Чтение 5–й страницы книги ~Сладостно и почетно~

В Дрездене, где у нее была своя отдельная комната, Людмила стала писать уже всерьез - и совершенно откровенно. Это было глупо. "Сожгу, - твердо решила Людмила. - Как только приедем домой, достану и сожгу".

"Мейсен" прошел уже под висячим мостом и приближался к мосту Альберта - первому из четырех, соединяющих Старый город с Новым на правом берегу. Миновали и этот; за мостом Каролы монотонный плеск гребных лопастей оборвался, пароход бесшумно сносило влево, к дебаркадерам у Брюлевой террасы.

- Кстати о наполеоновских войнах и о твоих земляках, - сказал профессор, указывая тростью, - это построил русский губернатор города, князь Репнин, в тысяча восемьсот четырнадцатом...

- Террасу?

- Боже милосердный, нет, разумеется, террасу построил канцлер Брюль, и на сотню лет раньше. Я говорю о лестнице!

- А, - сказала Людмила. Лестница, спускающаяся от террасы к Хофкирхе, была широкая, красивая, украшена по углам четырьмя бронзовыми группами. Молодец князь Репнин, подумала Людмила, интересно - тот ли это, что отказался надеть машкеру. В смысле - прямой ли потомок. "И пал, жезлом пронзенный, Репнин, правдивый князь..."

- Вы прямо домой? - спросила она. - Фрау Ильзе просила меня кое-что купить, я тогда зайду, пока не закрылись магазины...

- Ну, раз просила, - отозвался профессор недовольным тоном. - У Ильзе просто мания таскаться по лавкам самой или посылать других. Как будто сейчас можно и в самом деле что-то купить!

У памятника королю Альберту перед зданием Ландтага они расстались, Людмила свернула за угол в узкую Аугустусштрассе, а профессор, постукивая тростью, направился к проходу между замком и Хофкирхе. У Георгиевских ворот он оглянулся - девушка неторопливо брела по тротуару, разглядывая на ходу громадный керамический фриз "Шествие князей" на противоположной стороне улицы. Интересно все-таки, подумал он, как она в конечном счете все это воспринимает - город, его историю... да и тех, кто в нем живет сегодня. Включая его самого с Ильзе. Ну, на них-то, надо надеяться, ей особенно обижаться не за что... разве что постольку, поскольку они тоже немцы - такие же, как и те, что вломились к ней в дом, разрушили ее жизнь, разлучили с близкими. Да, не так все просто. Людхен хорошая собеседница, но слушает она больше, нежели говорит; объясняется это, скорее всего, ограниченностью словарного запаса, вполне достаточного для обычного повседневного общения, но не для серьезных разговоров на отвлеченные темы. А что, если дело тут в простой вежливости? Девочка отмалчивается потому, что слишком хорошо воспитана, чтобы не высказывать вслух того, что о нас думает. О нас - немцах вообще...

Он снова поймал себя на том, что представляет ее своей выросшей дочерью, Мари, временами почти их путает - как если бы они были ровесницами, сестрами-близнецами. Но Мари ведь гораздо старше, сейчас она была бы уже тридцатилетней женщиной... да, тридцать один год был бы ей сейчас. Ровно тридцать один. А иногда ему казалось, что Людхен чем-то похожа на Анну - на ту, оставшуюся в невообразимых далях юности, - не чертами лица, нет, чем-то неуловимым в глазах, в улыбке. Вот с нею они и в самом деле ровесницы - эта в тысяча девятьсот сорок третьем и та в тысяча девятьсот десятом. В десятом они поженились, через два года он стал отцом, еще через два ушел на войну. А еще четырьмя годами позже потерял разом обеих.

Да, как ни странно, именно он - их, а не они - его. Хотя логичнее было бы обратное. Он прошел все - Марну, Сомму, Верден - и уцелел, а их скосил грипп. Инфлюэнца, как тогда говорили. Та самая инфлюэнца, чудовищная пандемия которой в последний год войны прошлась по Европе не хуже средневековой "черной смерти". Он лежал в лазарете после третьего ранения; когда ему сообщили - было такое чувство, будто погасла вселенная и не стало ни света, ни воздуха. Исчез единственный маячок, все те четыре адских года мерцавший ему сквозь мрак, безумие и отчаяние. Он попытался покончить с собой, а спустя пять месяцев - перед выпиской и демобилизацией - сделал предложение сиделке, которая его выхаживала. По степени обдуманности это, вероятно, мало чем отличалось от дурацкой и неумелой попытки наложить на себя руки, но позднее жизнь подтвердила правильность странного решения - единственно правильного, наверное, в тот момент.

