Чтение 5–й страницы книги ~Княжья доля~

Она отошла кудато в сторону, а он тем временем огляделся. Овраг был мрачен, и этот хмурый вид не оживляло даже веселое журчание ручья. Кругом черные, почти отвесные стены и жиденькие пучки пожухлой травы, робко тянувшиеся из них. Даже снега здесь почемуто почти не было. К тому же именно в этом месте овраг круто изгибался и резко уходил вправо. Константин оказался именно в узеньком, не более пятишести метров, сгибе.

Не прошло и минуты, как новое странное чувство охватило его. Это было похоже на прикосновение чегото непонятного и в то же время пугающего. В этом мягком, еле уловимом касании присутствовала какаято загадочная робость. Будто ощупывая его, неведомое существо как бы знакомилось с ним, неуверенное до конца – тот ли это человек, который ему нужен. А еще чувствовался холод, тяжелый и равнодушный, каким подчас веет из разверзнутой могильной пасти.

Как ни странно, но Константин ничего вокруг себя не видел. Ни единой живой души, ни одной мелкой или вовсе крошечной твари. Овраг был мертв изначально, но присутствие чегото неведомого, страшного и пугающего ощущалось с каждым мгновением все сильнее и сильнее.

Затем эти прикосновения стали все более настойчивы. Ледяные щупальца, несущие смерть всему живому, постепенно передвигались все выше и выше, достигнув коленей, хотя Константин попрежнему ничего не видел. Лишь какието сгустки черного тумана медленно кружились над его ногами, явственно сгущаясь с каждой секундой, будто наливаясь силой, щедро зачерпнутой из колодца жизни этого беспомощно лежащего человека. Впрочем, и вокруг все както неожиданно резко потемнело, и тут Константин понял, что попросту умирает.

Темнело не в овраге, а у него в глазах, правда, както неравномерно, поскольку чернее всего было именно возле его тела, что было несколько странным. Однако удивляться не приходилось, так как хватало и других достаточно красноречивых симптомов его угасания. Резко онемели ноги, которыми он не в силах был даже пошевелить, появилась внезапная слабость во всем теле, которое вдруг в одночасье стало безвольным, будто восковая кукла. Он вдруг осознал, что лежит в мертвой тишине и не слышит не только журчания ручья, но даже резкопронзительного вороньего карканья. В довершение же к полноте картины, как яркий завершающий мазок, в дело вмешалось еще и обоняние. Резкий запах даже не трупа, а чегото значительно более мерзкого, того, что никогда и не было живым, забивал ноздри, не давая даже дышать.

Ему вдруг жутко захотелось пожить еще хоть немного. Пресный однообразный день, в который превратилась его жизнь в последние годы, совсем недавно резко сменился яркой красочной карнавальной ночью, звенящей неведомыми мелодиями. А ведь он так и не успел еще насладиться ни буйством этих красок, ни этой загадочной музыкой, ни обилием новых интереснейших карнавальных масок, в которых щеголяли его новые знакомые. Он лишь коснулся всего этого, краешком, узенькой каемкой, да и то както случайно, еле уловимо, вскользь.

Еще месяц назад он ничуть бы не расстроился, если бы ему сказали, что срок его жизни исчерпан и всего через несколько дней он умрет. Так, появилось бы небольшое сожаление, что он не успел сделать нечто очень важное, о чем и сам толком никогда не знал, и все. А если бы к тому же его заверили, что смерть придет тихо и практически безболезненно укроет его своим мертвеннобледным крылом, то ему и вовсе стало бы покойно. Значит, так на роду написано.

Теперь же он лихорадочно напрягал все жалкие остатки сил, дабы хоть на мгновение отсрочить приход великой владычицы мрака и тьмы, которая уже замахивалась, незримо торжествующая, своей косой. Туман все более сгущался, полностью окутывая его черным, непроницаемым мраком ночи. Щупальцаледышки поначалу воздушно, легко, почти невесомо касаясь, а затем с силой стискивая, сжимая в своих стальных объятиях его тело, уже ощупывали низ живота, скользя по паху, но тут у Константина вдруг будто вынули из ушей невидимую затычку, и слух резанул нестерпимо тонкий девчоночий визг.

Он напряг зрение и вдруг, сквозь рассеивающиеся черные клубы тошнотворно воняющего дыма, яростно извивающегося своими щупальцами, увидел, хотя и смутно, будто сквозь некую полупрозрачную пелену, искаженное лицо Доброгневы. Она стремительно черпала из ручья обеими горстями воду и щедро выплескивала ее на Константина.

Странное дело, ледяная вода, попадая на одежду, пропитывая ее насквозь и соприкасаясь с телом, не вызывала чувства холода, а, скорее, напротив, чуть ли не обжигала кожу, возвращая чувствительность не только ей, но и всему телу. Ноги, бывшие всего несколько секунд назад чуждокаменными, бесчувственными, будто уже отделенные опытной рукой старого хирурга, вновь стали принадлежать Константину.

Даже боль, которая вновь, подобно стремительному ручью, запульсировала в раненой ноге, лишь обрадовала его. Это был еще один верный симптом того, что жизнь, почти покинувшая его похолодевшее коченеющее тело, вдруг в самый последний миг передумала и вернулась, влившись бурным потоком в вены и артерии. И хотя Константин попрежнему не имел сил, чтобы сделать хотя бы самое незначительное движение, зато он знал, что ему в этом никто не будет мешать, стягивая невидимыми упругими кольцами и удерживая в мертвенной неподвижности.

– Зачем он за тобой приходил?! – вдруг совсем рядом раздался голос низко склонившейся над ним ведьмачки.

