Чтение 5–й страницы книги ~Частный случай~

- О, это такая растрата... как сказать? - столько сил и... таланта - впустую, да? Нет, нет, Вадим, это глупо... Кстати, чтобы потом не забыть, манускрипт я принесла и возвращаю с благодарностью. - Она отдала ему тот же рулончик в старой "литературке". - Вы вообще давали кому-нибудь читать "Чокнутую?" Я имею в виду - в редакции?

- Нет, я ведь только что закончил. Да ее и давать нечего, это ежу понятно - кто же такое возьмет? У меня "Собаку" и про солдат и то не взяли, хотя там чего уж такого...

- Ах вот как, значит, их вы давали? - спросила очень внимательно слушающая Карен. - Но не "Чокнутую"? Два маленьких рассказа мне тоже понравились, но они, конечно... - Она щелкнула пальцами, подбирая слово. - Это не то! А скажите, вы не хотели бы опубликовать "Чокнутую" там, у нас? Алекс, если не ошибаюсь, говорил с вами на эту тему.

- Говорил, но я ему ничего не обещал!

- Я знаю. Может быть, теперь есть смысл подумать? Это будет иметь большой успех, Вадим, мы напечатаем это в каком-нибудь серьезном журнале, но это потом, журнал готовится долго, вы же знаете; а пока это пошло бы в эфир - немедленно.

- Не знаю... По-моему, это не совсем законно, - сказал Вадим, ошеломленный таким предложением.

- О, что значит "законно"! И вообще, при чем тут закон? В Хельсинки ваше правительство подписало документ о свободе обмена информацией и культурными ценностями; почему же незаконно, если какой-то рассказ будет опубликован не в этой стране, а в другой? Если бы я просила вас написать, где расположены ваши ракеты, - о, да, тогда это было бы незаконно! - Она рассмеялась. - Но этого у вас не просят, не так ли? Я только посоветовала - если написана хорошая, умная вещь, зачем ей лежать в пыли? Натурально, это надо дать под - как это? - псеудоним. Как видите, все очень просто! Если вы согласны, через месяц это будет в нашей литературной программе - я запишу дни, время, длину волны. А потом журнальная публикация.

- Не знаю, - повторил Вадим. Ссылка на Хельсинки показалась ему не лишенной логики. - Но... практически - как это можно осуществить? Вам ведь пришлось бы везти это, - он хлопнул по свертку в газете, - с собой, а в аэропорту спросят: что за бумаги вы везете?

- О, - она снова рассмеялась, - это мне везти не пришлось бы! Это вы можете спокойно унести к себе домой и прятать подальше... но крайней мере месяца на два. После всегда можно сказать, что это перепечатано с магнитофонной записи. Все можно ошень легко устроить... если вы согласны.

- Подумать надо, - сказал Вадим, уже внутренне поколебавшись.

Страшновато было, что греха таить, используют-то они это явно в своих целях, но... ему-то, собственно, какое дело? С тех пор как существует литература, авторов всегда использовали как хотели - и каждый в своих целях. Толстого как только не интерпретировали, чего только не доказывали, опираясь на его высказывания. Если этого бояться, тогда вообще нельзя писать - если каждую фразу, каждую мысль формулировать так, чтобы заведомо не допускала иных, неавторских толкований. Да и невозможно это, как ни исхитряйся...

- О, да, подумайте, - поощрительно сказала Карен. - Я не настаиваю! Но я завтра вечером улетаю в Москву, поэтому вот мой телефон - это я в отеле, и вы мне, пожалуйста, позвоните, если надумаете согласиться. Мне кашется, это было бы в ваших интересах... Глава 11

- А я что вам говорил, - сказал полковник. - Это вы все доказывали, что, мол, ни сном ни духом... А он, выходит, вон какими делами занимается!

- Извините, Сергей Иванович, - возразил Борис Васильевич. - Ничем таким, мне кажется, он не занимается. То, что эта дамочка с ним встречалась, еще ни о чем не говорит.

- Бумаги какие-то он ей передавал?

- Допустим. Хотя - точности ради - нельзя утверждать, что это были бумаги...

- А что же это было? - ехидно спросил полковник. - Палка копченой колбасы?

- Хорошо, пусть бумаги. На следующий день она их ему вернула - по виду, во всяком случае, сверток был тот же. Скорее всего, он давал ей почитать что-то свое. Она могла попросить - все-таки славистка, занимается советской литературой... Вот он ей свои рассказы и дал.

