Чтение 5–й страницы книги ~Сельва не любит чужих~

"Уже восемь", - автоматически промелькнула мысль и сменилась другой: что еще следует делать?

Бриться, пожалуй, не надо. Уже не успеть, да гости и не очень-то празднуют бритье. А вот носки - непременно, и полуботинки тоже, без этого никак. И, кстати, что там еще такое, запомнилось из справочников?

"Основное занятие унсов - производство продуктов питания, экологически чистых, но для экспорта непригодных ввиду высокой себестоимости перевозок..."

Ну, это понятно и так, хмыкнул Роджер. Возить морковку через Галактику? Бред! Не так много еще построено космолетов, и даже здесь, на Валькирии, приходится все необходимое производить на месте, наскоро обучив туземный персонал. Вот когда будет достроен прыжковый космопорт...

"До последнего времени считались единственными представителями цивилизованного населения планеты, - торопились извилины, пытаясь подбросить как можно больше информации, - и, соответственно, представляли Валькирию в Генеральной Ассамблее. Однако в связи с провозглашением коренным населением планеты королевства Нгандвани в настоящее время пребывают на Валькирии в статусе нежелательных мигрантов. Рекомендованные меры: постепенная, в течение четырех-пяти лет, реэмиграция с последующим расселением на малоосвоенных планетах Внешних Миров..."

Уже готовый к приему гостей, Танака скривился, словНО невзначай проглотил таракана. Это, конечно, никак не его дело, но вся история с королевством Нгандвани отдает... как бы сказать... дерьмецом. Уж он-то многое мог бы порассказать об этом самом королевстве Нгандвани, спроси его те, кому положено. Впрочем, ничего и никому он не расскажет. Подписка о неразглашении есть подписка о неразглашении, тем паче у людей, обговаривающих с ним пункты контракта, были такие лица, что даже вспоминать не хотелось. Если что, найдут и во Внешних Мирах. И плевать! Он, между прочим, всего только путеец, и не его дело давать оценки нанимателям.

А трое из семерки прибывших уже поднялись по ступенькам и вошли в салон, и в их манере держаться не было ни намека на робость. Старец, идущий впереди, был, пожалуй, не очень велик ростом, разве что чуть-чуть выше Танаки, сутул, широкоплеч, с темным морщинистым лицом в белоснежных волнах бороды. Ничего не скажешь, он выглядел вполне привлекательно: высокий лоб, полураскрытый неснятой шляпой, большой нос с горбинкой, темные непроницаемые глаза, близко поставленные и терявшиеся среди множества морщин.

Что-то подсказывало, что опасаться рано - может быть, та неторопливость, с какой он, войдя, протянул руку Танаке. Его рукопожатие оказалось нестариковским, уверенным и крепким. И заговорил он тоже спокойно и размеренно, не на космолингве, а на каком-то из старых земных наречий, плавном и певучем. И, увы, совершенно неизвестном Роджеру.

- Вы... понимаете... лингву? - медленно и раздельно, словно говоря с ребенком, произнес инженер.

Вместо старика ответил другой, помоложе, облаченный не в строгий сюртук, а в нечто хотя и скромное, но значительно более легкомысленное и, главное, совершенно без галстука на загорелой шее.

- Уважаемый... вуйк... Тарас, - толмач владел лингвой более-менее удовлетворительно, с каждым словом делаясь все увереннее, - хочет спросить тебя: за что ваши люди погубили деревню Шевчуков?

Капли холодного пота выступили под рубашкой, и Роджер Танака вздрогнул от презрения к себе. Старик с первых же слов ухватил оола за рога. Похоже, у него свои представления о дипломатическом этикете.

- Скажи ему, - слова подбирались с неимоверным трудом, и страшно делалось при одной мысли о том, что переговоры зайдут в тупик; тут уже пахло не только срывом графика. - Скажи уважаемому вуйку Тарасу, что клан Шевчуков первым напал на строителей...

Немного подумав, толмач проговорил длинную певучую фразу, затем еще одну. Склонив голову набок, старец сосредоточенно вслушивался. Затем отозвался, так же мягко и певуче.