Да, Ильзе стала ему хорошей женой. Того, что давала Анна, дать не могла (да и не пыталась - не каждая ведь подходит на роль Эгерии), но она подарила ему другое: покой и упорядоченность, без которых, наверное, он не смог бы вернуться к нормальной жизни. Не умея вдохновить, как умела ее предшественница, Ильзе терпеливо и незаметно устраняла вокруг него все, что могло помешать или отвлечь. И произошло чудо: за неполных пять лет он дописал лучшую, пожалуй, свою работу - начатую еще до войны монографию о Доменико Гирландайо.

Он никогда не забывал, кому был этим обязан. И никогда не переставал вспоминать Анну, хотя могилу первой жены и дочери (они умерли во Фридрихштадтской больнице и были похоронены там же рядом, на старом католическом кладбище) посещал раз в год, в День поминовения. Ильзе бывала там чаще, а его поначалу то и дело упрекала в черствости; ей было не понять - память его не нуждалась в том, чтобы оживлять ее прикосновением к надгробному камню. То, что давно истлело под этим камнем, было уже настолько не связано для него с образами жены и дочери, что сама мысль об отождествлении казалась кощунством. Он помнил их живыми, и живыми они для него оставались, Анна постоянно присутствовала где-то рядом. Может быть, и не совсем уже такая, какою была в действительности; она постепенно превратилась в некий идеализированный образ, воплощение юности и всего того, что так сразу и непоправимо рухнуло в августе четырнадцатого - не для него только, для всего его поколения... Ее утонченность, безупречный художественный вкус, удивительное понимание музыки - все это, вопреки очевидности, мало-помалу начинало представляться ему исчезающими ныне качествами, свойственными лишь людям иной, погибшей эпохи. Он знал, что это не так, в его кругу не было недостатка в мужчинах и женщинах глубокой культуры, да ведь и сама Ильзе (несмотря на всю ее трезвую померанскую практичность) могла подчас очень тонко понимать и чувствовать некоторые вещи; и все же Анна оставалась Анной, ни в ком не повторенной и ни с кем не сравнимой. Лишь изредка - вспышкой, отблеском далекой зарницы - просверкивало

вдруг

ком-нибудь

мгновенное,

едва

уловимое сходство-напоминание. Так случилось и в тот день прошлой зимой, когда он пришел в трудовое управление по поводу своей заявки на "восточную помощницу".

Заявка эта стоила им немалых сомнений. Осенью сорок первого года Ильзе получила официальное уведомление, что, как мать офицера-фронтовика, имеет право на использование в своем домашнем хозяйстве иностранной рабочей силы в количестве одной единицы женского пола. Первой их реакцией было, естественно, возмущение, но позже пришла другая мысль: что можно воспользоваться случаем и попытаться помочь хотя бы одной из тех несчастных, которых все чаще привозят в Дрезден, словно невольниц в средние века. "Давай попробуем, - решила наконец Ильзе, - как бы ей ни показалось у нас, все-таки это будет для нее лучше, согласись, чем попасть к какому-нибудь Гешке..." Мысль о зловредном блокляйтере убедила профессора, и он в тот же день позвонил приятелю, имеющему полезные связи в трудовом управлении. Через месяц ему сообщили, что с последней партией украинских работниц доставлена девушка, вроде бы неплохо говорящая по-немецки; если господин профессор не передумал, то пусть зайдет, посмотрит.

Вид девушки с Украины ошеломил его в первый же момент какой-то кричащей несочетаемостью отдельных деталей ее облика, их несоответствия целому. Одетая в нечто неописуемое, она держалась с достоинством, почти с вызовом - явно напускным и не очень ей удающимся, так была испугана и подавлена (хотя старалась этого не показать). Среди украинок, которых ему случалось видеть раньше, было немало хорошеньких, но к этой слово "хорошенькая" не подходило - ее лицо поражало даже в этом рубище, оно сразу напомнило ему один портрет во флорентийской Уффици. Особенно когда она, слушая его, машинальным жестом стянула с головы безобразную косынку. Волосы ее были уложены небрежным венцом из кос, почти как у той, только мона Лукреция была рыжеватой светлой шатенкой, а эта - темноволосой, и, как только он отметил про себя это различие, ему сразу же просверкнуло: она походит не только на ту, что четыреста лет назад позировала перед маэстро Бронзино. Непонятно даже, чем походит - цветом ли волос (Анна, родом из Южной Франконии, тоже была почти брюнеткой) или тем главным, неуловимым - в выражении глаз, в складке губ... Некоторые при первом знакомстве находили Анну чуть высокомерной, хотя он-то знал, что это скорее от застенчивости, высокомерия в ней не было. Сходство мелькнуло и исчезло, но и позже он снова поймал себя на том, что почти любуется прекрасным лицом иностранки - как любовался когда-то Анной, как мог бы любоваться лицом Мари, которая, наверное, выросла бы похожей на мать...