В побелевшем до меловой чистоты лице Доброгневы застыл непередаваемый ужас перед только что увиденным. Такой ужас Константин видел лишь один раз в глазах маленькой тринадцатилетней девчонки, насмотревшейся американских страшилок, а после, на спор с подругой, ночью рвавшей цветы на кладбище. При свете полной луны та вдруг увидела пытающегося вылезти из свежевскопанной могилы грязного человека с зеленоватым лицом и мутными, ничего не соображающими от очередного недельного запоя глазами. Это был местный пьяница, подрядившийся за две бутылки самогона выкопать для умершего односельчанина последнее пристанище. Первые полбутылки он выпил перед работой, добросовестно выполнил дело, но холодный пронизывающий ветер так бесцеремонно обращался с его ветхим дырявым тряпьем, которое и одеждойто язык не поворачивался назвать, что оставшиеся семьсот пятьдесят граммов он полез принимать на грудь в только что отрытое им убежище. После чего алкаш мирно заснул в своем бункере тихим пьяным сном, а ближе к ночи от холода пробудился. И все бы ничего, вот только девочка – дочь соседки – чуть не сошла с ума, увидев эту личину, мгновенно разукрашенную любящим такие шутки волчьим солнышком, как иногда называют наше ночное светило.

Тот случай произошел шесть лет назад. Ныне Константин, глядя в эти неестественно расширенные зрачки и чуть ли не кожей ощущая весь океан ужаса и панического страха, будто бы вновь очутился на старенькой террасе. Раскидистая старая яблоня чуть ли не влезала сквозь гостеприимно распахнутые окошки в дом, к встревоженным донельзя людям, толпившимся возле безостановочно кричащей девочки. Кричащей. В этом, пожалуй, было единственное отличие между ней и Доброгневой, которая еще не потеряла дара осмысленной речи.

– Почему за тобой? – повторяла она настойчиво и без остановки, будто в ответе на этот вопрос для нее крылось самое главное, то, что сам Константин давнымдавно знал, но сказать ей об этом не хотел. Затем, словно выплеснув все силы, она вдруг както резко, неожиданно замолчала и, устало вздохнув, пожала плечами: – Не понимаю.

Потом, обернувшись к беспомощно лежащему князю и натолкнувшись на его растерянный вопрошающий взгляд, грустно усмехнулась и сказала:

– А ты, видать, и вовсе ничегошеньки не уразумел. То ж не смерть твоя приходила, княже. Ее бы я не узрела, да и отогнать ее, коль она столь близехонько к человеку подойдет, никому уже невмочь. Хоть ты семи пядей во лбу будешь.

– А что же это? – еле слышно, одними губами произнёс Константин, но ведьмачка уловила вопрос и брезгливо передернула плечами:

– Хуже. Намного хуже. У него нет имени. Знающие люди, которым ведомо многое из тайного, прозывают его Хладом, – после недолгой паузы она нехотя продолжила: – Чужой он на Земле. Может место свое ищет настоящее, может, просто зверствует по злобе лютой, только ненавидит он все, что здесь живет. От него нет спасенья. Правда, ежели вовремя поспеть да живой водой родниковой сбрызнуть – на время отгонишь. Да и то лишь в первый раз помогает. Тогда уйдет, – тут она заколебалась, но всетаки добавила: – А потом вдругорядь придет.

Помолчав с минуту, она вдруг повернулась к князю и, слабо улыбнувшись, уже более веселым тоном спросила:

– Чем же ты так хорош, княже, что он за тобой явился?

– А почему хорош? – с трудом шевеля еще не совсем послушными губами, поинтересовался Константин.

– Бабка сказывала, что Хлад только за лучшими из лучших охотится. И не за простыми людишками вроде нас, а такими, как ты, князьями да боярами. И уходят они в расцвете сил, а все хорошее, доброе, что им на роду написано было сотворить, вместе с душами их Хлад сжирает и ликует без меры. Тогда земля трясется, ветра по ней страшные несутся, а Перун молниями по нему хлещет, за своих детишек заступаясь, да все чтото не попадет никак. Потому и спросила я у тебя, княже, что невдомек мне глупой – за тобой он почему пришел?

Константин неопределенно поднял брови и в свою очередь поинтересовался:

– А что, спасенья от него никакого нет?

Доброгнева отрицательно покачала головой и, вспомнив чтото, медленно произнесла:

– Бабка сказывала, что глаз у него нет. Только чутье. Но не на запах, а на кровь. Вот потомуто он к тебе не глухой ночью явился, а средь бела дня. Вон сколько из твоей раны руды горячей вылилось. Учуял, проклятущий. Потому и можно его обмануть – другой кровью. Но тут главное, чтоб она родная была. Лучше всего брата или сестры. – И, отвечая на немой вопрос князя, сразу пояснила: – Ежели родителей, так она течет медленнее, а у детей того человека, напротив вовсе, шибче. Он это чует и не ошибается. В старину, сказывала бабка, был такой князь, прозвищем Мудрый, а имени его не ведаю я.

«Ярослав», – хотел было подсказать Константин, но не стал перебивать.

– У него, – продолжила ведьмачка, – брат был сильный да храбрый. Русью они вдвоем правили. По покону древнему, по правде, по совести. Людишек боярам в обиду не давали, от лихих степняков защищали крепко. Хлад за этим Мудрым впервой пришел, когда тот еще вовсе молодой был. Чудо спасло, только метка от встречи страшной осталась – охромел он. А потом вдругорядь. Возвернулся, значит. О ту пору князь этот с братом своим пировал. Вот тогда Хлад и ошибся малость, братца прихватив вместо князя, который еще долго прожил потом и много славных дел свершил. Вот так ему повезло. – И, чуть помедлив, добавила: – Но такое всего один раз и случилось.