- Это так, - перевел молодой. - Но Железному Буйволу нечего делать на землях унсов. Ваши люди пришли. Наши прогнали их. Тогда ваши люди сожгли деревню. Род Шевчуков перестал быть. Это война?

Нет, седовласый категорически отрицал уловки. И, в сущности, был прав, потому что это была именно война. Однако Роджер Танака не имел права произнести такого слова вслух. У него на Ерваане осталась старуха мать, и невеста, и сопляк-племянничек, которого нужно еще ставить на ноги. Им и так нелегко дожидаться Роджа пять лет, а уж получать цинковый ящик и вовсе ни к чему. Конечно, автоматы есть автоматы, но в лесу от них мало толку, а самодельные мушкеты унсов бьют навылет с семисот шагов, и промахов почти не бывает.

- Скажи ему, - инженер не слышал себя и очень опасался, что голос предательски дрожит, - что нашей вины нет. Мы только строим. Не будет нас, придут иные. Нас нанял король. Если он обратится к Его Высочеству наместнику...

- Хватит! - переводчик не дал Танаке договорить, переводить он тоже не стал. - Незачем вуйку слушать, как ты лжешь. Если вы - ни при чем, то для чего там был ваш белесый? Он стрелял из лучемета, и моя пуля догнала его! А что касается короля, то ваши ручные макаки для нас не власть, и вы прекрасно это знаете!

Этот, который моложе, был вовсе не прост. И он знал, что такое лучеметы.

"Помимо унсовских кланов, - всплыло в памяти инженера, откуда-то из самых ее глубин, - планета заселена ограниченным числом лиц, высадившихся там в период Кризиса. Экипажи поврежденных космофрегатов, дезертиры, беглые военнопленные. С унсами поддерживают дружественные отношения, нередко бывают приняты в кланы, однако жить предпочитают отдельно..."

Только что свежая сорочка уже совершенно промокла.

- Вы землянин? - глупо спросил Роджер Танака. Ответ можно было спрогнозировать.

- Мой отец был землянином, - усмехнулся толмач. - А теперь говори дело. Не заставляй вуйка терять время понапрасну. Ты понял меня, человек?

Может, это было очередной глупостью, даже наверняка, но почему-то Роджер решился говорить прямо, как стоящий перед ним старец. В конце концов, этот, который моложе, он понимает, что такое Земля, он должен был слышать о ней от родителя. Чем черт не шутит?

- Скажи ему: в этой игре ему не выиграть, - сейчас инженер Танака был полностью, абсолютно искренен, и плевать ему было на всех и вся, тем более что пять "жучков" он собственноручно обезвредил еще месяц тому. - Возможно, они перебьют нас, и еще кого-нибудь, и еще. Ну и что? Ставки слишком высоки, ты-то должен хоть что-то понимать, человек! Скажи ему это и еще скажи: правительство готово перевезти вас в один из Внешних Миров, ничем не хуже этого. Не всех сразу, но постепенно - всех. Вам даже дадут подъемные!

И, наверное, столько боли было в голосе Роджера Танаки, что на сей раз толмач кивнул, а в глазах его появилось нечто, немного похожее на уважение.

Он перевел, и видно было, что перевод дается ему нелегко. А когда заговорил старик, тот, который моложе, начал переводить его речь от первого лица. Это оказалось для него трудным делом, и он с усилием подыскивал слова, косясь на вуйка, говорившего безостановочно и плавно.

- Ты говоришь: уходите? - сдержанно, не повышая голоса, говорил старик. - Ты говоришь: вам подарят новую землю? Я стар, мальчик. Я старше всех, кого знаю. И я не могу понять: неужели родную землю можно продать тому, кто захочет ее купить? Разве мать отдают насильнику, подчиняясь его мощи? Неужели ты сумел бы поступить так?

Говоря, он внимательно следил за побагровевшим лицом Роджера Танаки, и в глазах его не было ненависти.

- Я, Тарас Мамалыга, вуйк рода Мамалыг, говорю от своих людей и от семи родов, готовых нас поддержать: по-вашему не будет. Эта планета стала нашей матерью, а мать не дано выбирать никому, но если бы нам было дано, унсы не пожелали бы себе иной. Нам нет дела до равнин, но здесь, в предгорьях, наша земля, и Железный Буйвол не будет пастись в наших огородах. Мы живем мирно, человек, и пока ваша тропа еще не пересеклась с нашей, мы будем вести себя мирно. Но если те, кто послал тебя, хотят войны, то, клянусь Незнающим, мы станем сражаться с вами, и мы сможем пролить нашу кровь...