Боже мой, подумал Штольниц, идя через площадь к арке картинной галереи, будь это иное время, иная эпоха - что мешало бы ей остаться здесь после войны? Мать, вероятнее всего, так и не найдется, пропала где-нибудь в эвакуации, других родственников у девочки, кажется, не осталось... Здесь - когда будет покончено с этим нынешним свинушником - он мог бы дать ей великолепное образование, предложить любой из лучших университетов Европы. И была бы у него дочь, которой можно гордиться, - не то что пустоголовый поганец Эгон.

Профессор прошел под аркой, мимо запертого входа в галерею (картины, говорят, хранятся где-то в совершенно безобразных условиях, чуть ли не в шахте!), пересек пустынный, наискось разлинеенный длинными предзакатными тенями парадный двор Цвингера и, выйдя через Коронные ворота, свернул направо, привычно избегая смотреть вдаль - чтобы не увидеть безобразно замыкающего перспективу Остра-аллее псевдотурецкого купола и труб-минаретов сигаретной фабрики. Впрочем, переходя улицу перед своим домом, все-таки не удержался, глянул - как трогают языком больной зуб. Неизвестно зачем, просто так. Чтобы еще раз удостовериться, что ноет.

Когда Людмила вернулась после безрезультатного хождения по магазинам (нужного фрау Ильзе вязального крючка не нашлось ни в одном), профессор уже сидел в кабинете у приемника - подрывал национальную безопасность. Людмила занялась приготовлением ужина. К столу Штольниц вышел с очень довольным видом, потирая руки.

- Ну, что я тебе говорил? Этот идиот дуче, кажется, свое уже отыграл... - Он сел, развернул салфетку. - Корреспонденты нейтральных газет в Риме сообщают о весьма серьезных разногласиях в фашистском руководстве, с одной стороны, и между королем и Муссолини - с другой... Благодарю, мне хватит! Да, а в финском парламенте, можешь себе представить, депутаты уже открыто требуют заключить сепаратный мир. Ты понимаешь, что это значит? Дело идет к концу, да, да...

Людмила чуть было не спросила "Вы думаете?" - но вовремя удержалась.

Профессор вообще обладал склонностью к неоправданной (как обычно оказывалось позднее) восторженности в оценках некоторых английских сообщений, но на сей раз энтузиазм его был, пожалуй, и в самом деле оправдан. С летним наступлением этого года гитлеровское командование связывало какие-то особые надежды - об этом можно было догадаться хотя бы по тону радио и газет, которые с первого же дня битвы под Курском заговорили о коренном переломе в ходе войны. А еще раньше сколько было заверений и обещаний - начиная с весны, с мартовской речи Геббельса в Спортпаласте! И чем же все это кончилось? Такой новостью надо поделиться с девочками, подумала Людмила.

- Я, наверное, схожу сегодня в лагерь, - сказала она.

- А в будний день тебя пустят? Сходи завтра с утра, в Шандау тогда вернемся послеобеденным поездом.

- Их почти каждое воскресенье заставляют работать, по крайней мере до обеда. Лучше уж попытаюсь сегодня, может быть пустят...

Подав профессору его "кофе" - жуткую ячменно-желудевую бурду, но зато в золоченой чашечке столетнего мейсенского фарфора, - Людмила принесла из кабинета блокнот и маленькую, размером с ручные часики, плоскую серебряную коробочку с печатью.

- Не забудь только надеть этот свой идиотский знак, - сказал Штольниц, развинтив вечное перо. - В какой лагерь писать?

- "Миктен", - подсказала Людмила. - "Миктен-II", так это именуется официально. Тире и римская двойка.

- "Отпускное... свидетельство... - бурчал профессор, покрывая листок острой готической фрактурой. - Настоящим удостоверяю... что занятая в моем домашнем хозяйстве... восточная работница такая-то... отпущена мною до..." Надолго тебе?

- Часов до девяти, наверное, позже все равно выгонят.

