатывало.

Любопытная вырисовывается картина. И неожиданная. Выходит, не просто выпивоха, не просто богема, пусть и провинциальная, как он привык думать о Глебе. Всегда осторожничал, а тут с симпатией говорит о троцкисте, а троцкистов сейчас можно только поносить и проклинать. Колхозница в глухой деревне в "кругу" на улице пропела старую, двадцатых годов частушку: "Я в своей красоте оченно уверена, если Троцкий не возьмет, выйду за Чичерина". И схватила десять лет лагерей: "За троцкистскую агитацию и пропаганду". Брякнул человек "Троцкий был мировой оратор" - десять лет. "Троцкий, конечно, враг, но раньше был второй после Ленина" - опять десять лет. Такая вот обстановочка. А Глеб откровенничает...

Официант поставил на стол два стакана чая в подстаканниках. Чай густо-коричневый, почти черный, такого цвета добиваются, примешивая к чаю еще что-то, жженый сахар, что ли, Саша забыл.

Вернулся Глеб, посвежевший, улыбался во весь свой белозубый рот, волосы мокрые, причесанные, видно, окатил голову холодной водой. Хлебнул чая.

- Хорошо! Так на чем же мы с тобой остановились, дорогуша?

- Я предложил тебе закончить свой рассказ в следующий раз.

- Не пойдет. Ты уж дослушай до конца.

Саша всегда поражался, как много мог выпить Глеб и как мгновенно при надобности трезвел. Он выпивал и перед занятиями, и даже во время занятий, приносил с собой, но ни разу за роялем не сбился с такта, не сфальшивил.

- Такой человек был мой друг, - снова начал Глеб, - и, конечно, его посадили еще в конце двадцатых годов. Долго он не просидел, начали видные троцкисты подавать заявления: мол, никаких больше с партией разногласий нет, подчиняемся ее решениям и просим восстановить в ее рядах. Из ссылки их вернули, и мой друг тоже вернулся в Ленинград. Заходил ко мне, сидели мы, разговаривали, и понял я, что разочаровался он во всем, решил заниматься только наукой. Восстановили его в институте на физмате, женился на хорошей девочке, родила она ему сына, он от мальчишки без памяти, стипендия, конечно, маленькая, давал уроки физики, математики. Все, как у нормального человека. В партии числился формально, восстановили его автоматически, и очень, знаешь, угнетала его партийность эта, он и собрания пропускал, и поручений не выполнял, все надеялся, что за пассивность его исключат и будет он жить совсем спокойно. Но, однако, дорогуша, жить ему спокойно не удалось.

Голос у Глеба осекся, он замолк на минуту, поставил локти на стол, обхватил голову руками.

- Давай еще по сто граммов рванем...

Официант принес еще двести граммов. Глеб выпил, пожевал колбасу.

- Да... Заявились как-то к моему другу бывшие товарищи по ссылке, и пошли всякие разговоры. Тогда Гитлер к власти пришел, вот они это обсуждали. Сталин и Гитлер, мол, одно и то же, чувствуешь? Болтали между собой всякое. Ему бы, дураку, их оборвать, отрубить, мол, я политикой не занимаюсь, и прекратите разговоры на эти темы или вообще больше ко мне не приходите. Характеру, что ли, не хватило, мягкий человек был, или такая уж крепкая дружба в ссылке возникает - не оборвешь, или боялся прослыть обывателем, а то и трусом, доверял, может быть, этим людям, считал такими же порядочными, каким был сам. Может быть, они и были порядочные, но трепачи, тюрьма и ссылка их ничему не научили, значит, болтали они не только у моего друга... Все же, когда пришли во второй раз, он им дал понять, деликатно, конечно, ведь интеллигент, что принимать их у себя не может: одна комнатушка в коммунальной квартире, ребенок спать должен и сам он работает по вечерам. И больше они не являлись. Думал он, на этом кончилось. Однако нет, не кончилось. В один прекрасный день в институте подходит к нему молодой человек приятной наружности, отзывает в сторону, показывает книжечку красненькую: "Придется вам со мной пройти тут неподалеку". Приходят они в Большой дом, так у нас называется НКВД. Начальник усаживает его в кресло, спрашивает, как устроился после ссылки, не обижают ли его. Друг мой отвечает: "Все в порядке, никто не обижает". - "А как ваши товарищи по ссылке?" Друг мой чувствует подвох, но не сориентировался. "Не знаю, я ни с кем не встречаюсь".