Бесхитростное красноречие вуйка Тараса, пускай и не в лучшем из переводов, не оставило бы равнодушным даже утес. Произнеся последние слова, он простер руки, и в салоне воцарилось липкое, напряженное молчание.

И вдруг Роджеру Танаке сделалось совсем легко, словно тяжелый камень упал с плеч и укатился куда-то вдаль.

О чем, собственно, разговор? Он всего только инженер-путеец, он не дипломат и не военный, и ничего подобного не предусмотрено ни одним из пунктов контракта. Пусть заказчики делают, что им угодно, и если им угодно воевать, пускай воюют, но - без него, Роджера Танаки! Завтра же он уедет отсюда на базу и потребует депортации. До ближайшего рейса менее трех месяцев, и война не выкатится на равнины, это уж точно. И вот тогда, когда все здесь закончится, но ни минутой раньше, он готов вернуться к прокладке магистрали! - Скажи ему: я желаю унсам удачи! Это прозвучало настолько звонко и бесхитростно, что даже старый унс, кажется, понял без перевода, и в почти незаметных среди морщин глазах мелькнули веселые искры.

Затем вуйк кивнул и протянул инженеру руку. На сей раз рукопожатие было крепче, нежели раньше, хотя лицо старика по-прежнему напоминало бесстрастную маску.

Когда они вышли из салона, Роджер Танака твердо знал одно: необходимо выпить!

И он отомкнул потайной ящик, добыл оттуда бутылку и сделал несколько глотков прямо из горлышка. Наконец отпустило. Руководитель проекта бессильно рухнул в мягкое кресло, стоящее у окна.

Горько было на душе, скользко и противно.

Как ни жаль, но проекту, похоже, конец. Гореть ему белым пламенем, вместе с поселками и уже отстроенными станциями, и никаких сомнений в этом нет и быть не может. А жаль. Ведь как красиво все начиналось...

Танака не удержал стона, вспомнив.

Как красива была задача с точки зрения исполнителя!

Есть плато, идеальное для постройки прыжкового космопорта, но - никаких ископаемых. Есть равнина, где полно ископаемых, но - болота, никак не пригодные для стройки. И плюс ко всему раз в полгода рейсовый космобот, куда не умостишь и грамма лишнего груза.

И что прикажете делать, интеллектуалы?

Ведь все сломались на этом, все! А он, Роджер Танака, путеец с заштатного Ерваана, нашел ответ и выиграл конкурс. Все оказалось так просто, что дальше некуда. Если оборудование нельзя доставлять, значит, следует делать его на месте. Металл есть? Есть! Вот и развернем примитивные заводики, где сможет трудиться даже дрессированная макака. Дрова есть? Отлично! Значит, сам Бог велел вернуться к паровой тяге, как завещал Джеймс Уатт. И протянем дорогу с равнин к самому центру плато, через предгорья и перевалы...

Чем плохо?

Только одним. Он не учел туземного фактора.

Впрочем, и те, кому следовало, тоже не учли. Хотя постарались предвидеть все. Даже то, что автоматам, розданным в туземные войска, надлежит выходить из строя после семи часов эксплуатации. Всякое бывает во Внешних Мирах, и бунты туземцев тоже. Так что лучше чинить и чинить ломающееся оружие, чем бороться с мятежными аборигенами...

Все пытались предвидеть разработчики проекта "Альфа".

Увы, всего не учтешь...

Роджер совсем было усмехнулся запоздалому открытию, но губы не пожелали подчиняться. Алкоголь, запрещенный контрактом, взял свое, ноги стали ватными, плечи отяжелели, перед глазами поплыло, и не было снов, ничего не было, кроме густого маслянистого ничто, пробитого внезапным криком:

- Господин инженер! Наместник!

- Что?!

Вырванный из забытья, Танака не сразу сообразил, о чем это, собственно, вопит невесть откуда взявшийся комендант объекта, исполнительный, но не хватающий звезд с неба уроженец Новой Чукотки, затерянной на самом краю Галактики.