- "До двадцати одного часа... на предмет посещения двоюродной сестры... в рабочем лагере "Миктен-II". Бог мой, и это - двадцатое столетие! Имя сестрички указывать не надо?

- Нет, до сих пор ни разу не спрашивали...

Подписав свидетельство, Штольниц развинтил плоскую коробочку, выколупнул оттуда серебряный кружок с припаянной в центре петелькой и, подышав на оборотную сторону, оттиснул печать рядом с подписью.

- Держи, восточная работница, - он вырвал листок, помахал им, просушивая чернила, и протянул Людмиле. - Но ты уверена, что эти визиты в лагерь не опасны?

- Нет, конечно. А даже если бы?

- И это верно. В случае чего, пусть звонят сюда - мало ли, вдруг какой-нибудь усердный болван найдет, что написано не по форме.

- Что вы, господин профессор, с такой печатью и таким грифом! Я, кстати, давно хотела спросить: у нас личные печати бывали только у врачей, а вы - зачем вам такая?

- Помилуй, как это "зачем"! Мне в свое время приходилось составлять очень важные документы - экспертизные акты, свидетельства аутентичности и тому подобное, простой подписи в таких случаях недостаточно. Особенно, если бумаги посылаются за границу. Да, а теперь вот приходится подписывать подобную пакость. Что делать, tempora mutantur - прости, я хочу сказать - времена меняются...

- Это даже я поняла, - улыбнулась Людмила, складывая листок.

Среди дрезденских "остарбайтеров" лагерь "Миктен-II" слыл одним из немногих, где условия были относительно сносными. Было два типа рабочих лагерей: заводские, расположенные как правило на территории самого предприятия, где люди жили в бараках прямо рядом с цехами и месяцами не выходили "на волю", и - в меньшем числе - так называемые резервные, по мере надобности направлявшие рабочую силу то на один, то на другой объект. Заводские лагери мало чем отличались от концентрационных, жизнь в резервных была несколько свободнее.

"Миктен-II" был резервным лагерем. Людей оттуда посылали работать то туда, то сюда, иногда большими командами, иногда по два-три человека. Поскольку конвоирование таких мелких групп до места работы и обратно было практически неосуществимо (конвоиров не напасешься), большинство миктенцев ходило на работу и с работы без надзора. Вечером, по дороге в лагерь, это давало возможность подработать на стороне: отвезти тяжелую кладь на ручной тележке, ссыпать в подвал уголь, вымыть тротуар перед домом. Жительницы Дрездена охотно пользовались услугами случайных помощников - редко в какой семье оставался трудоспособный мужчина, а расплачивались обычно хлебом или талонами на хлеб. Так что и с питанием в резервных лагерях было получше.

Охранялся "Миктен-II" стариками-полицейскими, вероятно польстившимися на эту работу ради приработка к пенсии или, скорее всего, в расчете на дополнительный паек от лагерной кухни. Обряженные в ярко-зеленую допотопную униформу времен Саксонского королевства, ветераны ревностно несли службу, усугубляя обычную немецкую пунктуальность мелочной стариковской въедливостью и тщетными потугами доказать, что и они еще на что-то годны.

Сегодня, как нарочно, на проходной дежурил один из самых въедливых. Иные впускали посетителей беспрепятственно, требуя пропуск лишь на выходе, этот же остановил Людмилу грозным "хальт!" и стал проявлять служебное рвение. Сперва он оглядел ее с головы до ног на предмет обнаружения чего-либо противоречащего правилам, но ничего такого не обнаружил - правила Людмила и сама знала не хуже его. Идя в лагерь, она всегда одевалась так, как положено быть одетой "восточной работнице": обувь хоть и старая, но хорошо вычищенная, казенные бумажные чулки, казенное же синюшно-серое бесформенное платье с пришитым на груди квадратом опознавательного знака "OST" и головная косынка того же арестантского цвета. Все это обмундирование фрау Штольниц получила для своей прислуги еще прошлой весной, хотела употребить на тряпки, но Людмила вовремя сообразила, что делать этого нельзя: ведь только в таком виде могла она общаться с соотечественницами.