- А с какой целью? Это приятелям дают читать, ну или там критику какому-нибудь знакомому... чтобы оценил, посоветовал. А тут что? Да он ее первый раз в жизни увидел и сразу - такое доверие.

- Ну раз она связана с Векслером, то наверняка представилась его близкой знакомой - тут психологически расчет правильный.

- После того как его специально предупреждали насчет Векслера? Психологически, как вы говорите, визит этой дамы должен был Кротова сразу насторожить; он же, напротив, встречает ее как близкого человека. Не знаю, Борис Васильевич, не правится мне вся эта история. Чем больше думаю, тем больше не правится...

- Хорошего в ней мало, - согласился Ермолаев. - Но я бы все же встретился и поговорил еще раз с Кротовым. Что-то здесь не то.

- Поговорите. - Полковник пожал плечами. - Если вы думаете, что есть смысл, поговорите. Он не был с вами откровенен в тот раз, теперь я совершенно в этом убежден. Попытайтесь снова... пока еще есть время.

Если оно еще есть, подумал Борис Васильевич. Ему тоже очень не нравилась "вся эта история", и не нравилась потому, что он не мог отделаться от ощущения допущенной где-то ошибки. Впрочем, нет, тут другое. Не ошибка, нет, ошибка - это нечто выявившееся, осознанное, понятное... а тут какой-то неуловимый промах, недогляд, что ли. Но в чем?

Этот звонок не был неожиданностью для Вадима. Товарищ из комитета - тот самый, что весной приезжая на базу, разговаривал с ним вполне дружелюбно, поинтересовался делами, работой, литературными новостями. А потом сказал, что хотелось бы встретиться и поговорить, может быть, он смог бы заехать на Литейный, пропуск будет заказан. Если, конечно, это не нарушает его творческих планов, добавил он; Вадим жизнерадостно заверил, что нет-нет, не нарушает нисколько.

Но все же он был несколько встревожен.

Дался им этот Векслер! Подумать только, не успела здесь промелькнуть его знакомая, как тут же насторожились. Наверняка вызов связан с Карен. А ему как теперь держаться? Умолчать о встрече глупо, а вот все остальное? Да, надо сказать так: она попросила прочитать рассказы, он дал и на другой день получил их обратно. Святая правда, ни к чему не подкопаешься, А уж насчет остального - молчок, это и впрямь его личное и никого не касающееся дело; во всяком случае, никакого отношения к вопросам государственной безопасности. Насчет ракетных баз разговора не было, а если ему предложили опубликовать там повесть, которая здесь никому не нужна, так что - какой родине от этого ущерб?

Настроившись таким образом, Вадим пришел к капитану Ермолаеву, сел, оглядывая кабинет со сдержанным любопытством, воспользовался приглашением курить. Любопытство овладело им с того момента, когда он переступил порог этого загадочного здания, ему здесь все казалось загадочным, необычным - широкие лестничные марши, тишина в высоких коридорах, устланных скрадывающей шаги дорожкой.

- Вадим Николаевич, - дружелюбно сказал Ермолаев, - вы, наверное, догадываетесь, по какому вопросу я вас пригласил. Речь опять пойдет о нашем общем знакомом. Вам, кстати, задним числом... не припомнилось ничего такого, что могло бы, так сказать, пролить свет? Вы ведь, вероятно, думали об этом после нашего разговора. Да и встречались с ним, кажется? Помнится, вы тогда сказали, что он выражал намерение пообщаться.

- Да, мы с Векслером виделись незадолго до его отъезда. Он вечером позвонил мне, сказал, что уезжает, и пригласил с ним поужинать... там, в гостинице. Ну туда я не захотел... Поэтому просто прошвырнулись по улицам, он сказал, что хочет на прощание Невский посмотреть.

- Вадим Николаевич, а почему, собственно, вы отказались от его приглашения?

- Да ну... - Вадим сделал неопределенный жест. - Туда ведь так просто не зайдешь, он-то сказал, что встретит - вместе с ним, мол, пропустят, а это как-то... противно. Все равно что мясо с черного хода покупать, через подсобку.

- Какое мясо? - не понял капитан.