А тем временем, пока они разговаривали, постепенно отходя от того кошмара, который приключился несколькими минутами ранее, объект их беседы стремительно уходил темными подземными коридорами далеко вглубь. Ему не надо было прогрызать землю или както рыхлить ее, чтобы продвигаться все дальше и дальше. Тварь просто расслабляла свое тело до такой степени, что оно становилось почти воздушным, подобно привидению. Можно сказать что она парила как птица, но только не над землей, а в самой ее толще.

Легкие укусы родниковой воды не могли причинить Хладу, как назвала его Доброгнева, какойто существенный вред. Все равно что человек залез бы в кусты крапивы, которая хоть и жалит, но ведь не убивает. Другое дело, что это существенно отвлекло его от выполнения основной задачи – сожрать, поглотить, уничтожить. И он отступил. Временно. Совсем ненадолго. Отступил, чтобы впоследствии обязательно вернуться.

Если бы в воде не было примесей серебра, то эта влага и вовсе не сумела бы повредить ему. Однако так уж сложилось, что с полгода назад те же самые разбойники толькотолько пришли в эти места. Сделали они это не по своей воле – бежали от ратников князя Ингваря. А пока добирались, то один из них, с двумя ранами в ноге, поотстал от своих товарищей и, споткнувшись в очередной раз, выронил из прорехи рубахи холщовый мешочек, в котором хранил несколько гривен серебром. Пропажу он так и не заметил – не до того было. Придя же на место, он свалился в беспамятстве и скончался через пару дней, не приходя в сознание. А мешочек так и остался на дне, занесенный течением под одну из коряг. Было это совсем неподалеку от того места, где лежал Константин. Ветхая ткань давно прорвалась, и вода, омывая кусочки серебра, бежала себе дальше.

Хлад никогда не выбирал самостоятельно своих будущих жертв. На это приходил приказ от неведомого и незримого Хозяина. Только тогда начиналась охота за очередным жалким двуногим существом. Поначалу он не чуял его и выжидал лишь случая, когда на поверхности тела жертвы проступит хотя бы несколько пятнышек крови. У каждого из этих жалких двуногих она была разная, отличная от других, хотя сходство, и порою очень сильное, имелось.

Он никогда не знал, чем именно то или иное существо не угодило Хозяину, даже не задумывался над этим, как, собственно, и ни над чем иным. Действовала эта тварь всегда бездумно. Смысл жизни слугу Хаоса никогда не интересовал. Даже своей собственной. Его вообще ничего не интересовало. Он не знал, когда появился на земле, не испытывал ни малейшего желания общаться с себе подобными, которые так же, как и он сам, верно служили Хаосу. Добраться до них, невзирая на тысячекилометровые расстояния, для него не составило бы труда, но он никогда не делал такой попытки.

Мудрые и знающие люди называли его Хладом, но на самом деле у него даже и именито не было. Он просто жил и время от времени выполнял получаемый приказ. И даже тогда, когда он всасывал в себя очередную жертву, никаких эмоций, хотя бы отчасти, пусть очень отдаленно, но напоминающих человеческие, в нем не возникало. Разве что ненависть – огромная, всепоглощающая ненависть ко всему живому, но ее можно было не брать в расчет, поскольку она в нем была всегда. Более того, она присутствовала в нем изначально. Он был создан с нею, он ею жил...

Но а это чувство разительно отличалось от человеческого, поскольку ни один, даже самый закоренелый злодей, не испытывает ненависти просто так, он обязательно находит для нее какиенибудь причины, пусть хотя бы просто для оправдания этого недостойного чувства. Да и сама ненависть у человека всегда конкретна, направлена на определенный объект. А самое главное, что при этом она всегда компенсируется – в большей или меньшей степени – любовью. Пусть к комуто одному. Пусть даже только к себе.

Хлад же не любил никого и никогда. Даже себя. Зато ненавидел все окружающее, но не за чтото, а просто так, ибо являлся не просто слугой Хаоса, но его крохотной частичкой, маленьким сколком могучей, подвергающей все и вся разрушению, вселенской силы зла и безумия. Он воплощал в себе своего Хозяина, всю его бессмысленность, безнадежность и безумие. Никакой веры, ни единой мечты, ни малейших планов на будущее. Он не знал ни своего начала, ни своего грядущего конца. Как и сам Хаос, Хлад тоже существовал лишь для разрушения и уничтожения. Он нес хаос в себе и оставлял его за собой.

Только одно желание прочно держалось в нем, не исчезая ни на миг, – исполнять то, что велено Хаосом. Но и с этим он тоже родился. Именно для этого его и создал Хаос.

Лишь раз чтото тоненькое и неведомое доселе шевельнулось в его черном теле. Это было давно, очень давно. Там, на крохотном острове посреди бурной могучей реки, лежал человек. Подле него упала порубленная в жестокой сече дружина и валялось неисчислимое множество вражеских трупов. Все его соратники погибли, но человек вновь остался жить. Кровь, покрывавшая его одежду, была наполовину чужой, наполовину собственной. Шрамы сплошь и рядом украшали его тело, включая даже гладко выбритую голову. И вот когда человек уже начал надеяться, что спасся, спустя немного времени пришел Хлад. Человек все понял, но не испытал при этом ни страха, ни ужаса. Он был подлинным воином, умеющим побеждать и принимать поражения. Человек осознал, что перед ним враг, который сильнее его, и принял свою смерть как должное, хотя даже в своей последней, явно неравной схватке он не сдался, выплеснув из себя все оставшиеся силы. Убивая его, Хлад и испытал нечто доселе ему неведомое. Нет, он не колебался, исполняя приказ своего Хозяина, у него не появилось и мысли о том, чтобы не выполнить команду. Но это был достойный враг, заслуживающий уважения. Он не просил пощады и даже при таком явном неравенстве сил сопротивлялся до конца. Звали его Святославом.