Не обнаружив нарушений, вредный старичок сердито потребовал пропуск и вздел на нос никелированные очки с треснувшим стеклышком. Документ явно произвел впечатление - на то он и был рассчитан, не зря Штольниц пользовался для этих оказий найденным в письменном столе старым служебным блокнотом, где вверху каждого листка были пропечатаны все его былые должности и звания - "советник магистрата, руководитель кафедры истории искусств Академии художеств, doctor honoris causa Болонского университета". То, что досточтимый доктор давно уже вылетел и с кафедры, и из магистрата, было известно в Дрездене сравнительно узкому кругу лиц; простые шупо*, во всяком случае, наверняка об этом не знали. Не знал и ветеран - вдумчиво прочитав все напечатанное и написанное на листке бумаги отличного довоенного качества, он покивал с уважительной миной и вернул его Людмиле.

______________

* Полицейские; сокр. от "Schutzpolizei" (нем.) - охранная полиция.

- Как звать твою родственницу?

- Демченко, - назвала она первую пришедшую на ум фамилию. - Это в седьмой комнате, господин обервахмейстер.

- Ну хорошо, ступай, - разрешил тот, польщенный неожиданным повышением в чинах. - Но не задерживайся здесь! Ты живешь на Остра-аллее?

- Так точно, недалеко от Цвингера.

- О да, Цвингер! - вредный старичок поднял палец с многозначительным видом. - Теперь ты понимаешь свое счастье? Из диких степей Востока тебя привезли в этот прекрасный культурный город совершенно бесплатно, мало того - тебя поселили рядом с чудом, на которое до войны люди приезжали посмотреть из многих стран Европы, а также Америки, затрачивая на такую поездку большие деньги! Но я хочу сказать вот что: отсюда до Остра-аллее не так далеко, однако ты должна выйти заранее, дабы не опоздать. Здесь написано, что твой господин отпустил тебя до девяти часов, это означает, что без пяти девять ты уже должна быть дома! Тебя строго накажут, если ты будешь обнаружена на улице позже указанного срока.

- Я вернусь вовремя, господин обервахмейстер, - заверила Людмила.

В старом кирпичном здании, реквизированном под лагерь, раньше размещалась, вероятно, какая-то небольшая фабричка - со складскими помещениями внизу и производственными на втором этаже, где с потолка, подпертого железными колоннами, еще свисали кронштейны трансмиссионных валов. Между колоннами устроили перегородки из прессованного картона, поделив зал на отдельные комнаты, или, на лагерном жаргоне, "штубы" - несколько мужских, несколько женских, две семейные. В седьмой штубе жило трое девушек из Людмилиного эшелона.

Когда она вошла, лагерницы только что кончили ужинать - возле двери стояло пустое ведро из-под баланды, и дежурная штубовая складывала в него коричневые эмалированные миски, чтобы нести мыть вниз, на кухню.

- Глянь, кто пришел, девчата! - крикнула рыжая Наталка. - Люська собственной персоной - явилась не запылилась. Чего это тебя давно не было?

- Не отпускали, - ответила Людмила. - Здравствуйте, девочки. Ну, как вы тут?

- А ничего! Живем - хлеб жуем. Когда дадут. Опоздала ты вот, а то повечеряла бы с нами - забыла небось, какая она на вкус, лагерная гемюза?

- Ну да, забыла, - вмешалась Аня Левчук. - Ты думаешь, в прислугах нашу сестру варениками кормят со сметаной? Я вон прошлый год у немки всю зиму проишачила, спасибо. Лучше уж в лагере гемюза да триста грамм хлеба, чем ихние объедки.

- Не, у Люськи хозяева вроде ничего, - возразила Наталка.

- А! Все они "ничего", пока вожжа под хвост не попадет. Моя, бывало, тоже поначалу все - "Анни, Анни"... А жадная, гад, ну не поверите - за корку готова удавиться. Слышь, Люсь, а твой профессор - он по какой части?

- Профессор кислых щей, - подсказал кто-то.

- Историк, - поправила Людмила. - А что?

- Да нет, ничего. Я думала, может врач.

- Ты что-нибудь хотела спросить? А у вас здесь разве нет врача?

- Не, это я так. Врач! Какой тут врач? Медпункт, считается, есть - приходит там раз в месяц один полудурок, у него аспирину не допросишься... Ну, пошли к нам, посидим.

"К нам" означало дальний угол комнаты, где три двухъярусные койки, занавешенные бумажной мешковиной, образовали что-то вроде отдельного купе. Там жили Людмилины землячки и еще одна девушка из Умани, которая тоже ехала с ними в одном эшелоне. Они были старожилами седьмой штубы - остальные ее обитательницы, всего человек двадцать, постоянно менялись. Поэтому вести за общим столом слишком откровенные разговоры (о лондонских передачах, например) Людмила обычно избегала. Мало ли кто может оказаться!