Начальник вынимает из стола бумагу и зачитывает фамилии тех, кто приходил к моему другу. "А этих людей вы встречали?" - "Да, были у меня два раза". - "И о чем беседовали?" - "Ни о чем особенном..." - "Вспоминали Сибирь, ссылку?" - "Вспоминали". - "В романтической дымке вспоминали?" - "Какая романтика в Сибири..." - "А о политике говорили?" - "Я вне политики, занимаюсь физикой и математикой".

Начальник вынимает другой лист: "А вот что говорил такой-то". И слово в слово читает ему рассуждения одного мудозвона. "Говорил он это?" Куда деваться? "Да, говорил". - "Как вы реагировали?" - "Не прислушивался, занимался". - "Помилуйте, в вашем присутствии ведутся антисоветские разговоры, а вы не прислушивались. Нет, вы прислушивались, иначе не подтвердили бы того, что я вам зачитал".

Мой друг молчит, возразить нечего. Ясно, среди приходивших был осведомитель, может, и не один. А начальник напирает: "Молчите? Отвечу за вас. Вы капитулировали для того, чтобы восстановиться в партии и взорвать ее изнутри. Вы возглавили и собирали у себя на квартире подпольную троцкистскую группу. У нас есть все основания арестовать вас и вашу группу и предать суду".

Мой друг отвечает: "Никакой троцкистской деятельностью я не занимался, ни в каких разговорах не участвовал. Но доносить - это противоречит моим нравственным убеждениям. Моя ошибка в том, что я не отказал им от дома сразу, когда они пришли в первый раз".

А начальник прет свое; "Мы арестуем вас и вашу группу. На следствии все признают свою вину, потому что _вина была_. Статья, по которой вы будете проходить: "создание контрреволюционной организации", предусматривает от пяти лет лагерей до высшей меры наказания. Хотите жить, хотите спасти свою семью, подумайте, как спасти. Говорите, у вас нет разногласий с партией, докажите это". И напрямую предложил моему другу сотрудничать. "А откажетесь, пеняйте на себя".

Конечно, мой друг мог такое предложение отвергнуть. Но это означало, что его тут же отправят в камеру и перед ним будут маячить или лагерь, или вышка. А лагеря или вышки мой друг не хотел. Не потому, что боялся, он был смелый человек, а _за что_ он должен погибать? За то, что какие-то идиоты при нем трепались? За них он погибать не хотел и не хотел, чтобы погибли его жена и сын. За идею? Идею его вожди предали, каялись на всех углах. И он подписал обязательство. Но стукачом быть не собирался, надеялся, понимаешь, выйти из этого положения...

За соседним столиком кончили ужинать, один из компании остался рассчитываться, трое вышли, остановились в проходе. Глеб умолк. Народу в ресторане было средне - будний день. Певица закатывала глаза, прижимала руки к груди. "Только раз бывает в жизни встреча, только раз судьбою рвется нить..." Плохо пела, но Саша любил цыганские романсы.

Люди, стоявшие возле их столика, прошли в раздевалку. Глеб продолжил:

- И поехал в Москву на самые верха, к товарищу Сольцу. Слыхал такую фамилию?

- А как же, даже знаком с ним. Хороший человек.

- Да? Хороший? Тебе, дорогуша, видней. Его ведь называли "совестью партии". Вот к этой "совести" он и поехал. Сольц, представь, его принял. И говорит ему мой друг: хотят меня завербовать, и как, мол, совместимо с партийной этикой и моралью, чтобы один коммунист тайно доносил на других коммунистов? А Сольц ему отвечает: "Не ко всем коммунистам органы приходят, ко мне, например, не приходили. А к вам пришли, значит, это ваше личное дело, вы и решайте".

- Сольц ему так ответил?

- Так мне рассказывал мой друг. А он всегда говорил только правду.

Неужели Сольц отнесся так казенно? Жаль. В его памяти Сольц сохранился совсем другим.

- Ну и что было дальше?

- После Москвы, после Сольца мой друг пришел ко мне и рассказал все, что ты сейчас слышал. Просидели мы с ним всю ночь, много и чего другого говорил. Зиновьева, Каменева, Радека презирал, Бухарина, Рыкова тоже - своими славословиями помогли Сталину, проложили себе дорогу на плаху. Про Троцкого сказал - крупная фигура, не чета этим. И линия его правильная - в одной стране социализма построить нельзя, надо дать свободу фракциям и группировкам, а это - путь к свободе взглядов, свободе мнений, а значит, и демократии.