Очень редко случалось, что на пути к цели у Хлада возникала хоть какаято помеха, подобная той, что произошла только что, подле ручья. За все время такое случалось лишь дважды. И когда подобное все же происходило, то он равнодушно удалялся прочь, подобно большой черной птице, улетающей во тьму земной тверди. Затем выжидал. Ожидание было терпеливым, тянулось оно без малейших признаков беспокойства. Ни месяцы, ни годы роли не играли. Он умел ждать, твердо зная, что его добыча никуда не денется. Рано или поздно он все равно поглотит свою жертву, но на сей раз уже целиком, вместе с телом, прихватив его как бы в качестве небольшой компенсации за ожидание. Рано или поздно...

А уж чтобы и вторая атака на жертву была бесплодной – за все время такое случилось лишь однажды. Людишки уважительно звали того человека Ольг, неизменно добавляя к имени слово «Вещий». Он и впрямь мог чувствовать многое из того, что недоступно всем прочим. Именно с ним и произошли целых две осечки. Лишь на третий раз Хлад добился своего, но все равно добился, поглотив Ольга, потому что от слуги Хаоса еще никто не уходил и не спасся. Не уйдет и этот, что остался на берегу ручья. А пока пусть переведет дух, поверит в свое мнимое спасение. Надо только подождать.

Двое в овраге действительно успокоились. Один до сих пор не осознал толком, от какой страшной опасности он чудом спасся. Другая, хоть и понимала это, равно как и то, что до конца смертельная угроза не миновала, но на время затаилась, решив раньше времени князя не пугать.

Тяжело опираясь на принесенный сверху княжеский меч, она, невесело усмехнувшись, поинтересовалась:

– У тебя самого, княже, братовьято есть, чтобы прикрыться было кем, ежели что?

Константин вначале хотел дать утвердительный ответ, вспомнив Глеба, которого, правда, в глаза еще не видел, но, судя по всему, именно единокровного. Однако после недолгого колебания он качнул головой отрицательно:

– Для такого дела нет.

– Вон ты каковский, – протянула задумчиво ведьмачка, глядя на лежащего князя прищуренными глазами, и хотела добавить еще чтото, но тут послышался отчетливый шум приближающихся шагов. Ктото направлялся прямо к ним. Доброгнева насторожилась, вырвала из земли княжеский меч и достаточно умело изготовилась к обороне.

«Если разбойники вернулись – хана обоим, – подумал Константин. – Мне и руки не поднять, а меч не лук, не для женских рук. Вмиг девчонку зашибут». Но страха почемуто не было. И вдруг изза поворота выплыла знакомая фигура стремянного.

– Епифан, – шепнул Костя, радостно улыбаясь, и в тот самый миг бородач тоже заметил его и чуть не подскочил на месте.

– Князь! Нашелся! – заорал он во всю глотку. – Эгеге!

Но тут же его лицо както нервно исказилось. Он злобно оскалился, а рука его медленно поползла к колчану со стрелами, который висел за спиной. Другая уже сжимала лук.

– Вот оно что. Как чуял, что здесь не чисто, – процедил он сквозь зубы, зло взирая на стоящую с другой стороны от раненого князя маленькую ведьмачку с мечом в руке.

– Стой, не стреляй! – завопил Константин что есть мочи. На самом деле голос прозвучал легким шелестом, и Епифан, как он потом сказал, лишь по губам князя уловил, что тот чтото говорит.

– Стой, – повторил Константин. – Она мне жизнь спасла. Не смей ее обижать. – И он протянул руку, крепко ухватив девчонку за щиколотку – выше дотянуться сил не было. Он еще чтото хотел добавить для ясности, но последние усилия ушли как раз на то, чтобы уцепиться за ее ногу, и Костя обессиленно откинулся назад, вновь потеряв сознание, причем на этот раз надолго.

Глава 7
СЕМЬЯ И КУПИДОН

Плечи твои... Не на них ли держится

Весь этот свод, изукрашенный фресками?

Не Богоматерь, не Самодержица,

Не баба степная с чертами резкими...

Не нахожу для тебя сравнения.

Сладко притронуться, как к святыне...

А.Белянин

– Хорошото как дышится, – поделился Константин с Епифаном както раз теплым майским Деньком. Сидя в телеге, он с наслаждением вдыхал медвяный дух ароматных трав, слушал беззаботное гудение огромного скопища пчел, похозяйски оккупировавших благодатный луг. Одним своим концом он выходил аккурат к Оке, противоположным – к темному бору, а боковыми гранями упирался в небольшое селище с одной стороны и стольный град Ожск – с другой. Впрочем, отсюда его было почти не видно. Солнце уже начинало клониться к закату, и пора было возвращаться назад в свой град, но Константин все медлил с отъездом. Уж очень хорошо ему тут было.

Такое состояние полного блаженства он испытывал последний раз очень давно, еще в детстве. Потом, в стремительном житейском водовороте, было все както не до того, все некогда было остановиться, посмотреть по сторонам, взглянуть на небо... А ведь счастье человека подобно тоненькому лучику солнца, который неожиданно пробивает себе дорожку с неба в ненастную погоду, это мимолетная искренняя улыбка на лице случайного прохожего, а еще лучше – прохожей, адресованная именно тебе. Так хочется его притормозить, пусть и не надолго, удержать возле себя... И лишь с годами все яснее и отчетливее начинаешь понимать, что ни растянуть крохотные минуты чистой светлой и не омраченной ничем радости, ни затормозить их невозможно. Что подарено тебе судьбою, то и твое. Константин еще не достиг этой печальной мудрости, но уже постепенно приближался к ней, а потому, оттягивая момент отъезда, стремился впитать в себя всю идиллическую картинку, которая его окружала.

– А еще хорошо, когда и ты любишь, и тебя любят, – бормотал он, блаженствуя.