Быть осторожной приходилось, впрочем, даже с землячками - не потому, что Людмила считала их способными донести, а просто на всякий случай. Пересказывая содержание английских сводок, она никогда не говорила, что узнала об этом от профессора: могут ведь и не подумав кому-то сболтнуть - вот, мол, какой у Люськи хозяин, Англию слушает... Из этих же соображений она умолчала о своем и профессора участии в побеге Зойки Мирошниченко. В лагере про побег знали - в апреле приходили какие-то в штатском и все допытывались, не видал ли кто Зойку. Когда девчата рассказали об этом Людмиле, она разыграла удивление и испуг: надо же такому случиться, куда, в самом деле, могла эта Зойка подеваться...

Сейчас она рассказала о нашем наступлении на Орел и Белгород, но новость никого не поразила: оказалось, что об этом уже все знают, хотя лишь в самых общих чертах.

- Ну вот, а я-то думала вас порадовать! Нарочно из-за этого и прибежала.

- Не, мы еще третьего дня слыхали, на работе один поляк сказал.

- Где вы сейчас работаете?

- А нас теперь каждый день в Фридрихштадт гоняют, на сортировочную. "Рангир-банхоф" называется. Там и военнопленные работают - наши с поляками.

- И наши есть?

- Есть. Мы им тут хлеба насобирали, табаку... Охрана у них, конечно, построже, чем у поляков, но девчата уже сориентировались - одна начнет часовому зубы заговаривать, а другие кидают через проволоку. Работаем вроде рядом, а у пленных свой участок, колючкой отгорожен.

- Откуда же вы берете табак? - удивилась Людмила.

- Да ну какой табак, отходы - так, вроде пыли. Девчата со второй штубы на сигаретной фабрике работают, они и выносят потихоньку. Слышь, Люсь, - Аня понизила голос. - Я почему спросила насчет твоего профессора, не врач ли. Ты ведь вроде говорила, что он ничего, не вредный?

- Нет, он хороший человек.

- Ну да, я почему и вспомнила - может, думаю, врач, так можно было бы спросить...

- О чем спросить?

- Может, лекарств каких достал бы, для пленных хлопцев.

- Ну, откуда же... У них есть домашняя аптечка, обычная - йод, пластырь, всякие капли - от сердца, от желудка... А какие именно лекарства нужны?

- Да они напишут! Они только узнать просили - есть ли, мол, такая возможность. Они думали, может у нас в медпункте врач свой, из советских, в некоторых лагерях и точно свои врачи. А у нас видишь как с этим. Марийка вон на той неделе руку ошпарила на кухне, так этот паразит даже мази никакой не дал. "Никс шлим", говорит, - и так, мол, заживет.

Людмила задумалась. У Штольницев есть знакомый врач, иногда приходит к профессору играть в шахматы; профессор говорил, что он лечит всю нацистскую верхушку Дрездена, берет огромные гонорары, а на эти деньги помогает семьям политзаключенных. Насчет гонораров можно было поверить - Людмила раза два заходила к доктору Фетшеру на Христианштрассе за какими-то рецептами для фрау Ильзе и не могла не обратить внимание на великолепное оборудование кабинета; но действительно ли он помогает антифашистам, или просто профессору захотелось представить ей своего приятеля в более выгодном свете? Хотя, казалось бы, чего ради...

- Аня, - сказала она, - вы когда снова увидите этих хлопцев?

- Да как получится. Может, и завтра, а может, нет, там ведь куда погонят. Получится опять так, что будем работать рядом, значит и подойти можно будет. А чего?

- Аня, ты вот что сделай. Пусть они напишут список - самое необходимое, и сколько чего надо, понимаешь? Если среди них есть врач - ну или хотя бы фельдшер, - пусть названия медикаментов напишет по-латыни, как на рецептах, понимаешь? Иначе можно перепутать, я ведь не все лекарства знаю, как они называются по-немецки...

- Ты все-таки через немцев хочешь попробовать?

- Через кого же еще, других возможностей у меня нет. Вы на работу каким путем ходите?

- А вот на штрассу выйдем и прямиком топаем до самой Эльбы. Ну а на той стороне как трамвайные пути перейдем, так после вниз, под мост. После там сразу товарная станция и будет, по леву руку.

- И с работы возвращаетесь тем же путем? Тогда вот что, Аня, - завтра я не смогу, мне утром надо вернуться к хозяйке, а дня через три постараюсь вырваться. Я вас буду ждать на перекрестке - ты какие трамвайные пути имеешь в виду, на Хамбургерштрассе?