- Наместник короля Нгандвани прибыл с визитом! - комендант выглядел несколько обескураженным. - По-моему, господин инженер, он желает поздравить вас с Рождеством. Подарки...

Ах, вот как, еще и подарки! Можно себе представить!

- Спасибо, Рытхэу, оставьте здесь, - кивнул Танака, указывая, куда поместить объемистую корзину, покрытую плотно пригнанной деревянной крышкой. - Можете идти!

Сладкий сон без сновидений сгинул бесповоротно.

Приподнявшись с кресла, Роджер Танака выглянул в окно, во двор, где уже располагались, намереваясь отдохнуть после долгого перехода, свитские туземного вельможи.

Одетые в светлые хлопчатобумажные пижамки, они разлеглись кто где, примостившись в тени огромных уродливых носилок, и только сам наместник... как его, бишь?.. ах да, конечно, - Ливень-в-Лицо, оставался на ногах. Он стоял, подбоченясь, посреди двора, опираясь на широкий палаш, знак власти, и янтарный взгляд его, не мигая, следил за дверью салон-вагона, словно чурка ждал немедленного приглашения.

- Рытхэу! - вполголоса позвал Танака.

- Господин инженер? - комендант явился мгновенно, словно и не уходил от дверей купе.

- Сообщите Его Высочеству, что я приму его позже.

- Уже, господин инженер!

- И вот что... дайте, пожалуй, ему халвы.

- Слушаюсь, господин инженер!

Выждав еще пару мгновений и не получив дополнительных указаний, комендант исчез. Танака же, надежна укрытый шторами, изучающе присмотрелся к туземцу, горделиво сияющему украшениями, вырезанными из консервных банок.

Экая стать! И надменность лица! И этот жгучий взор!

Да, пожалуй, такой мог бы пойти далеко... и правильно поступили психологи из отдела кадров Компании, рекомендовав сего гордеца не на ключевую должность короля, а всего лишь в наместники.

Здесь, на границе, ему самое место...

Впрочем, тот факт, что Ливень-в-Лицо не забыл о празднике землян, льстил. Да и любопытство, честно говоря, подстегивало: что там за подарки, столь экстренно доставленные?

Подойдя к корзине, Роджер не без усилий освободил крышку, размотав тройной слой толстого, хорошо просмоленного каната. Распахнул. Нагнулся, присматриваясь...

И пришел в себя спустя некоторое время, с огромным изумлением обнаружив, что лежит на полу, уткнувшись лицом в лужу блевотины.

"Что за черт?" - подумал он.

Тотчас и вспомнилось: оскаленные головы, ехидно подмигивающие из недр корзины.

Головы землян!

Откуда они, так и растак, здесь, где всех белых, в том числе и немногочисленных негров, он, Роджер Танака, может без труда перечислить поименно?!

Наверное, ему просто почудилось. Ведь не бывало же до сих пор ничего подобного! Тем паче спиртное, жара, духота, выматывающий визит колонистов и этот старик с пронзительными глазами пророка... да, показалось, наверняка показалось...

И сейчас, не медля ни минуты, он убедится в этом!

Приподнявшись на четвереньки, Танака заставил себя снова заглянуть в рождественскую корзину. И снова его стошнило, вот только блевать было уже решительно нечем.

Все, стучало в висках, все решено! Нынче же, максимум завтра с утра, дрезину - на рельсы, и прочь отсюда. С рапортом об отпуске до окончания заварухи, и если скажут "за свой счет", то пусть будет так! А в приложение к рапорту - вот эту корзину, чтобы самым тупым из администрации стало ясно: это уже не весело! Какое уж там веселье, если теперь и союзные туземцы преподносят к Рождеству хорошо просушенные головы землян?!

С трудом преодолев спазмы, Роджер осторожно выглянул во двор. Его болезненно тянуло удостовериться: как там князек, стоит ли еще истуканом, нагло пялясь на плотно запертые двери штабного вагона?

Оказалось, уже не стоит.

Сообразил все же, что здесь свои порядки. Присел, прислонившись спиной к краю своего идиотского переносного шалаша, задрапированного пестрыми домоткаными дерюгами, звенит браслетами из жести и жрет халву, вычерпывая ее пригоршнями из объемистой банки.