Епифан уже пятый раз после того, как князь немного оклемался от раны, вывозил его сюда на обычной телеге, дно которой для мягкости щедро устилалось звериными шкурами. Делал стремянкой такие вылазки на природу по велению маленькой ведьмачки, не покидавшей князя ни на секунду все то время, пока он валялся без сознания, то есть около четырех недель. Сам Константин уже ничего не помнил из дальнейших событий. Лишь когда он окончательно пришел в себя, по обрывкам очень скупых рассказов Доброгневы, а также более подробным сведениям Епифана ему удалось составить относительно точную картину того, что тогда происходило.

Князья не на шутку перепугались, увидев, в каком тяжелом состоянии находится любимый брат Глеба. Особенно они боялись того, что в случае смерти Константина у князя Глеба появится великолепный повод для изгнания их всех за пределы Рязанской земли. Тут уж ведьмачка постаралась, в лицах изобразила всех. Первым – колеблющегося в нерешительности Ингваря – допустить ли девку до лечения раненого. Он даже после того, как она принялась за дело, продолжал сомневаться, правильно ли поступил. Вторым показала Юрия, все время крестившего то себя, то Константина. Затем пришел черед Олега, постоянно кривившегося то ли в презрительной ухмылке, то ли в гримасе иронии и злорадства. Про остальных она особо не говорила, один лишь раз кратко обмолвившись: «Болтуны».

А вот как после недолгого совещания князья порешили бедную девчонку тут же в лесу на мечи поставить, а затем – полагаясь на слова бредившего Константина – считать неповинной в тяжелой ране князя, непричастной к разбойничьим делам и отпустить на все четыре стороны, это уже довелось услышать от Епифана.

Стремянной был лаконичен, но рассказал все последовательно. Именно от него узнал Костя, что бедовая девка, после того как ее не пустили поначалу к князю, упросила Епифана съездить с нею за ее травами да кореньями в избушку. После чего в доме у какогото смерда она изготовила к ночи дурно пахнущее варево и уболтала стремянного поить им всю ночь умирающего.

Состояние Константина, ухудшившееся к ночи до катастрофического – оба вызванных к нему лекаря только беспомощно разводили руками, – к утру чуть улучшилось. Однако затем, когда варево в горшке закончилось, вновь упало до критического. И тут уж Епифан не выдержал, бухнулся в ноги к Ингварю и рассказал все как есть.

Когда Доброгнева вошла к полудню в ложницу к Константину, тот умирал. Ногти на руках, а также губы и веки уже обдало предсмертной синевой, еще отчетливее заметной на фоне белизны щек. Дыхание почти не прослушивалось. И так длилось почти две недели, на протяжении которых маленькая ведьмачка не покидала князя ни на минуту. Еще две недели, за которые его внешний вид улучшился, но сознание еще не вернулось, она безотлучно проторчала с ним уже в Ожске, куда его со всевозможным бережением перевезли на санях из ПереяславляРязанского. Поначалу делать этого не хотели, особенно Ингварь, который желал, чтобы Константин до полного выздоровления оставался у него. Но на этом настаивал, причем весьма категорично, не только князь Глеб, узнавший о случившемся, но и... Константин, в бреду еле слышно повторявший только одно: «Хочу домой, хочу в Ожск». Ведьмачка, первой услышавшая его просьбу, поначалу не придала ей значения, но затем, подивившись такой бессознательной настойчивости, передала ее стремянному, попутно изрядно переврав название города.

– Ну, ято вмиг скумекал, княже, – пробасил Епифан, ухмыляясь, что девушка хоть в этой пустяковине, но дала маху, – что ты про Ожск рек. А она заладила едино: в Ряжск его, в Ряжск отвезти надо. А того ей невдомек, глупой, что и града такого николи не было на Рязанской земле. Волок разве что Рясский, так там лишь пара домишек, где лодейщики живут, и все. К тому ж и не твои это земли вовсе, а пронских князей. С чего бы тебя туда потащило?

Константин в ответ на это лишь слабо улыбнулся. Онто знал, что права была Доброгнева и что именно в город своего золотого безоблачного детства рвалась его душа, пытаясь отринуть то жестокое время и злой, суровый век, в который неведомо как, а главное – неизвестно зачем закинула его судьба.

И хоть до его сердца этот простой факт пребывания в средневековье еще не дошел, но разумом Костя уже осознал, что нет никакого бреда, никаких галлюцинаций, которые просто не могут быть такими яркими, логичными, а главное – правдоподобными и неторопливыми.

Он действительно находился гдето в двенадцатом или тринадцатом веке в шкуре бывшего сластолюбца, пьяницы, бабника, жестокого до безумия и тупого до безобразия мелкого рязанского Князька. Кто его туда втиснул, как и зачем – второстепенно. Надо осваиваться, чтобы жить, причем неопределенное количество лет. Вполне возможно, До самой смерти. Во всяком случае, готовиться надо именно к тому.

А Доброгнева попрежнему если и отлучалась от его ложа, то лишь для того, чтобы освежить запас трав для приготовления больному князю многочисленных настоев, отваров и прочих горьких гадостей которые Константин с отвращением заглатывал в неимоверных количествах.

Поначалу, как ему рассказал все тот же Епифан, у нее возникли определенные трения уже в Ожске с лекарем княжеской семьи, ученым арабом откудато из Центральной Азии. Скорее всего, это был узбек, так как родился он в Самарканде, а уж впоследствии жизнь его покидала изрядно. Успел и в Китае побывать, и в Багдаде, и еще в плену у диких половцев, откуда и угодил на Рязань, когда один из половецких ханов, тесть Глеба, в числе свадебных подарков удостоил старшего Константинова брата этим мудрецом и лекарем. От скуки тот был немножко алхимиком, немного кузнецом, немного летописцем, даже вел чтото типа дневника, и немного изобретателем.

Он весьма и весьма неодобрительно отнесся к этим незнакомым для него отварам и уверовал в лекарский талант Доброгневы лишь спустя неделю, после заметного улучшения здоровья Константина, видимого даже по внешним признакам. Оправдывало его подозрительность лишь то обстоятельство, что находился он на Руси всего с год и особой практики не имел, в основном занимаясь лечением по большей части надуманных хворей жены Константина и его сына – Евстафия. Последнему все хвори тоже изобретала дражайшая княгиня, которую, честно признаться, Константин невзлюбил после первых же дней пребывания в сознании.

Визгливая, вечно кричащая на домашнюю челядь, она и внешний вид имела весьма и весьма непривлекательный. Лицо – вообще статья особая. Им она если и отличалась от какойнибудь молодой бомжихи из современной Рязани, то так незначительно, что глаз, не вооруженный микроскопом, этих отличий бы и не разглядел. Глазки маленькие, злющие, щеки пышут нездоровым багровым румянцем вечной злости или зависти, нос как картофелина, притом раздавленная, перед тем как ее прилепили к лицу, рот тонкий, безгубый, лоб низкий, покатый, сама скуластая и смуглая.

Фигура ее тоже была весьма и весьма далека от Венеры Милосской. Костя сам всегда обожал статных, можно даже сказать, полных дам, но только с одним условием – они должны быть гармоничны, а полнота их должна быть от силы тела, дышать могучим здоровьем. Именно тогда она радует глаз. У княгини же и в этом деле было далеко не все ладно. Худые ручки, да и ноги не полнее, к тому же короткие и кривые. Живот же явственно заметный, невзирая на широкие одежды, и какойто вислый, как у издыхающей кобылы. Шея, в отличие от рук и ног, наоборот, непомерно толста и вкупе с узкими плечами представляла собою на редкость отвратное зрелище: голова, шея и сразу, без перехода, грудь. Впрочем, правильнее будет сказать грудная клетка ори слабом намеке на чтото еще. Словом, куда на нее ни глянь – плакать хочется. Имя ее также полностью соответствовало внешности, поскольку величали ее Феклой, с непременной добавкой слова «княгиня».

Именно поэтому, успев оценить свою женушку по достоинству в первые же три дня после прихода в сознание, Константин поставил себе задачу в последующую неделю, максимум две, выяснить окольными путями, как там у князей с исполнением супружеского долга, особенно с регулярностью и периодичностью этого дела. Судя по любвеобильности своего предшественника, княгиня не оченьто пользовалась популярностью на супружеском ложе, но Косте очень хотелось бы свести и эту обязательную программу до самого что ни на есть минимума.

Что же касается сына, то, когда он первый раз открыл глаза, не успело пройти и получаса, как Евстафий появился у его постели. Эдакий худенький мальчуган, лет девяти или десяти от роду. Весьма приятное личико, слава богу, ничего от жены, украшали большие васильковые глаза, опушенные неприлично длинными и густыми для мальчика ресницами. У жены Константина таковые, скорее всего, тоже имелись, но были весьма искусно спрятаны от посторонних глаз.

Мальчуган робко глядел на отца, ничего не говоря, потом шмыгнул носом и боязливо шепнул:

– Как ты себя нынче чувствуешь, батюшка?

Хорошо, что Епифан поспешил заранее предупредить о трущемся близ двери в ложницу сынишке, и Костя, разрешив его позвать, уже имел представление о том, кто перед ним стоит. Окинув свое дитятко придирчивым глазом, он сделал вывод, что его предшественник постарался на славу, за что ему низкий поклон, и, вяло улыбнувшись в ответ, постарался подмигнуть. Судя по сыновней реакции, это ему хорошо удалось. Глазенки у мальчугана сразу засияли, и он, заулыбавшись, обратился к Константину намного смелее, похваставшись:

– Я уже, пока ты в отлучке был, успел всех мальцов побороть.

Костя многозначительно покивал, мимикой давая понять, как он рад сыновним достижениям. Евстафий тут же заулыбался во всю ширь щербатого рта, и хлопца прорвало. Рассказ о его многочисленных успехах Константин выслушивал гдето с полчаса, не меньше, а в конце своего монолога мальчик, замявшись, ошарашил его последней фразой, сказанной с глубоким сожалением и тяжким вздохом:

– А вот мед пить, как ты умеешь, батюшка, у меда не получается, только муторно становится, и все.

Константин в это время как раз приложился к небольшому серебряному кубку, стоящему в изголовье с одной из немногих настоек Доброгневы, которая была действительно неплоха на вкус и хорошо утоляла жажду. Надо ли говорить, что при последних словах своего юного отпрыска он незамедлительно ею подавился, не иначе как в знак глубокого сочувствия столь тяжкой проблеме, возникшей перед парнем.

Откашлявшись и отдышавшись, Константин поинтересовался:

– А давно ли ты, сынок, к хмельному научился прикладываться?

– Да нет, – замялся тот. – Всегото разика два и пробовал. Но я еще испытаю, может, не так плохо будет, – горячо заверил он отца.

– А зачем ты хочешь это сделать?

– Ну, как же, батюшка, – наивно захлопал тот своими ресницами. – Сам говорил, что, мол, только лишь обучишься меды пить, так я тебя с собой на охоту возьму, на медведя.

– Это была шутка, – строго и наставительно сказал Костя.

– Насчет охоты? – не на шутку расстроился отрок.

– Нет, на охоту я тебя возьму, а вот насчет всяких браг, медов и вообще всего хмельного – шутка и, честно говоря, – тут он смущенно кашлянул, – не совсем умная, как мне сейчас кажется. Лучше учебой займись, орел.

– Княжье дело – пировать, охотиться, да смердов в руках крепко держать, да еще дружиной в походе начальствовать, – возразил сопливый орел. – А грамоте пущай попы обучаются, а то молитвы честь не смогут в церквах.

– Это кто ж тебе такое внушил? – хмуро осведомился папаша.

– Так ты сам, – невинные васильковые глаза отрока смотрели на отца с щенячьей преданностью и детским обожанием. Хорошо, что Константив в это время ничего не пил, а то бы опять поперхнулся. Деваться было некуда, и ему пришлось удариться в самокритику:

– Понимаешь, сынок, я свои взгляды на это дело на днях пересмотрел и решил, что грамота тебе, будущему князю, очень нужна.

– Стало быть, ты передумал? – уточнил серьезно Евстафий.

– Ну, можно сказать и так, – согласился Костя. – Но правильнее будет сказать, что послушал мудрых людей, князей, братьев своих, лекаря того же, еще коекого и счел нужным изменить свое мнение.

– Оно и видать, что мудрых людей слушал, – утвердительно кивнул головой Евстафий. – Вон как речь держишь. Я такого от тебя сроду не слыхивал.

И, слегка ошарашенный, он удалился, испросив разрешения поутру вновь заглянуть к князюбатюшке. Словом, с молодым поколением новоявленный папа наладил неплохой контакт уже в первую встречу.

А вот со своей дражайшей половиной у него чтото не получалось. С первых же дней пребывания в родных княжеских пенатах, то бишь городишке Ожске – Костя, кстати, о таком, хотя и был родом с Рязанщины, слыхом не слыхивал, – ее вопль, доносящийся со двора, стал для него привычным аккомпанементом, типа крика многочисленных петухов, хотя значительно тоньше, пронзительнее и... противнее.

Уже во время своего первого выхода из княжеского терема он прямо с крыльца высоких сеней увидел, как дюжий молодец во дворе лупцует кнутом какуюто девку. Несчастная была привязана за руки и за ноги к козлам4 и молча терпела жестокие побои.

Окликнув молодца, Костя первым делом остановил порку и поинтересовался, за что так отхаживают несчастную. Мордатый парень тут же охотно пояснил, что на порку Купавы есть повеленье княгини. От такого ответа первоначальная инстинктивная неприязнь к Фекле у Кости тут же стала потихоньку перерастать в ненависть. К тому же его дражайшая супруга, вовсе не желая уступать, тут же взлетела к князю наверх по ступенькам и с ходу приступила к обвинениям в адрес несчастной.

«А ведь только вчера жаловалась, что от рыданий по мне у нее аж одышка пошла, да такая сильная, что ей лекарь иноземный какоето средство изготовил и теперь она без него даже на дветри ступеньки подняться не в силах», – тут же вспомнил Константин. Он некоторое время брезгливо разглядывал свою ненаглядную. Вслушавшись же в суть того, что она говорила, он чуть не выругался от негодования.

Холопка сия, дескать, не посторонилась, когда княгиня шествовала мимо, нагло повернувшись к ней задней частью тела, и делала вид, что моет полы, хотя на самом деле только грязь размазывала. Когда же Фекла ее слегка толкнула, совсем легонько, та и вовсе повалилась на пол, сделав это явно нарочно. Мало этого, так она во время своего падения, так сказать, попутно ухитрилась перевернуть цельную шайку грязной воды прямо под ноги княгине. В результате этой подлости нарядные сафьяновые сапоги оказались испачканными.

– Я ей, гадюке подколодной, повелела грязь оную языком своим поганым слизать, так она, мерзавка, холопка подлая, отказаться посмела! Да и на козлах, нет, чтоб прощенья просить за дерзость свою, так она молчит, проклятущая, хоть Антип ей уже с два десятка плетей ввалил.

– А ты всегото сколько же ей намерила? – кротко поинтересовался Костя, сделав пару глубоких вдоховвыдохов, чтобы не сорваться здесь, при людях.

– Ну, еще десятка дватри, чтоб ума поприбавилось. А молчать будет, так и поболее всыплю. – Она гордо подбоченилась, и Косте, в жизни не тронувшему ни разу ни одну женщину, внезапно так захотелось двинуть по этой самодовольной роже чемнибудь тяжелым, что не только руки зачесались, но и раненая нога. Но он вновь удержался, подозвал мордастого Антипа поближе, чтоб не кричать во весь голос, и приказал немедленно отвязать несчастную, у которой в некоторых местах рубаха была уже разодрана ударами кнута и на теле явственно виднелись красные полосырубцы. Впредь же указал никого не сечь – кто бы ему ни повелел, – пока не услышит разрешения на это от него, князя, лично.

– Ну а как же с остальнымито теперь? – осведомился тот. – С нимито как быть?

– А где они? – мрачно осведомился Костя.

– Чай, в порубе5 сидят, очереди ожидают.

– А кто там еще ждет?

– Так старик иконник, да еще один бесенок, стряпухи нашей сынок, а еще лекарка твоя, княже, – пояснил тот и тут же, напоровшись на расширенные от ярости Костины глаза, испуганно попятился прочь, едва не навернувшись на крутых ступеньках крыльца.

– Всех выпустить, – сквозь зубы прошипел Константин. – Немедля!

– А ты, – сказал он княгине, – помогика мне до ложницы дойти.

Та в этот момент уже раскрыла рот, дабы, так сказать, при всем честном народе выразить свое негодование княжеским решением, но, натолкнувшись на очень красноречивый взгляд супруга, решила промолчать. Однако, завидев выходящую из поруба с горделиво поднятой головой Доброгневу, не удержалась от короткого комментария:

– Ее счастье, что ты ныне столь рано на крыльцо вышел.

– Нет, – поправил Константин, хмуро глядя на свою ненаглядную супружницу. – Это не ее. Это твое счастье.

И столь красноречив был его взгляд с недобрым прищуром, что княгиня тут же осеклась на полуслове и замолкла.