- Да там других нема. Вот так трамвай, а нас поперек ведут - улица вроде Флигельвек называется, увидишь - вниз так идет, под горку, и под железнодорожный мост. Там еще на углу два дома, приметные такие - трехэтажные, с красного кирпича, а балконы деревянные, балочки такие вырезные...

- Хорошо, найду. По-моему, я знаю это место. Значит, встретимся там, и ты мне тогда передашь список, если уже успеете достать. Сегодня суббота? Да, давай в среду - это будет двадцать восьмого...

Из лагеря Людмила ушла в половине девятого и домой вернулась вовремя; профессор, услышав ее, выглянул из кабинета и объявил, что новости становятся все более интересными, поэтому ни в какой Шандау он завтра не едет - пусть она возвращается одна и скажет, что ему пришлось остаться здесь до понедельника.

- Посмотрим, как фрау Ильзе к этому отнесется, - зловеще сказала Людмила.

- А это уж как ей будет угодно, - отозвался профессор, впадая в лихость. - Впрочем, ты можешь сказать, что меня вызвали на консультацию или еще куда-нибудь.

- Господин профессор! Вы толкаете меня на ложь?

- Вздор, какая там ложь. Немного хитрости, дочь моя, в данном случае вполне оправданной.

- Тогда договоримся: я навру фрау Ильзе насчет вас, а вы в среду скажете, чтобы я вечером съездила в Дрезден и что-нибудь вам привезла.

- Тебе в среду вечером надо быть здесь?

- Да, или в четверг. Но лучше в среду.

- Бога ради! Скажу, что забыл нужную книгу, и поезжай на здоровье. У тебя поклонник в этом лагере?

- Что вы, какие поклонники, я там вообще ни с кем не знакома в мужском секторе. Господин профессор, вы не знаете - доктор Фетшер сейчас в Дрездене?

- Надо полагать, если не забрали на фронт. Впрочем, Райнера не заберут, об этом уже наверняка позаботились высокопоставленные пациенты. А что тебе от него надо?

- Посоветоваться, у меня что-то... вроде фурункула.

- Фурункул! - воскликнул Штольниц. - Это скверная штука, Людхен, очень скверная! Я помню, как меня донимали фурункулы в шестнадцатом году, в окопах... кажется, это так и называлось - "окопный фурункулез". Ты непременно покажись Райнеру, непременно. Я позвоню сегодня же, и утром можешь к нему сходить.

- Нет, утром я не пойду, я обещала фрау Ильзе вернуться утренним поездом, там много дела. А вот в среду или в четверг, если вы сможете договориться...

- Разумеется, я с ним договорюсь. Да, так вот - относительно Восточного фронта! Сейчас передавали статью одного английского корреспондента, который там побывал, под Курском. Фантастика, дочь моя, такого я даже не мог себе представить! То есть мы там так оскандалились с этим пресловутым летним наступлением,

такой

получился

конфуз

просто

неслыханно. Генерал-фельдмаршал Клюге на своем северном участке вообще ничего не смог сделать - целую неделю штурмовал русские позиции, положил не менее шести дивизий, но так и не сдвинулся с места. С юга на Курск наступали войска Манштейна - им удалось сперва потеснить русских километров на сорок, но потом выдохлись и они. К двенадцатому - а сражение, заметь, началось пятого - всего неделя прошла! - к двенадцатому июля мы уже совершенно обессилели. И тогда ударили русские, одновременно на юг и на север, причем сразу перешли от обороны к наступлению - а это, дочь моя, совсем не просто сделать, о нет! Я сам когда-то воевал и хорошо себе представляю, что это значит - поднять в наступление войска, которые до этого целую неделю отбивали атаку за атакой... Знакомы тебе те места?

- Какие места?

- Между Орлом и Белгородом, неужели трудно сообразить!

- Между Орлом и Белгородом... - Людмила задумалась. - Я однажды там проезжала, поездом из Москвы... Да, конечно, после Орла был Харьков.

- Какой там рельеф, не помнишь?

- Степь, но довольно холмистая. И еще... такие большие овраги. А лесов, кажется, нет...

Она, замолчала, припоминая, потом вдруг опустила голову и закрыла лицо ладонями. Профессор посмотрел на нее удивленно.

- Людхен, ты что... - он не договорил, встал и, пройдясь по комнате, остановился рядом и осторожно положил руку ей на голову.

- Ну, ну, не надо, - сказал он ворчливо. - Прости меня, старого осла. Успокойся, дочь моя, поплачь и успокойся. Теперь уже недолго... дотерпим как-нибудь...

Утром он проводил Людмилу на пригородный поезд и на вокзале услышал в сводке последних известий короткое сообщение из Рима: дуче Муссолини ушел в отставку по состоянию здоровья. Профессор пустился домой чуть ли не бегом и до обеда не отходил от приемника. Вести были самые противоречивые - Стокгольм сообщал об аресте диктатора, более осторожное швейцарское радио высказывало предположение, что он вынужден был подать в отставку из-за разногласий с Виктором-Эммануилом, Рим вообще не передавал ничего, кроме бельканто.

- Распелись, - заметил профессор, подмигнув бюсту Минервы на книжном шкафу.

Следовало бы, конечно, поработать, раз уж остался в городе, но Штольниц почувствовал вдруг полнейшее безразличие к проблеме влияния итальянских школ на Луку Кранаха Старшего. Интересно другое: если Италия заключит сепаратный мир, догадаются ли союзники высадить десант на северном побережье Адриатики? Оттуда ведь до австрийской Каринтии рукой подать! Но тогда уже и в Лигурии, чтобы встречным маневром отсечь Пьемонт и Ломбардию...

Снова засунув рукопись в ящик письменного стола, профессор достал большой атлас и раскрыл на карте Аппенинского полуострова. Да, разумеется, лучшего варианта и быть не может - одновременно удары по двум направлениям: здесь на Южную Австрию, а там через Савойю на Верхний Рейн. Оккупационные войска во Франции вряд ли смогут оказать серьезное сопротивление, юг Австрии не укреплен - из района Удине можно ударить прямо на Клагенфурт...

Профессор уже прорвал фронт и вышел на оперативный простор, когда в прихожей звякнул колокольчик. Пришлось идти открывать. На лестничной площадке было темновато - она обычно освещалась сквозь большой разноцветный витраж, но год назад какой-то ретивый дурак из "Люфтшутцбунда" приказал испакостить его синей краской; профессор увидел только, что перед дверью стоит офицер с большим портфелем и в надетой набекрень фуражке - но не Эгон. Сын был коренастее, шире в плечах.

- Хайль'тлер! - рявкнул незнакомец, вскидывая правую руку.

- Да, да, - уныло согласился профессор, - хайль. Чему, простите, обязан...

- Профессор доктор Карл Иоахим фон Штольниц? - спросил офицер суровым голосом. - Год рождения восемьдесят третий, служили в Саксонском карабинерном, за Марну имеете "э-ка-один"*?

______________

* "EK-I" (сокр. нем.) - Железный крест I класса.

- Вы совершенно правы, - подтвердил профессор уже с опаской; по нынешним временам, информированность посетителя ничего хорошего не предвещала.

- Господин фон Штольниц, у меня для вас прекрасная новость. Поздравляю! Приказом имперского уполномоченного по тотальной мобилизации вы подлежите немедленному призыву в действующую армию. Прыгать с парашютом приходилось?

- Но позвольте! - возопил профессор, не сразу обретя дар речи. - Тут явное недоразумение, меня давно...

- Никакого недоразумения! Фюреру нужны солдаты! На фронте полно калек! А вы вон каким молодцом, дядя Иоахим!

Офицер рассмеялся и сгреб профессора за плечи, вталкивая в прихожую.

- Эрих! - тот наконец узнал гостя. - Ах, негодяй, чуть меня до инфаркта не довел. Откуда ты взялся? Как я тебе рад, мой мальчик, только шутки у тебя... Ну, с приездом! Сколько же это мы не виделись - два года?

- Скоро три, я заезжал к вам из Франции... - Дорнбергер повесил на вешалку пояс с кобурой, расстегнул китель. - Тетушка не обидится, если сниму? Убийственно жарко.

- Раздевайся, здесь никого нет - они в Шандау, это вот я только вырвался на денек. Почему ты не написал? - мог и не застать.

- Да так... потом объясню. Письмо из лазарета вы получили?

- Разумеется, и сразу ответили.

- Да? Значит, пропало... - Он вошел в кабинет следом за профессором, улыбнулся, увидев раскрытый атлас. - Новости вы, я вижу, уже слышали.

- Новости просто великолепные, Эрих, через каких-нибудь две недели союзные войска могут быть у южных границ Австрии...

- Вы все такой же оптимист, дядя Иоахим.

- Да, но если Италия выйдет из войны...