- Не думаю, что Троцкий был уж таким демократом.

- Дорогуша, передаю тебе, что слышал от своего друга. Демократия, конечно, не буржуазная, а вроде как социалистическая, пролетарская, я в этом не разбираюсь. В общем, Троцкого он одобрял - гениальный человек, но, мол, разглядывал себя в зеркале истории, не хотел стать новым Бонапартом, вот и проиграл игру. Имел в руках преданную армию, мог еще в двадцать третьем году арестовать и расстрелять эту троицу: Сталина, Зиновьева и Каменева.

- Расстрелять?! Какая же это демократия?

- Дорогуша! Так ведь в нашей стране все на расстреле держится: и диктатура, и демократия.

- А ты оказывается, философ.

- Какой есть. В общем, много чего говорил мой друг: все, мол, пропало, Октябрьская революция погибла, страна идет к фашизму. И его личная жизнь кончена. Держался спокойно, будто лекцию читал, честное слово! Видно, принял решение, встал и сказал: "Со мной всякое может случиться, и я хочу, чтобы хоть один человек на свете знал мою подлинную историю. Этот человек - ты. И надеюсь, ты нашего разговора до поры до времени никому не передашь. _Учись молчать_!" Понял, дорогуша? "Учись молчать" - золотые слова.

Глеб обвел мрачным взглядом стол, откинулся на спинку стула.

- Дорогуша, что же мы с тобой сидим, как дурачки на именинах? Глотнем еще по сто, смотри, сколько колбасы осталось, не пропадать же закуске.

Он выпил, доел колбасу.

- Два дня я его не видел, а на третью ночь звонят в нашу квартиру. Что случилось? Стоят мильтон, участковый и дворник. "Одевайтесь, идемте, будете понятым". И приводят меня в соседнюю квартиру, в его комнату, а там обыск. Моего друга нет, только жена всполошенная и ребенок в кроватке. Обыск шел до утра, ничего не нашли, вписали в протокол какие-то старые книги для проформы, иначе зачем целую ночь рылись? Ушли они, а я остался, спрашиваю у жены, где он сам-то? Думал - в тюрьме. А жена отвечает: "В морге он теперь". В общем, дорогуша, покончил он с собой, отравился в институте, дождался, когда все уйдут, и принял яд. Поговорил с товарищем Сольцем, "совестью партии", после этой совести - яд принял. Вот какая у этой партии совесть! Утром люди пришли, а он лежит в аудитории. Похоронили мы его на Волковом кладбище, рядом с родителями. И скажу тебе, дорогуша, правильно он поступил: доживи он до нынешних времен, его бы уже двадцать раз расстреляли и семью бы угробили. А так человек покончил с собой, не он первый, не он последний. И семья в порядке, сын уже в школу пошел. А историю его, страдания его знаю я один, один-единственный. Великий был человек, дорогуша! А погиб! За то, что каким-то мудакам захотелось потрепаться. Так вот, скажи мне, дорогуша, как я должен после этого относиться к таким трепачам, как Каневский? Какое он имеет право при мне, при тебе, при Лене произносить слова, за которые дают срок, а то и вышку? Чтобы свою образованность показать? Так я положил с прибором на его образованность. То, что он знает, я давно забыл. Как я могу доверять какому-то Каневскому, когда мой друг дал подписку? И эта подписка лежит в архивах, и через сто лет ее прочитают и скажут: вот и этот был стукачом. А он был честнейший, порядочнейший человек, в жизни ни одного лживого слова не произнес.

Глеб наклонился к Саше.

- Я, дорогуша, тебе эту историю рассказал, чтобы ты не считал меня сволочью. Я тактично удалил Каневского, чтобы не было среди нас звонарей, из-за которых мы можем погибнуть. Кстати, это не я, а ты должен был сделать.

- Почему я?

- Потому что биография у тебя такая. Пока ты баранку в Калинине крутил, отдел кадров ихний, эта тощая проблядь Кирпичева на тебя целое дело завела, хоть ты и простой шофер. Скажи спасибо нашей родной рабоче-крестьянской милиции - выселили тебя из Калинина... И когда Каневский свою хреновину понес, я сразу подумал: а почему Сашка молчит? Ну, представь, дорогуша, потянули бы нас за эти его словеса туда... А? Мы с Леней - семечки, баянисты, а ты? Судимый, и вот при одном контрике другой контрик развивает теории Троцкого. Организация! И ты в ней главный. Лагерь тебе, как минимум, обеспечен. А ты его жалеешь, сопли распустил. Ах, на улицу выбросили, ах, без куска хлеба оставили. Вот так и мой друг всех жалел... Знаешь, что я тебе скажу: когда ты тогда, в Калинине, с Людкой к кузнецу пришел, я как на тебя посмотрел, сразу догадался: из заключения парень.

- Догадливый ты.

- У тебя на лице это было написано, и на свитере, и на сапогах - во всем сочетании, так сказать. Я ведь, дорогуша, художник, у меня глаз - ватерпас, я сразу тебя разгадал: зек ты, но не простой, а интеллигент, к жизни этой волчьей не приспособленный, как и мой покойный друг. Больше скажу, ты как вошел, меня словно ножом по сердцу резануло, до того ты на него похож. Он русоволосый, у тебя волосы черные, и покрупнее он тебя, а все равно похожи вы, выражение лица одинаковое, одной вы породы, справедливость ищете, деликатные чересчур. И все равно тогда, в Калинине, я тебя сразу полюбил, вот, думаю, в моей скотской жизни опять появился настоящий человек, хотя и понимал нутром: тот мой друг пропал за свою деликатность и ты за это пропадешь.

- Боюсь, ты пропадешь раньше меня, - сказал Саша.

- Да? Почему так?

- Месяца три назад что ты мне сказал о Каневском?

- Вроде бы о пушкинском юбилее шла речь, не помню.

- Напомню. Ты сказал: мы из-за Каневского в тюрьму сядем... Я обязан быть на стреме, думать, кто рядом со мной. Говорил ты это?

- Вроде бы говорил...

- Зачем же ты позвал Каневского в ресторан? Зачем посадил рядом с собой? Зачем водкой поил? Он ведь не хотел идти с нами.

- Ну, в одном коллективе работаем, вместе получку получили, пойдем выпивать, а его не позовем, неудобно.

- Ах, неудобно? Тащишь за собой в ресторан человека, про которого знаешь, что он может нас в тюрьму посадить. Кто же ты после этого? И не он, а ты первый заговорил о социализме и прочей чепухе. Ты вызвал его на этот разговор, и он ответил, что думает. Ты его _спровоцировал_. Зачем?

Глеб поднял на него глаза.

- Ты это серьезно?

- Да, вполне серьезно. Спровоцировал, а потом побежал к Семену: "Увольте Каневского, болтает лишнее".

Глеб пожал плечами.

- Ну, если ты меня считаешь провокатором...

Саша допил свою рюмку, понюхал корку хлеба.

- Если бы я считал тебя провокатором, я бы с тобой ни минута не сидел за этим столом. Я тебе скажу, почему ты притащил Каневского в ресторан. Тебя раздражает его "высокомерие", ах, ты воображаешь себя гением, особняком держишься, брезгуешь нами, гнушаешься, нет, "дорогуша", ты такой же, как и мы, - по клубам бегаешь, фокстроты наяриваешь, вот и держись за нас. Обмываем получку, и ты обмывай, пьем водку, и ты пей, ерничаем про социализм, и ты ерничай. Не владеешь собой, поэтому и говорю: пропадешь раньше, чем я.

- Слава Богу, я уж думал, ты меня стукачом объявишь.

- История твоего друга трагическая и печальная, - продолжал Саша. - Но он был обречен. Я видел троцкистов в ссылке - крепкие люди. Поэтому их и уничтожили под корень, нынче слабые нужны, из них можно лепить что угодно. А чтобы из нас не лепили что угодно, нужна сдержанность, нужна осторожность. Думаешь, мне приятно фокстроты отплясывать? Для меня это дело? Но я залег на дно, в водорослях лежу, не слишком привлекательная позиция для мужчины, но я хочу в этих подлых условиях остаться порядочным человеком, может быть, придет время, вынырну. А ты пузыришься, по этим пузырям тебя и обнаружат. Завтра Семен явится туда: "Мой сотрудник Дубинин доложил мне, что пианист Каневский болтает лишнее". Приглашают тебя: "Благодарим вас, Глеб Васильевич, вы действуете как настоящий советский человек, так и продолжайте, сообщайте нам о всяких антисоветских разговорах". Вот ты и на крючке. Захотел покуражиться над человеком. И докуражился.

В зале притушили свет.

- Сигналят на выход. - Саша подозвал официанта, расплатился.

- Я жалею о том, что произошло, - сказал Глеб, - ты можешь поступать, как пожелаешь. Но я твой человек, Сашка!