- Мулеле!

Это выраженьице не слишком-то способный к языкам Роджер Танака запомнил уже давно. Именно так обращаются туземцы с автоматами к просто туземцам. И, кажется, инженер сказал звонкое словечко много громче, чем следовало бы.

- Недоносок!

Здесь, в пределах Тверди-под-Высью, мужчина, услыхав такое и не убив обидчика, становится равным пегой свинке тхуй. Но полноправный наместник окрестных земель никак не отреагировал на оскорбление.

Ибо не услышал. Как не услышал бы и громовых раскатов бубна Тха-Онгуа, грянь они сейчас из-за редких облаков.

Ему ныне было не до того.

Удобно поджав под себя ноги, Канги Вайака, Ливень-в-Лицо, Левая Рука Подпирающего Высь, ел волшебную пищу кхальфах, равной которой нет в обитаемых землях.

В ярко блестящей Круглой жестянке осталось уже совсем немного коричневого душисто-рассыпчатого лакомства, и выскребать последние крохи было нелегко. Но великий, изламывая пальцы, добывал-таки с самого донышка все новые и новые комочки; он отправлял их в рот и смаковал, давясь липкой слюной; он в экстазе закатывал глаза, позабыв обо всем, и на широкоскулом, всегда настороженном и жестком лице его не было в этот миг начертано ничего, кроме ослепительного, ни с чем не сравнимого блаженства...

ВАЛЬКИРИЯ. Край Дгаа. Селение Дгахойемаро. Дни тайфуна

Время остановилось, и не было ничего, кроме удушливого жара, и ледяного озноба, и липкого пота, разъедающего глаза; смерть оказалась всего лишь радужным мерцанием, отделяющим тьму от света, и Дмитрий бродил в многоцветных переливах, пытаясь найти выход, и, не находя, вновь и опять проваливаясь в затхлую, то душную, то знобкую пропасть безмолвия.

А потом пришла Анька. Просто вышла из ослепительной белизны, полыхнувшей мгновенной вспышкой, и присела около изголовья, выхоленная, как всегда, и ухоженная, пожалуй, даже больше, чем в те дни, когда они еще виделись. Она протянула было руку к мокрому лбу Дмитрия, но рука, помедлив в воздухе, исчезла, так и не коснувшись слипшихся завитков волос, и он вовсе не обиделся, потому что это как раз было очень на нее похоже; Анька не была бы Анькой, позволь она себе дотронуться до чего-то неприятного, мокрого, неэстетичного. Но все это было совсем не важно, если она пришла, несмотря на все плохое, что было раньше; она - здесь, вот что самое главное, и Дмитрий всем телом потянулся к ней, попытался оторвать голову от влажного изголовья; ему необходимо было сказать ей очень много: как плохо было без нее, доброй или злой, верной или предательницы - неважно; как нужна она ему, любая, лишь бы рядом; и о том, что все забыто и прощено, тоже нужно было сказать... но губы не повиновались, губы предали, как некогда изменила Анька, и вместо наиважнейших слов вырвался сиплый всхлип, а девушка с кошачьим лицом, лукавыми глазами и совсем чуточку крупноватым носиком, подождав еще недолго, пожала плечиками, встала и спокойно, вовсе не думая оглядываться, пошла прочь, к белым сполохам, оставшимся после вспышки, чтобы шагнуть в них и уйти, пропасть навсегда, как уже сделала однажды...

"Не уходи!" - кричал Дмитрий, и плакал, и тянулся к Аньке, уже почти растаявшей в пламени; он звал ее, как звал когда-то, не умея поверить, что можно не откликнуться на такой зов... Сам бы он, конечно, отозвался, но Анька полагала иначе: ей, единственной, нечего было делать тут, у постели умирающего, где только пот, и слабость, и никаких удовольствий; и она ушла, так и не сказав ни слова, не позволив Димке даже услышать свой голос, умевший когда-то так неповторимо, неимоверно нежно и призывно шептать: "Оооо, Дииим, мооой Дим! ооооо... еще-еооо..." Он зверел от этого призывного шепота, превращался в добрую кудлатую собаку, готовую на все, лишь бы ткнуться головой в Анькины колени; но она исчезла, и снова полыхала, шипела, свиристела, булькала везде, и в нем и вне его, буря, вывинчивающая душу из тела, и не было рядом Деда, чтобы помочь, чтобы протянуть руку и выдернуть Дмитрия из глинистого, втягивающего болота: или - был, но не мог добраться?.. Может быть, может быть!.. Пару раз человек, мечущийся в бреду, слышал такой знакомый голос, властный и немного хриплый, но доносился этот голос словно бы из-за толстой, обитой войлоком стены, перемежаясь с глухими ударами, словно Дед бил в камень и войлок кулаками, и ногами,; и лбом, но не в его силах было продолбить дыру в преграде...