Пока Константин ковылял до кровати, она открыла рот лишь один раз, чтобы показать ему место, где эта мерзавка не уступила ей дорогу. Коридор из светлицы в ложницу был и впрямь не оченьто широк, не больше двух метров, но, по мнению Константина, этого было вполне достаточно, чтобы разминуться.

– Значит, не могла обойти? – поинтересовался он миролюбиво. Не стоило, на его взгляд, начинать семейную жизнь с ругани, к тому же положение княжеской четы ко многому обязывало, во всяком случае, к соблюдению какихто определенных условностей.

– Это ято?! – задохнулась она. – Еето?!

Больше она не сказала ни слова, но когда Константин, наконецто усевшись на свою широкую кроватку, примостился на ней поудобнее и посмотрел на нее, ему и впрямь стало слегка страшновато – с лица она побагровела как свекла, и видно было, что ее аж распирало от злости. Впрочем, не подав виду, Константин эту паузу использовал с толком, указав стремянному, дабы тот немедля, сразу после ухода из ложницы княгини, прислал ему всех, кто был в порубе, но в первую очередь эту терпеливую девку.

Едва тот вышел, както странно, то ли с сочувствием, то ли с восхищением посмотрев на князя, как милую Феклу прорвало, и она тут же напустилась на Константина с истошными криками. Здесь было всего понемногу, но главенствующее место занимали попреки в том, что тот потерял всякий стыд и срам, заступаясь за своих потаскух перед родной супругой при всем честном народе. Потом были клятвенные уверения в том, что эту холопку она все едино изведет, после чего Костя, не выдержав, рявкнул:

– Хватит!

Ему и впрямь надоело слушать вздорную бабу, тем более что ничего путного за все время своего эмоционального выступления она так и не сказала. В ответ на его окрик она испуганно отшатнулась и действительно замолчала, из чего Костя тут же сделал приятный вывод, что его предшественник был достаточно крут нравом и горяч на руку, причем, пребывая в раздражении, не особо обращал внимание на то, кто там перед ним стоит, включая родную жену. Это был очень отрадный факт, и он пообещал себе крепконакрепко его запомнить. Тут же, не давая ей опомниться, он тем же властным тоном добавил:

– Будет все так, как я велел. А теперь иди, – в уже в спину добавил: – Холопы тоже люди. Поласковее с ними на будущее надо.

Она ошарашенно повернулась к нему и, судя по всему, хотела чтото сказать, но, увидев команднопрощальный жест супруга, мол, давайдавай, топай, молча удалилась, даже не закрыв за собой дверь, на что Костя немедленно отреагировал:

– А ну, вернись!

Она тут же повернулась, молча подошла, но на его невинное распоряжение прикрыть за собой дверь окатила мужа такой волной ненависти, сочащейся из маленьких прищуренных глазенок, что Константину стало не по себе. Да и дверью она шарахнула так, что будь это в современном доме – штукатурка со стен уже давно бы лежала на полу, а так получился только звук, правда весьма и весьма громкий. Во всяком случае, осторожно заглянувший к князю через пару секунд Епифашка, уже узнав, что можно впустить Купаву, потратил еще пяток секунд на осмотр двери и косяка, после чего лишь покрутил сокрушенно головой и вновь исчез, бормоча себе под нос чтото невразумительное.

Купава, возникшая в двери, и впрямь полностью соответствовала своему красивому имени. Светлорусые волосы, заплетенные в толстенную косу, да и вообще все ее лицо носило печать какогото зрелого, чисто женского очарования. Потупленные долу глаза и руки, смущенно теребящие края рукавов простой холщовой рубахи, только добавляли прелести этой статной девице. Судя по всему, ей было лет двадцать пять, не больше. Именно такими представлял себе Константин настоящих красавиц славянок, коих на Руси было превеликое множество.

Она не была стройной. Отнюдь. Про ее крепко сбитую фигуру коекто из Константиновых современников, пожалуй, мог бы заметить, что она слегка того, или даже чересчур, если бы не одно «но». Даже через рубашку было заметно, что в этом теле, невзирая на крупные габариты, не было ни единой капли жира, ни малейшей складочки, могущей подпортить впечатление от этого воплощенного идеала здоровой женской красоты. «Однако неплохой вкус у моего предшественника был, – мелькнуло в голове у Кости. – Вот бы кого в княгини, а не это чучело пузатое».

Когда же Купава заговорила, то у Кости лишь добавилось восхищения. Голос ее был хоть и низковат по тембру, но мягок и певуч. Такой обычно называют грудным. А еще в нем чувствовались ласковость и нежность.

– Звал ли, княже?

– Вот и свиделись, Купавушка, – сказал Константин, стараясь вложить в эту фразу второй тайный смысл, который она должна понять. Уж очень ему загорелось возобновить то, что, судя по словам Феклы, ранее было между ним и этой девушкой.

– Да, свиделись, – повторила она, поднимая на него опущенные глаза. Нет, это были не глаза, а глазищи, темнозеленые, как вода в омуте, и Костя почувствовал, как начинает в нем тонуть, причем безвозвратно. Первый раз за все время он всерьез позавидовал предыдущему владельцу своего нынешнего тела и от всей души порадовался за его, судя по избраннице, безупречный вкус, после чего мысленно поклялся немедленно, в крайнем случае, за неделю выздороветь, дабы... Ну, словом, мужики поймут, а монахи пусть завидуют. Каждому свое.

Вспомнив, хоть и не без труда, первопричину вызова красавицы к себе, Константин после минутного замешательства повинился перед нею:

– Ты уж прости, Купавушка, что не уберег тебя от этого.

Она пристально глядела на него, не отрывая глаз, и вдруг переспросила:

– Так это не твою волю, княже, Антип исполнял?