- Ну обычное - по знакомству. Жена, помню, меня все гоняла к какому-то знакомому мяснику... Что, мол, такого, все умные люди так делают. Делают, конечно, кто же спорит. А к Векслеру я тогда не только поэтому не пошел. Мне в тот день пить не хотелось - вернее, нельзя было. Настроение было такое хандрозное, что непременно напился бы, а этого я боюсь. У меня отец из-за этого пропал, так я уж стараюсь...

- Да, я понимаю, - сказал капитан сочувственно. - А что, у вас в тот день неприятности какие-нибудь были?

- Да нет, ерунда, в сущности. Вернули из редакции два моих рассказа, а я заранее решил почему-то, что их возьмут. Бывает так, сдуру вобьешь себе что-нибудь в голову, и сам поверишь. Потом, конечно, расстраиваешься. Но это ерунда, - повторил он. - Чего там... Обычное дело.

- А что, с тех пор Векслер не давал о себе знать?

- Да нет, мы не договаривались насчет переписки, так что я и не ждал... привет мне от него передавали, приезжала тут одна...

- И что же она о нем говорила?

- Да о нем самом, собственно, ничего. Она славистка, занимается современной советской литературой, вот он ей и порекомендовал со мной повидаться. Ну, мы встретились, поговорили, она попросила кое-что почитать... из моего.

- И вы дали?

- Да... пару рассказиков.

- Так-так... Вадим Николаевич, вы не припомните - в тот вечер, когда Векслер вас хотел к себе пригласить, вы не говорили ему насчет того, что рассказы ваши не взяли? Вы ведь узнали об этом именно в тот день, да?

- Да, я с базы приехал... как раз пятница была... и нашел письмо из журнала. А потом он позвонил. Насчет того, говорил ли... - Вадим помолчал, делая вид, что припоминает, и быстро прикинул, как лучше ответить, пожалуй, все-таки лучше держаться поближе к правде, а то заврешься так, что и сам не заметишь. - Наверное, сказал. Да, точно - он меня еще, помню, спросил, что это у меня такое настроение, и я сказал, что опять осечка с публикацией.

- А он что же? Просто удовольствовался ответом или подхватил тему, стал как-то ее развивать?

- Нет, ну... я уж точно не помню сейчас, но какой-то разговор был. Насчет Хемингуэя он рассказал...

- Хемингуэя?

- Да, или кого-то другого из западных писателей, современных, - он сам точно не знал - ну, что в молодости тоже все отказы получал из редакций, а потом признали, стали печатать.

- В каком же смысле он вам это рассказал, как вы думаете: чтобы вы не очень огорчались - все, мол, начинают трудно, или в том смысле, что все-таки там пробиться легче?

- Скорее в первом, я думаю. Он сказал потом, правда, что с западными издателями легче иметь дело, потому что они все разные - можно выбрать, кому что нравится. А здесь у нас, мол, от автора всюду требуется одно и то же, поэтому: или - или.

- В смысле - или приспосабливайся к требованиям, или не печатайся?

- Примерно так, да.

- Вам самому, Вадим Николаевич, такая картина представляется верной или искаженной?

Вадим подумал, пожал плечами.

- Я ведь о положении там могу только с чужих слов судить...

- Ну а здесь?

- Здесь? - Вадим опять помолчал. - Я думаю, приблизительно так дело и обстоит. Именно приблизительно, потому что есть, конечно, нюансы, которых со стороны, может, и не видно. Ну, скажем, такая штука, как знакомства. Или известность, знаменитое имя. К тем, конечно, требования другие... Даже не сами требования, а - как бы это выразиться? - варианты их понимания, что ли. Или толкования. Возьмите, например, Катаева с этим его "мовизмом"; ну кому, кроме Катаева, дали бы такое напечатать? Положим, это штука старая, еще римляне говорили: Юпитеру можно, а быку нельзя. На это-то обижаться глупо...

- А на что - не глупо?

- Вы правы, наверное, чувство обиды всегда возникает от наивности какой-то, что ли.

- Я, Вадим Николаевич, этого не утверждаю, - возразил капитан. - Никогда не смотрел на вещи так мрачно, даже в вашем возрасте. Векслер, значит, сказал, что на Западе печататься легче...

- Да, он вообще сказал, в принципе.

- Я понимаю. Скажите, а... при разговоре с ним или вот теперь - с этой его знакомой, что привет привезла, у вас не сложилось впечатления, что вам могут предложить сотрудничество в каких-нибудь тамошних изданиях?

- В смысле - эмигрантских?

- Ну естественно.

- Пожалуй, н-нет, не думаю... Может, я просто не обратил внимания. Сейчас, когда вы спросили - черт его знает, может, он и подводил разговор к этому?.. Ну вот когда говорил насчет издателей, что с ними, мол, там легче иметь дело.

- Возможно, - согласился капитан. - Но никаких конкретных предложений - так вот, прямо, - вам не делали?

- Прямо, конкретных - нет, Борис Васильевич. Я вот о чем спросить вас хотел. По поводу сотрудничества в зарубежных изданиях - это действительно кажется вам преступлением? Всегда и в любом случае? Дело, понимаете, в чем: я вот как-то сам думал - ну хорошо, здесь не печатают, считают, что нашему читателю это не нужно. Хорошо, допустим. И приходит к автору какой-нибудь издатель оттуда, предлагает публикацию, там, говорит, это заинтересует читателей. Если автор соглашается - это что, преступление?

- Ну

если

это

вещь

антисоветской,

антисоциалистической направленности...

- Нет-нет, вы меня не поняли! Антисоветское что-нибудь - тут все ясно. Но произведение обычное, без всякой политики - вот как с этим? Вы считаете, что напечатать такую вещь на Западе действительно значит нанести ущерб интересам нашей страны?

- Как-то вы, Вадим Николаевич, странно ставите вопрос, - сказал капитан. - Любое произведение может через ВААП быть предложено любому западному издательству и напечатано где угодно...

- Да я о неопубликованном говорю!

- Я понял. Любое, в том числе неопубликованное. Насколько я знаю, причины отказа в публикации могут быть две: это либо художественная несостоятельность, либо ошибочность политическая. Как в том, так и в другом случаях публикация такого произведения на Западе не делает чести нашей литературе. Следовательно, она нежелательна. Ладно, Вадим Николаевич, не буду отнимать у вас время. Давайте я вам пропуск отмечу. И вот еще что - это уж, считайте, частная просьба: нельзя ли почитать что-нибудь ваше? Хотя бы те рассказы, что в последний раз вернули из журнала. Ну или другие какие, это уж на ваше усмотрение.

- Да пожалуйста, почему же нет... Я бы и с собой мог захватить, если бы вы по телефону сказали.

- Мне это сейчас только в голову пришло.

- Могу занести завтра, только опять пропуск придется...

- Зачем вам беспокоиться? Один наш товарищ живет неподалеку от вас - попрошу его забежать. Я не задержу долго, сразу вам позвоню, как прочитаю.

- Пожалуйста, - повторил Вадим.

Вот так штука, думал он по дороге домой, какой вдруг интерес к моему творчеству, надо же. Рвут, можно сказать, со всех сторон. И оттуда, и отсюда...

Дома, перекладывая пыльные папки, он вдруг увидел так и оставшийся неразвернутым рулон, полученный тогда от Карен. А чего тут выбирать, решил он, вот эти в дам. "Чокнутую" спрячу, а те два пусть читают. Кстати, потом спрошу: усмотрел ли он там клевету на Советскую Армию? Чушь, конечно, это тому дураку могло такое померещиться... Вот и спросим тогда уважаемого Бориса Васильевича, объективна ли такая оценка...

Так он и сделал: "Чокнутую" спрятал в стол, а два других рассказа - "Подари мне собаку" и "Солдатушки, бравы ребятушки" - вложил в крупноформатный конверт, заклеил и надписал фломастером: "Тов. Ермолаеву Б.В." Глава 12

- Что ж, это интересно, - одобрительно сказал заведующий сектором, закончив чтение. - Не шедевр, но... неплохо, совсем неплохо. Это должно произвести впечатление. Причем, я думаю, не столько даже на русскоязычного читателя, поэтому надо будет сразу перевести. Иллюстрация к вопросу свободы творчества?

Точнее -

неизбежная нивелировка,

прокрустово ложе социалистического искусства: руби все, что выступает за рамки официально дозволенного. Насколько это отличается от исходного материала?

- Совсем немного, - сказал Векслер. - Пришлось лишь слегка подредактировать, усиляя отдельные моменты.

- Браво, молодец этот ваш... Егор Телегин. Псевдоним он сам предложил?

- Нет, наши подобрали. По-моему, удачно - хорошо запоминается, отдает этаким кондово-русским и к тому же имеет литературное звучание.

Шеф поднял брови, глянул вопросительно.

- Это фамилия героя одного из самых известных романов Алексея Толстого, - поспешил объяснить Векслер. - Вещь очень популярна в России, широко издается, неоднократно была экранизирована. Итак, у вас нет возражений, чтобы включить это в программу наших "Литературных чтений"?

- Помилуйте, Алекс, какие могут быть возражения. Прекрасная вещь, ее надо в эфир, и безотлагательно. Пусть господин Телегин убедится, что мы слов на ветер не бросаем, и приготовится к долгому сотрудничеству... Долгому и плодотворному. Я только одного боюсь...

- Да?

- Судя по вашей докладной, это человек довольно замкнутый, избегающий общества, и вообще несколько... затворнического, что ли, типа. Я правильно понял его характеристику?

- В основном, да.

- Прекрасно. Впрочем, именно прекрасного-то здесь ничего и нет. Он молод, большим жизненным опытом не обладает, следовательно, и запас наблюдений у него невелик; ну что там - армия, учеба, недолгий брак, вот, собственно, и все. Работы, вы говорите, он себе выбирает такие, где многого не увидишь. Короче говоря, не так уж хорошо должен он знать жизнь, вы согласны?

- Не знаю, этого я утверждать не стал бы. Можно очень неплохо знать жизнь, будучи по натуре совершеннейшим затворником...

- Да, если тебя зовут Оноре де Бальзак. Я не убежден, что Егор Телегин наделен таким же талантом, поэтому будем исходить из того, что скоро перед ним может стать проблема нехватки материала. Он, разумеется, может начать его собирать - так сказать, целенаправленно, имея в виду прежде всего интересы... заказчика, грубо говоря. Но тогда, Алекс, ему придется определить свою позицию, которая сейчас - опять-таки судя по вашей докладной - довольно расплывчата. Именно в силу этой расплывчатости он совершенно нетенденциозен. Он еще не ангажирован - понимаете, Алекс, что меня тревожит?

- Повода для тревоги я, честно говоря, здесь не вижу. Он аполитичен пока, вы совершенно правы, но ведь это от нас зависит - заангажировать его, заставить сделать выбор. Я думаю, он его сделает. Точнее, его заставят это сделать обстоятельства. У меня даже возник один план, я думал изложить его позже, но поскольку зашла речь...

- Прекрасно, давайте обсудим ваш план.

- Карен, как вы знаете, привезла от Кротова две пленки - вот это, - он кивнул на листы фотокопий, аккуратной стопочкой сложенные перед шефом, - и еще два рассказа из числа побывавших в редакциях.

- Да, я знаю. Те я читать не стал, мы все равно не можем их использовать.

- Вы уверены, что не сможем?

- Но вы же говорите, они засвечены!

- Да, и именно на этом строится мой план. Запустим "Чокнутую", можно с двумя-тремя повторениями, потом дадим заметку нашего литературного обозревателя, сообщим о предстоящей публикации в журнале - словом, сделаем автору рекламу. Как можно громче, понимаете? А потом...

Векслер встал и, держа руки в карманах, прошелся по серому ковру, постоял перед громадным - от пола до потолка - окном, стукнул перстнем по толстому, как броневая плита, зеркальному стеклу. Заведующий сектором с интересом наблюдал за ним, вспоминая, как робко держался он в этом самом кабинете всего год назад. Многообещающий молодой человек, ничего не скажешь...

- А потом, - продолжал Векслер, - когда словосочетание "Егор Телегин" станет для наших слушателей привычным, мы дадим в эфир новый его рассказ - еще один. Из тех, что привезла Карен.

- Но ведь, - шеф поднял брови, - вы сказали, что они там известны.

- Да, известны.

- Вы что же, хотите сами засветить своего протеже?

- Совершенно верно. Сейчас я вам все объясню! Там есть юмористический рассказ из армейской жизни - о новобранцах, как их начинают муштровать, тема, в общем-то, довольно избитая. Я прикинул - если эту вещь отретушировать, получится потрясающая сатира. Там, например, есть такой старшина - ну типичный служака-сверхсрочник, простой, грубоватый, а в роте у него этакие современные мальчики, некоторые из интеллигентных семей, - отсюда всякие смешные ситуации. Всему этому можно придать совсем другой оттенок, и тогда...

- Я понял вас, Алекс. Как юмор переделывается в сатиру, можете не объяснять. Объясните другое - зачем вам понадобилось подставлять под удар самого автора? Вы же понимаете, что публикация такого рассказа ему даром не пройдет.

- Вот именно! - Векслер вернулся к столу, сел и положил ладони на полированную поверхность. - Как только выяснится, кто такой "Егор Телегин", моего Кротона начнут тягать. Что ему в этом случае грозит - точно не представляю, надо будет выяснить у юристов; но неприятности у него будут. Вот это и заставит его рано или поздно сделать выбор.

- Так. - Заведующий помолчал, побарабанил пальцами по столу. - Резон в этом есть, согласен. Но почему вы уверены, что выбор окажется в нашу пользу? Вы ведь предаете человека, который вам доверился; как мы будем после этого выглядеть - в его глазах?

- Это меня совершенно не интересует! Пусть считает нас подонками из подонков, это неважно; важно единственное - после того, что с ним произойдет, он станет противником режима. Чего сейчас, поймите, о нем сказать нельзя! Кстати, этого нельзя сказать и о большинстве так называемых "диссидентов"; идейных противников социализма среди них не так много, большинство конфликтует с властью из-за каких-то мелких обид. Надо, чтобы этих обид было как можно больше. Для нас самое нежелательное - это если в России состоится наконец диалог между правительством и критически настроенной интеллигенцией, и поэтому мы должны вбивать клинья, где только можем. Хотите, я с вами поделюсь одним своим наблюдением, может быть, самым ценным из тех, что я собрал в Советском Союзе?

- Алекс, - ласково сказал заведующий, - вы не работали бы в моем секторе, если бы не делились со мной всеми своими наблюдениями. А степень ценности я уж как-нибудь определю сам.

- Так вот! Мы здесь все время кричим: коммунистический режим давит на искусство, не дает ему свободно развиваться. Но есть странная закономерность: советские периферийные издания всегда осторожнее столичных, а в Москве свободно идут пьесы, недоступные зрителям в провинции. Почему у них там происходит постоянный отток культурных сил в столицу? Да просто потому, что в Москве легче дышать. Да-да, как ни странно!

- Странного тут ничего нет, - возразил шеф, - провинция всегда более консервативна, это можно наблюдать не только в России. У нас тоже настоятель захолустного прихода нередко старается быть святее самого папы, так и у них на местах с утроенным рвением блюдут принципы культурной политики, провозглашенные центром.

- Да, но они же фактически подрывают ее, доводя эти принципы до абсурда! Позволю себе пример из прошлого: после фестиваля в пятьдесят седьмом году, когда в Москву впервые проникла западная молодежная мода, одна из центральных газет осудила повальное увлечение этой модой. И что же вы думаете? В провинции немедленно началась свирепая кампания против узких брюк, солнцезащитных очков и прочих "атрибутов капитализма"...

- Кому вы это рассказываете! - Шеф оживился, на его пергаментном лице возникло подобие улыбки, - Отлично помню, я тогда работал там и видел все это своими глазами. Также были под запретом длинные волосы у молодых людей, идейному комсомольцу полагалось стричься коротко. Но брюки - о, брюки вызывали особую ярость! По Москве ходила тогда великолепная история об одном крупном физике из Дубны - молодом, они ведь рано становятся крупными, - который имел неосторожность отправиться в Сочи в узких брюках; там его немедленно изловил комсомольский патруль, ему сделали внушение, а брюки распороли по шву, это был обычный метод воздействия на идейно заблуждающихся. Этот парень тут же, не переодевшись, вернулся в аэропорт, улетел обратно в Москву и как был - в этих своих распоротых брюках - явился в Центральный Комитет комсомола, где устроил страшный скандал. Будучи доктором наук и прочее, он мог себе это позволить, вы же понимаете. После этого случая, говорят, охота на "стиляг" была запрещена, но они долго еще оставались как бы гражданами второго сорта. Впрочем, простите, я вас прервал.

- Нет-нет, ваши воспоминания как раз иллюстрируют мою мысль о местных "перегибах" - в Москве посоветовали не увлекаться, а в Сочи тут же кинулись рвать на людях штаны. Но это ладно, это из области юмора, а ведь в других случаях дело обстоит серьезно. Для Кремля это уже большая опасность.

- Полгода назад, помнится, вы были убеждены в прочности положения кремлевских лидеров...

- В другом плане! Я говорил, что они прочно сидят в седле, поскольку народ - основная масса народа - их поддерживает, несмотря ни на что. В этом смысле я действительно убежден, советской системе ничто не грозит. Снаружи она неуязвима. Мы можем - и должны! - играть только на внутренних ее слабостях.

- Вы далеко пойдете, Алекс, - задумчиво сказал шеф. - У вас есть одно весьма ценное качество... Точнее, два, но сейчас я хочу сказать об одном: вы умеете мыслить широко и перспективно.

- Благодарю, но моей заслуги тут нет, этому я учился у вас.

- Ну-ну, не надо скромничать, мало ли кто у меня учился... Как говорят русские, "дурака учить - что ржавое железо точить". Значит, считаете, что в области культурной политики...

- В области культурной политики перегибы особенно опасны - для Советов. И особенно полезны - для нас, потому что от монолита отслаивается значительный пласт - пласт творческой интеллигенции.

- Не увлекайтесь, Алекс! Вас послушать, так нам больше и делать нечего - все совершается без нашего участия, уже и интеллигенция откололась от режима...

- Простите, "откололась" я не сказал, - возразил Векслер. - Она отслоена, но придется еще порядочно поработать клиньями, чтобы трещина превратилась в разлом. Я только говорю, что это рано или поздно произойдет... А наше участие может сводиться лишь к некоторой коррекции естественного хода вещей. Нам даже клинья забивать не надо, с этим делом вполне справляются тамошние чиновники от культуры - ведь это они представляют режим в глазах каждого отдельного писателя или художника, а более убийственного эффекта никаким нашим пропагандистам не добиться.

- Ну что ж... как говорят русские, "вашими бы устами да мед пить". Рад был побеседовать, Алекс, и хочу пожелать вам успехов на новом месте.

- Благодарю вас.

- Это, знаете, большое достижение - получить такой пост в вашем возрасте. Рады?

- Не знаю... Естественно, я ценю доверие, надеюсь его оправдать и все такое. Но мне будет недоставать оперативной работы.

- А ваша работа и останется оперативной - только на другом уровне и в других масштабах. Поверьте, тот, кто планирует операцию, вкладывает в нее не меньше, чем исполнитель.

- Я это понимаю, но... Все равно жаль.

- Что делать, мой дорогой. В Россию вам теперь путь заказан, так что придется посидеть за письменным столом. Мне первое время тоже было непривычно. Хотя мы работали в более трудных условиях.

- Вы так думаете? А почему, интересно? Вы считаете, советская служба безопасности теперь менее эффективна?

- Нет, этого я не думаю. Напротив, они все время оттачивают свою методику, но ведь и мы, согласитесь, не стоим на месте. Мы тоже чему-то учимся, а? Техника, приемы - все это теперь стало более совершенным. Вы вот, скажем, съездили в Ленинград, практически ничем не рискуя; съездили, успешно выполнили задание - и ушли без помех. Хотя я убежден, что за вами следили.

- Пожалуй, - задумчиво согласился Векслер. - Карен, кстати, тоже уверяет, что за ней наблюдали. Разрешите задать вопрос?

- Задавайте. Если смогу, отвечу.

- Вы сказали, что у меня есть два ценных качества, но назвали только одно. Могу я узнать второе?

- Безжалостность, Алекс.

Векслер подумал, пожал плечами:

- Не знаю... никогда не анализировал себя в этом плане. Для нас, мне думается, термин "жалость" лишен смысла.

- Вероятно. Итак, желаю успехов...

Выходя из кабинета, Векслер усмехнулся - старик, видно, и в самом деле отработал свое. Надо же, заговорил о жалости!

Получасом позже его серебристый "сааб", вжимаясь в бетон и утробно подвывая турбокомпрессором, мчался по забитой машинами автостраде в сторону побережья. Кондиционер был неисправен, пришлось опустить стекло, горячий угарный ветер хлестал в салон, не принося свежести. Над дорогой, точно по линейке прорезавшей плоскую, изнывающую под июльским зноем равнину, висел смог, сгущаясь впереди в плотную сизую дымку, от гула сотен моторов ломило голову. Векслер пальцем оттянул узел галстука, расстегнул верхнюю пуговку сорочки и подвигал шеей, высвобождаясь из воротничка. Ему вдруг вспомнился дачный поселок под Ленинградом - тишина, запах снега, равномерное шорханье лыж по чуть подтаявшей и снова прихваченной морозцем лыжне.