А тугая завеса, наброшенная на лицо, обернулась жесткой резиновой маской, сплошной, без отверстий; душная резина давила и сминала, и он понял в один из редких мгновений просветления, что уже не сумеет прорвать, прокусить, прогрызть ее; он понял, что бой проигран и скоро тьма станет вечной, а свет, уже сделавшийся неверным, тускломоргающим, взблеснет напоследок поярче и погаснет окончательно...

И тогда человек жалобно позвал:

- Мама-а-а...

Почему он не сделал этого раньше? Чего ждал?

Только лишь прозвучал невнятный зов, не успел даже и рассеяться, как тонкие руки возникли словно бы ниоткуда, даже без всяких вспышек; изящные пальцы с ярко накрашенными ногтями ухватили плотную завесу и легко, безо всякого труда разорвали ее пополам. Свежий, пьянящий воздух хлынул в легкие, мгновенно вскружив голову, нежный напев коснулся ушей, словно убаюкивая, навевая спокойные сны, уверяя, что все хорошо и нет ничего плохого, а иначе и быть не может.

- Ма-ма?

В переливах сияющих потоков склоняется к нему, близко-преблизко, совсем еще молодое, бесконечно милое, хотя и строгое лицо со скорбными складочками в уголках чуть-чуть подкрашенных губ. Она совсем такая, как на стереокарточках, мамочка, она красивая и чем-то обеспокоенная: такой он себе ее представлял, разглядывая альбом, а иной не умел и вообразить. Ведь Димке не исполнилось трех месяцев, когда какие-то негодяи захватили дочь Президента, отдыхавшую с мужем на аквакурортах Татуанги; сынишка чудом оказался тогда не с родителями, спасла какая-то детская хворь, не позволившая прихватить малыша с собой. Террористы выставили условия, но ответ Президента был однозначен. "Никаких переговоров, - сказал Даниэль Коршанский, - мы не на базаре. С захватами будет покончено любой ценой". Он сказал так перед семнадцатью миллиардами зрителей, прильнувших к стереоэкранам, а затем поцеловал стереопортрет дочери и перекрестился; спустя четыре минуты террористы просили уже одного: отпустить их с миррм, но и в этом им было отказано; когда их сажали на кол перед космопортом в Нью-Одессе, столице Татуанги, они вопили на всю планету, умоляя о виселице; они кричали, что пальцем не трогали семью Президента, что обоих, и мужика, и бабу, сделали "невидимки" из спецотряда "Чикатило", палившие без разбору куда глаза глядели, но все это мало помогло бандитам; они, все, кто выжил после штурма, подохли на кольях, а каждый из "невидимок", участвовавших в операции, получил из рук Президента орден Заслуг высшей степени...

Это был последний теракт, осуществленный в Федерации.

Но мать и отца Дмитрию Коршанскому довелось знать лишь по стерео в дряхлом альбоме, и до сих пор не мог он ответить себе на вопрос: прав или не прав был тогда Дед?..

Лицо той, которая разорвала смертную пелену, наклоняется ниже, ниже, но - странное дело! - становится расплывчатым, зыбким, губы делаются суше, на лбу возникают морщины, много, много морщин, и глаза ее уже не светло-зеленые, а карие, глубокие, пугающе пронзительные..:

- Мааааа... - хнычет человек.

- Мэйли, - поправляет его старая женщина, отирая пот с горящего лба, и подкладывает поудобнее высокую подушку. И кажется, Что там, за ее спиной, в мерцании возвращающегося бреда, виднеется еще одно женское Лицо... нет, девичье... совсем юное, еще не изуродованное сплетенной возрастом и невзгодами сеткой морщин. Она Держится поодаль, но в золотистых, загадочно мерцающих глазах - сочувствие.

И Дмитрий вновь проваливается в безвременье. Но теперь оно уже не такое, как прежде. Вместо жары - тепло, а вместо мороза - прохлада, и яркие вспышки больше не опаляют зрачки, они сделались матовыми, приглушенными... а окрест шелестит и шепчет, словно где-то близко, совсем близко идет негромкий ласковый дождь.

Дмитрий дремлет, и дыхание его звучит ровно. А Мэйли, Великая Мать народа дгаа, на зов которой сами выползают из бочаг травы, потребные для настоев, поправив покрывало, оборачивается к другой, юной женщине, так и не вышедшей из подсвеченной рдеющими углями очага полумглы.

- Он будет жить, Гдлами, - говорит она, шамкая беззубым ртом, и молодо блестящие глаза старейшей уже не так тревожны, как несколько мгновений тому. - Он уже запутался в сетях Ваарг-Таанги, но сумел вырваться...

Великая Мать старается выглядеть обычной, бесстрастной и невозмутимой, как должно ей по сану, но это не очень-то получается, и та, имя которой Гдлами, хорошо понимает почему.

Когда приходит хворь, на помощь зовут травы. Огромна их сила, ибо тяжелая мощь земли заключена в лепестках и стеблях; ни жаркий нарыв, ни знобкая лихорадка не способны преодолеть власть, источаемую Дьюнгой-Твердью, и как бы ни рвал воспаленную глотку кашель, как бы ни грызла лакомую плоть злая опухоль, но бессильны они перед горькими настоями, и сладкими отварами, и кислыми лепешками, изготовленными Великой Матерью.

А когда травы бессильны, их подкрепляют заклятьем. Не счесть их, всемогущих наговоров, завещанных людям дгаа предками, обитающими ныне в угодьях Красного Ветра. Ни хнычущим духам болотных трясин, ни хохочущим демонам лесных чащоб не устоять, если сила трав сплетается воедино со стуком маленького барабана дгаанги, и даже бормочущим снежным морокам приходится убраться подобру-поздорову, если над слабым телом, распростертым на ложе, соединят руки, сделавшись единым целым, дгаанга и Великая Мать.

Но редко кому удается возвратиться с Последней Тропы, если безликая Ваарг-Таанга уже успела, изловчившись, набросить на несчастного свою мохнатую сеть, сплетенную из сухожилий разделанных заживо ночных призраков. И если случается такое, то долго еще поют об этом

сказители, а старики, вспоминая у костра дни юности, говорят: "Это было в то лето, когда Великая Мать посрамила Ваарг-Таангу!"...

Вот почему Гдлами, хоть и качаются в мочках ее ушей золотые серьги тао-мвами, знак высшей власти в пределах, заселенных народом дгаа, почтительно приседает перед старухой.

- Ты воистину любима Тха-Онгуа, Великая Мать, - шепчет девушка, прижавшись лбом к шершавой руке, покрытой пятнышками дряхлости. - Ты равна могуществом Красному Ветру...

Это уже почти кощунство, но травница не обрывает девушку. Старости приятно признание заслуг, а Предок-Ветер, слышащий все, не станет судить строго свою отдаленную потомицу, ибо, что ни говори, и впрямь совершено великое дело.

Да и не до женских бесед сейчас Красному Ветру! Шумит, воет, ярится за каменными стенами пещеры тайфун, и будет бушевать еще три дня и три ночи, подводя итог времени дождей, а в такую пору Предок занят многими делами, каждое из которых неотлагаемо. Гонит Предок-Ветер облака, и взвихривает шквалы, и закручивает смерчи, и разбрызгивает капли... где уж тут успеть ему расслышать, о чем шепчутся глубоко под землей, в укрытой от его дыхания пещере Великой Матери?!

Да, сладостны слова признания, и не спешит Мать Мэйли отнять руку. Но есть то, о чем не смеет она умолчать, потому что Великая Мать, скрывшая истину, теряет свою силу.

- Он сумел вырваться из сетей, - решается наконец открыть всю правду старая женщина, - но в этом нет моей заслуги. Родитель заступился за него...

В золотистых глазах девушки-вождя возникает недоумение.

- Говори же, говори, Великая Мать!

- У того, кто пришел с белой звездой, - завершает начатое травница, - два сердца, Гдлами. Но левое из них бьется громче, чем правое...

Ярче вспыхивает пламя в очаге. Громко трещат сучья, словно Вьянг-Огонь подтверждает сказанное. И Гдлами, едва успев сдержать громкий, не приличествующий вождю вскрик, оглаживает раскрытой ладонью макушку в знак величайшего изумления, граничащего с неверием. Два сердца?!

Она не говорит ни слова. Какие уж тут слова? Она просто становится на колени у невысокого ложа и прикладывает ухо к обнаженной груди лежащего, сперва - слева, затем - справа. Потом вскидывает голову, забыв подняться, и лицо ее так бледно, что Мэйли торопливо смотрит в тот угол, где на полке мостятся калебаски с успокаивающими настоями.

- Два... - тихонько, совсем по-детски подтверждает Гдлами. - И левое бьется громче.

Очень-очень тихо делается в пещере, но в тишине этой живет и ворочается, готовое прозвучать, имя, и вот оно вырывается на волю, произнесенное одновременно устами дряхлыми и устами юными, и величие этого имени заставляет робко утихнуть стонущие в объятиях Огня сучья.

- Тха-Онгуа!

Никто, кроме Всеобщего, не обладает двумя сердцами, и правое из сердец стучит громче левого, чтобы слышали биение его все, рожденные Необъяснимым. У детей Тха-Онгуа лишь по одному сердцу, хотя, в отличие от смертных, помещены они справа - у Дьюнги-Тверди и у Вьян-га-Огня, у Гьяни-Воды и у Хнгоди-Ветра, пращура всех Ветров; разве что безликая Ваарг-Таанга да еще слепой Вааг-Н'гур, сводный брат ее, обладают сердцем, уложенным посередке, но эти двое пришли в незапамятные годы из иной Выси и остались здесь навсегда лишь потому, что была на то воля Тха-Онгуа...

- Он... Он?... - трепещет Гдлами, не смея спросить. Мэйли мудро и снисходительно улыбается.

Какая же она все-таки дурочка еще, вождь Гдламини, маленькая Гдлами, выкормленная некогда ее, Мэйли, молоком...

- Нет, девочка. Разве ты забыла: Тха-Онгуа не дано воплотиться среди нас.

Это верно. Гдлами и впрямь не смогла вспомнить то, что известно любому: никто и ничего не может запретить Прапредку, кроме него самого, а сам он воспретил себе появляться в созданный им мир, дабы присутствием своим не нарушить основы основ.

- Но тогда...

Юная женщина вновь не договаривает до конца, и опять та, которая старше, понимает без слов.

- Может быть. Наверное...

Она надолго умолкает, беззвучно шевеля сухими губами, а потом добавляет, решившись:

- Это так, вождь.

Женщины смотрят на запрокинутый лик того, кто пришел с белой звездой. Кто же ты, кто? Левое сердце твое бьется сильнее, чем правое; оно обращено к людям, и, значит, ты - человек, смертный, как и все. Но, пускай тише, стучит и правое твое сердце, и смертным даже не дано догадываться о смысле такого, пока не придет срок узнать наверняка.

И точеное лицо Гдламини внезапно твердеет, становится таким, какое надлежит иметь повелевающему вождю.

- Кто, кроме нас, знает об этом, Мать Мэйли?

- Никто, - качает головой старуха-травница. - Я одна слушала его.

- Хорошо, - кивает вождь. - Пусть пока никто и не знает. Это знамение послано мне!

Редкие старческие брови сходятся на переносице.

- Разве не народу дгаа?

- А разве народ дгаа - это не я? - твердо, с неожиданной силой отзывается девушка, и старуха, потупив глаза, приседает. Она позволила себе забыться. Нельзя спорить с вождем.

А стройная фигурка уже мелькнула в полумгле, двумя легкими шажками преодолев путь от ложа до завешанного облезлой шкурой выхода в тоннель, ведущий из пещеры. И уже от самого выхода, почти из-за полога донеслись последние слова: