Он только успел натянуть поверх исподнего шаровары, когда дверь в светелку открылась, и внутрь с бадьей в одной руке и шваброй в другой вошла Варвара. Увидев новика, она округлила глаза, кинулась было назад, но Зверев успел поймать ее за руку:
— Ты куда, Варя? Подожди. Чего тебя не видно совсем? Где пропадаешь?
— Я не пропадаю, Андрей Васильевич. — Девушка старательно отводила взгляд. — Просто ты уходишь раньше, нежели я прибираться прихожу. А по вечерам я с бабами за прялкой сижу.
— Подожди... — не дал себя обмануть новик. — Захотела бы — могла бы и пораньше прийти. Или во двор выйти, когда я в усадьбе, или в горницу. Раз не вижу тебя — значит, специально прячешься. Почему? — Андрей взял ее за подбородок, повернул лицо к себе, посмотрел прямо в глаза. — Почему?
— За сердце девичье боюсь... — Зверев увидел, как по ее щеке скатилась слеза. — Прикиплю сердцем... Что потом станет с ним... Со мной... Как жить буду?
— Глупая... Все с тобой хорошо будет. Ты будешь счастлива. Ты всегда будешь все так же красива и счастлива... — Он наклонился и поцеловал мягкие, чуть солоноватые губы. — У нас с тобой все всегда будет хорошо.
На лестнице застучали шаги — девушка вырвалась из его объятий и кинулась застилать постель. Через несколько секунд в светелку вошел Василий Ярославович — в обтягивающей тело ферязи, украшенной спереди шелковыми и парчовыми вошвами с самоцветами, в подбитой драгоценным кротовьим мехом епанче на плечах, с саблей на поясе. Рукава рубахи были алые, атласные.
— Чегой-то ты к столу не выходишь, сынок? Никак занедужил?
— Зато хорошо выспался, — пожал плечами Зверев.
— Вот и ладно, — кивнул боярин. — Атласную рубаху надень, шаровары и сапоги яловые. Саблю, само собой, пристегни, но броня ныне нам ни к чему. В полюдье поедем, по имению, по деревням нашим. Глянем, везде ли порядок, как посеялись, сколько скотины опросталось, как косится, нет ли людей приблудных, не слышно ли о татях лесных али иных бедах. Старостам наказ дадим, себя покажем. Коли смерды господина долго не видят, мысли у них дурные появиться могут. Что руки над ними нет, что ослаб помещик, что на защиту его надежды нет более, а волю его можно не исполнять. Споры надо рассудить, с мужиками уговориться, коли не так что идет. Сбирайся, коней ужо седлают.
Боярин вышел, а Андрей понял, что остался без завтрака. Он открыл сундуки, достал парадную одежду — и опять поймал за руку скользнувшую было к дверям девушку, привлек к себе:
— Ничего не бойся. Все у нас хорошо будет. Все... — Он снова поцеловал ее горячие губы, отпустил и торопливо начал переодеваться.
Уже через полчаса он с Василием Ярославовичем выехал за ворота, повернул влево, к Литкам, и на рысях помчался по успевшей порядком зарасти за весну дороге. Следом, разумеется, скакали четверо холопов — как же боярину без свиты? Все шестеро мчались налегке: без чересседельных сумок, без заводных коней, без брони и оружия. Лук, щит да сабля на поясе не в счет. Это так, на всякий случай: если дичь встретится — подстрелить, если тать какой за земли помещичьи забредет — чтобы было чем зарубить или пристукнуть, а потом повесить. Тюрьма в усадьбе не предусматривалась. Своих провинившихся или пороли, или в «холодную», неотапливаемую кладовку на ночь сажали. Чужих негодяев, татей или душегубов тут же и вешали — там, где ловили. Дурные мысли держать кого-то годами взаперти, да еще и кормить на дармовщину никому в голову не приходили. Живешь честно — трудись. А не хочешь трудиться — значит, и жить тебе, собственно, незачем.
Обогнув озеро и миновав Сешковскую гору, боярин чуть придержал коня, позволив новику себя нагнать, и поинтересовался:
— Ты ничего не хочешь сказать, сын?
— Вроде нет, — пожал плечами Андрей. — Разве только... Ну порох мы весь спалили. Там, у Острова, во время битвы. В Москву ехать надо, покупать. Больше нигде не возьмешь. И свинец тоже купить нужно. А то у матушки скоро посуды свинцовой совсем не останется.
— В Москву? Да-а... — Боярин недовольно нахмурился, но кивнул: — Да, съездить надобно... Нашему брату Кошкину ты удружил в прошлый раз немало. Узнать надобно, как он ныне держится при дворе, что там творится. Может статься, и нам от милостей великокняжеских перепадет. Однако же о другом я тебя спрашиваю. После похода нашего ты к причастию так и не подошел, не исповедался, отпущения грехов не получил.
— Не нравятся мне попы из Филаретова храма, — после короткой заминки придумал Зверев отговорку. — Злые они какие-то. В Великие Луки я на службу в воскресенье съезжу. Там причащусь.
— Ишь ты, слуг Божьих на хороших и плохих делить начал, — хмыкнул Василий Ярославович. — Никак выше Бога себя ставишь? Может, пусть Он средь слуг своих зерна от плевел отделяет?
— Пусть, батюшка, — согласился новик. — Да только, когда я в храм прихожу, я же заместо Божьего лика их рожи созерцаю. На что мне такое удовольствие? Бог в моем сердце, он попам неподвластен. А через кого таинства принимать, я уже сам решу.
— «Бог в сердце», «через кого таинства принимать», — ухмыльнулся боярин Лисьин. — Экие ты речи вести научился! Небось от Лютобора ереси такой набрался?
— А при чем тут Лютобор? — тут же насторожился Андрей. — Он против истинной веры ничего не имеет. Сам мне советовал и на службы ходить, и крестик носить нательный.
— Да не бойся, не трону я твоего колдуна! — Василий Ярославович, пусть и ободряюще, но с такой силой хлопнул Зверева по плечу, что тот пожалел об оставленном дома поддоспешнике. — Пусть живет старый хрыч. А тебе, сын, весть одну хочу донести. Не один ты больше в роду бояр Лисьиных. Матушка намедни сказывала, тяжела она ныне. Скоро брат у тебя родится, Андрей. Кровь от крови, плоть от плоти моей. Не угаснет наш род, сынок. Нет, не угаснет. Жить станем — все недругам назло. И еще их всех переживем!
Боярин перешел в галоп, уносясь по узкой лесной тропе, и Андрею вместе с прочей свитой пришлось сильно постараться, чтобы не отстать от него в едко пахнущем горячей смолой сосновом бору.
Имение боярина Лисьина охватывало земли где-то верст на двадцать с севера на юг и около десяти с востока на запад. Но это очень сильно на глазок, поскольку большую часть земель занимали леса, и границы владений — явно не прямоугольных — терялись где-то в их дебрях. Боярин же ездил только по дорогам и весям, порубежья своего не проверял. Деревень под рукой Василия Ярославовича было десять, не считая выселок и лесных отшельников-бортников и промысловиков. Бутурли, Норково Сешково, Литки, Щекаткино, Каменево, Трощино, Быково, Ломыга и Мошкари. Считать «чистую» дорогу — то, чтобы объехать все, понадобилось отмахать километров двести. Однако времени поездка заняла изрядно — больше недели. В каждой деревне помещик застревал на несколько часов, вникая во все вопросы и жалобы, а в крупных селениях — где свыше десяти дворов, — останавливался и вовсе на целый день, а то и на два. Следуя за отцом, новик потихоньку начинал понимать хитрости здешнего управления.
Прежде всего, кормили боярина крестьяне. А вот службу государь требовал — с земли. С каждых ста чатей (около пятидесяти гектаров) помещик обязан был выставить на службу — в поход или на смотр волостному воеводе — одного воина в полном вооружении: в броне, с рогатиной, саблей, с двумя заводными лошадьми. Получалось, чем меньше крестьян работало в поместье — тем труднее было боярину свести концы с концами. Мало снарядить ратника — его еще кормить-поить надо, и самому с голоду не умереть, и усадьбу достойную отстроить, и детей поднять... В общем, все, что положено. А крестьяне, коих в учебнике по истории крепостными называли, на деле все на договоре земельной аренды сидели. То есть по осени оброк оговоренный заплати — и можешь на новое место уезжать. И крутись помещик с опустевшей землей, как хочешь.
Но и это еще не все. Оказывается, каждый родившийся, где бы то ни было, на Руси человек изначально считался свободным. То есть, будь его отец с матерью хоть десять раз в безнадежной кабале — но дети их могли спокойно уезжать на отхожий промысел, учиться ремеслу в любом городе или просто поселиться в другом поместье или на черных землях[11 - Черные земли — земли, принадлежащие государству.]. Получалось, много с крестьянина спросишь — уйдет. Мало — сам пойдешь по миру, разоришься. Государство — оно ведь бездушно, как механический автомат. Положенного ополчения не выставил — поместье в казну отходит. И нет ему дела до твоих стараний и неурядиц.
Вот и крутился Василий Ярославович, как только мог, и сыну решения свои пояснял. До обниманий и целований дело, конечно, не доходило — все-таки господин должен оставаться господином, а смерд — смердом. Однако же все жалобы боярин выслушивал внимательно, до бед или радостей снисходил. Кому скидку по оброку сделает, кому кусок пашни из пара прирежет, кому леса разрешит взять безвозмездно. Пусть строятся крестьяне. Лишний амбар, лишний овин, новая изба. Глядишь, и жалко бросать станет, коли мысль появится на новое место перебраться. Споры крестьянские помещик старался решать по совести, чтобы обид не оставить. Порою от себя проигравшему что-то для утешения подкидывал. Не добро, нет: новые права, дела новые, под них — отсрочку по оброкам. Дескать ставь ульи на медвежьей опушке, а оброка бортного пять лет можешь не возить. Вершу дозволяю поставить на озере и коптильню. И три года лишь на свой карман трудись, разживайся, радуйся. Время пройдет, пасека, коптильня, верша — все останется, доход приносить продолжит, оброк будет дополнительный. Не Василию Ярославовичу — так жене, сыну, внуку. Вперед всегда смотреть нужно, не одним днем жить.
Без раздумий боярин крестным отцом соглашался стать — пять крестин за поездку его случилось. Пирами, что старосты или даже просто мужики зажиточные закатывали, не брезговал, подарки принимал, сам всякую мелочь дарил — пуговицы, иголки, атласные ленты. Парням, что в возраст входили, свое хозяйство предлагал завести, залежи предлагал отвести, или вовсе лес под огневище. Подъемные обещал, отсрочку по оброкам, пока юнец на ноги встанет, коней, лемех, справу разную, железо и вовсе безвозмездно. Подъемные — это вообще главные оковы для смерда. Пока не расплатится по долгу — права уехать не имеет. А пока все отдашь, да еще сверх оброка, — лет десять пройдет, коли не более. Уже и дом отстроен будет, и двор, и пашня поднята, и жена, дети — куда уж тут уедешь. Коли над мужиком не изгаляться, ненависти в нем не вызывать — он уже до гроба никуда не денется.
Иных молодых людей к земле не тянуло вовсе — и боярин тут же начинал звать их в холопы. На жизнь вольную, красивую, нетрудную. В атласных рубахах гоголем ходить, одвуконь по Руси носиться, славу великую добывать. Да еще рядом с домом родным, чтобы порой в деревню отчую приехать, во всей красе показаться да девок, что ранее нос воротили, всплакнуть от зависти заставить. Серебро — сразу, служба — потом. О том, что только этой весной из полусотни холопов чуть не половина в землю сырую легла — Василий Ярославович, естественно, не поминал.
Так и ехали они от деревни к деревне, слушая, улыбаясь, хваля и соболезнуя, прощая и раздавая обещания — точно сенаторы перед выборами. Изредка, на проселках между деревнями, уставший боярин темнел лицом и начинал с завистью вспоминать законы Княжества Литовского и Польши, где шляхтич для своих крепостных — существо, стоящее выше Бога. Каждого может по своей прихоти судить и миловать, продавать или сажать на кол, назначать любое тягло, по своей воле брать в холопы, пороть, женить, разводить, забирать добро — и никто не смеет на господина пожаловаться. Вот это — настоящая власть, настоящие господа. Там родовитый боярин не должен унижаться, хитрить, выкручиваться, стараться быть добрым и справедливым в глазах простых смердов. Там кулак сжал, по столу хлопнул — вот и все уговоры. Все по-твоему будет. А кто недоволен: самого на кол, жену и девок холопам раздал — и пусть бабы новых рабов плодят. Авось, как-нибудь вырастут.
Впрочем этих вспышек хватало ненадолго. Потому как вспоминал Василий Ярославович и другое. О том, что бегут от такой жизни смерды литовские, польские и немецкие многими и многими тысячами[12 - Пахарям, что бежали из крепостническом Европы на Русь за свободой и селились вдоль Засечной черты, выплачивали из казны подъемные по пять рублей на семью. Благодаря расходным книгам известно, что таковых оседало до тысячи семей в год. А сколько беглецов приходило бессемейными, сколько их селилось в иных, более спокойных землях России — и вовсе посчитано.]. И коли смерд сбежал — найдут его, не найдут, а земля-то зарастает. Но ратника с нее ты все равно ставь! Посему крестьянин, который сам уходить от хозяина не стремится, все-таки надежнее.
Вернулись они весьма утомленными — не столько дорогой, сколько постоянными беседами, праздниками с плохоньким пивом и подкисшим медом, уговорами, спорами, попытками придумать что-то новое, способное принести прибыль для общего удовольствия. В усадьбе их ждала баня, обильный стол с вкусными яствами и терпкой мальвазией, три дня отдыха... И новый путь. Василий Ярославович сказал просто: «Хотим до Юрьева дня обернуться, сами оброк получить и со смердами счесться — нужно мчаться в Москву прямо сейчас».
И Андрей его прекрасно понял. Десять дней туда, десять обратно. Это даже без всяких дел они только в середине августа вернутся. А если еще и дела какие-то решать — раньше сентября наверняка не получится. Так ведь еще и тут по возвращении наверняка хлопоты найдутся.
Варю он успел увидеть всего раза четыре, и то мельком. Смог получить с нее два крепких, сладких, искренних поцелуя и опять оказался в седле.
Летний тракт мало чем отличался от зимнего — не считая, конечно, окружающих пейзажей. Вместо снежных полей по сторонам лежали сочные луга или зеленеющие пока хлеба. Леса ныне представляли собой непроницаемые лиственные стены, крыши церквей и монастырей из белых стали золотыми. И все. Ухоженный тракт оставался таким же широким и ровным, как зимой. Точно так же он перескакивал по бревенчатым мостам небольшие речушки, хотя реки пошире приходилось одолевать или вброд, или на паромах. Как раз паромы через Двину, Межу, Истру да ожидание на берегу переправы и отняли наибольшее время, удлинив путешествие почти на полный день. Самое забавное, что Волги на своем пути Зверев даже не заметил.
Москва по сравнению с зимой и вовсе не изменилась. Просто зимой повсюду была желтая слякоть от перемешанного с навозом снега, а теперь от конского и коровьего навоза все вокруг: деревья, траву, едущих издалека путников, лошадей, вал и навес московской городской стены — все покрывала едкая желтая пыль.
Впрочем, за воротами гостей ждал сюрприз: прямо на приезжих, входящих в ворота, смотрели черные стволы двух пушек, вкопанных в землю метрах в двухстах от стены[13 - Дробовики типа царь-пушки вкапывались перед воротами на случай прорыва в них татар или других врагов. Залп полутонным зарядом картечи гарантированно сносил все живое, что могло оказаться на его пути, и, вероятно, позволил бы защитникам выправить положение. А то и просто отбил бы у противника желание соваться на линию огня.]. Андрей, увидев полуметровый смертоносный зев и стоящего над орудиями пушкаря, вздрогнул — но более никто на это нововведение внимания не обращал. То ли привыкли, то ли просто не представляли, что это такое.
Дальше всадники промчались знакомой дорогой, свернули на улицу, на которой стоял двор боярина Кошкина... И обнаружили, что она вымощена дубовыми плашками. Значит, теперь на ней жил некий родовитый боярин. Нетрудно было догадаться — кто.
— Вот тебе и «приют худородных», — довольно отметил Василий Ярославович. — Как мыслишь, сынок, не зазнался ли наш сотоварищ?
— Сейчас узнаем...
Частокол вокруг знакомого дома ничуть не изменился, зато ворота стали расписными: поверх плотно пригнанных досок задирали лапы худосочные безгривые львы, окруженные сине-зеленым плетением, похожим на арабскую вязь. Над входом появилась перекладина, украшенная ликом святого Пантелеймона. Боярин Лисьин с сыном, Пахом и Никита спешились, дядька постучал рукоятью в ворота. Прошло несколько минут, после чего распахнулись обе створки, открывая въезд на двор, полностью укрытый слоем свежей соломы примерно в ладонь толщиной. Двое подворников в атласных рубахах низко склонили головы:
— Доброго тебе дня, Василий Ярославович! Доброго тебе дня, Андрей Васильевич! Дозволь коня принять. Проходите в дом наш. Гость в доме — радость в доме. Испейте корец с дороги...
У крыльца приезжих уже поджидала румяная девица с серебряным ковшом в руках. Да и сам дом тоже изменился. Он был полностью оштукатурен, покрашен в светло-желтый цвет, поблескивал новенькой слюдой в окнах, покрыт резной дубовой черепицей. Дворня щеголяла в костюмах, что не всякий шляхтич мог себе позволить: в атласных рубахах с вышитыми рукавами, подолами и воротами, в широких, атласных же кушаках. Во дворе к гостям подбежали несколько мальчишек, забрали у них поводья, повели скакунов в сторону конюшни.
Удивленно оглядываясь, боярин подошел к крыльцу, принял корец, немного отпил, кашлянул, отпил еще немного, крякнул, протянул ковш сыну, после чего неожиданно обнял девицу, крепко поцеловал и стал подниматься по ступенькам. Зверев тоже поперхнулся после первых же глотков — в ковше оказалось густое терпкое вино! — после чего взял себя в руки, сделал несколько глотков и отдал угощение Пахому. У него тоже появилось желание закусить, однако целовать представительницу хозяйки он все же не решился и просто поспешил вслед за Лисьиным.
За дверьми их встретил ключник в богатой ферязи, с поклоном сообщил, что баня уже затоплена, комнаты для дорогих гостей приготовлены, а сами они могут перекусить с дороги в трапезной.
— Похоже, не рухнула наша братчина[14 - Братчиной, по определению справочников, на Руси называли собрание друзей, скинувшихся зерном для совместного изготовления пива и его последующего распития. Однако на деле эти союзы напоминали закрытые дворянские клубы из доверяющих друг другу бояр. Достаточно сказать, что вплоть до восемнадцатого века споры между членами братчин не подлежали общей юрисдикции и решались внутри «клубов» по внутренним «джентльменским» соглашениям.], сынок, — сделал вывод Василий Ярославович. — За старых друзей боярин Кошкин держится, новых не ищет, не зазнается. Ну а коли так, то и мы прежними будем.
В трапезной навстречу новым участникам пира поднялись знакомые но прошлому приезду бояре. Лисьин и Андрей по очереди обнялись с каждым, сели к столу — и тут же были вынуждены выпить по кубку за дружбу, за встречу, за государя Ивана. Лишь после этого Зверев смог придвинуть к себе блюдо с запеченным целиком то ли зайцем, то ли кроликом и наконец-то перекусил. Правда, уже поздно: после обильного возлияния на пустой желудок в голове зашумело, появилось желание «добавить». К счастью, едва он успел обглодать тонкие косточки, посыпая нежное мясо солью с перцем, явился ключник и позвал всех желающих попариться. Отозвалось человек шесть — они уже затеяли с Лисьиным длинный разговор о планах на урожай и не хотели его прерывать.
В бане новик забрался на полок, вытянулся, согреваясь, и... заснул. Сколько он успел покемарить в густом мятном пару, он не знал, но когда проснулся — бояре все еще горячо обсуждали, сколько будет стоить осенью хлеб в Москве и в порубежье, сколько — репа. Огурцы уже сейчас шли по алтыну за два возка, из чего следовали какие-то длинные и многоэтажные расчеты, основанные на прежних годах, нынешних дождях и наступлении турок под Веною.
— Вена — это столица Австрии? — сонно поинтересовался сверху Андрей.
— Полвека венгерским городом была сия Вена, — поднял голову боярин Анатолий Коза. — Да токмо как османы на Европу пошли, так в одночасье и не стало сей Венгрии. Вену после гибели королевства Германская империя ухватить успела, своей объявила. Да османы обложили ее уже. Как возьмут — вестимо, дальше, к морям северным и закатным двинутся. Не устоят схизматики перед сарацинской мощью. Куда им, безбожникам.
— И скоро возьмут?
— Да кто же его знает? — пожал плечами боярин. — Ратное счастье переменчиво. Опять же под Вену сию не токмо Германская империя — вся прочая Европа силами собралась. Чуют, что конец им настает, от и ложатся костями, лишь бы османов остановить. И французы-кавалеры туда воевать пришли, и англичане, и фряги, и испанцы имеются. А сарацины, сказывали, ныне еще и с персами войну тяжкую ведут, и в Египте далеком. Разом на три стороны мечом тяжко махать. Могут и отступить, иные компании поперва закончить, а опосля к Вене вернуться. А могут с персами замириться и всей силой на схизматиков надавить. Тогда, само собой, не устоит империя. И прочие страны сгинут. Но то вряд ли. Чего османам в нищей Европе искать? От Персия — то другое дело. Там есть чего ради сразиться. Европу же султан всегда взять успеет.
— А если все же возьмет?
— Ну, — опять пожал плечами боярин Коза, — тогда французские кружева мы станем звать османскими...
Бояре дружно захохотали.
Зверев спрыгнул с полка, начерпал из ушата в деревянную шайку воды, опрокинул на голову, смывая пот, растерся щелоком, снова ополоснулся. В голове же пульсировала мысль о том, что Османская империя начала наступление на Европу. Не то чтобы он сильно беспокоился об этой россыпи мелких разбойничьих стран — но зеркало Велеса сказывало, что после покорения Европы султан повернет свое оружие на Русь. Неужели оно все-таки право? Зеркало право — а не он со своими знаниями из школьного учебника? Лучше надо было учиться, лучше...
— Сколько же у османов времени займет, чтобы всю Европу покорить?
— Кто же их знает? Коли напирать сильно не станут, то лет за десять, двадцать. А нажмут всей мощью — могут и за пару лет одолеть. С кем им там сражаться-то? Голытьба одна[15 - Казимир Валишевский приводит расчеты, по которым при схожей численности населения налоги на Руси приносили в казну в четыре раза больше дохода, чем в Англии (1 200 000 рублей против 140 000 крон). И это без учета того, что основная часть населения проживала на «белых» землях, не неся «государева тягла». То есть уровень жизни русских людей минимум вчетверо превышал уровень жизни европейцев. А, скорее всего, разрыв был еще больше. Иностранцы не раз упоминали, считая это признаком дикости, что русские ремесленники одеваются богаче европейских дворян.]. А ныне и вовсе там разброд полный. Веры никакой не стало. Кальвинисты, лютерцы, римские проповедники — все за своих богов ратуют, умы смущают, истинной веры нет... — Боярин перекрестился. — Меж собой то и дело сцепляются, дела ратного не знают. Как они, друг на друга волком глядючи, супротив этакой силищи устоят? Да никак!
— Как бы после Европы на нас сарацины не повернули, — угрюмо высказался Андрей, опрокинул на себя еще одну шайку и пошел из бани.
В предбаннике оказалось, что гостям хозяин приготовил подарки — те же свободные атласные рубахи, но шитые по подолу и вороту не катурлином, как у холопов, а золотой и серебряной нитью, с жемчужными пуговицами. Последних, правда, на косоворотке было всего две — но все равно приятно.
Следом за новиком в прохладу дома выбрались остальные бояре, переоделись в чистое, опоясались, вышли в трапезную — но тут уже убирали. Дворня уносила опустевшие блюда, грязные ковши, полупустые кувшины и не совсем свежие, пусть и нетронутые, яства.
— Василий Ярославович! Ну наконец-то! Уж заждался тебя и Андрея, ох, как заждался!
Боярина Ивана Кошкина, хозяина дома, было и не узнать. Разумеется, шрам через щеку никуда не делся, но краснота с лица сошла, сменившись светло-коричневым загаром, а реденькая по весне бородка теперь стала вполне благообразной и ухоженной: снизу будто разрезанная, она разводилась на стороны с легким закручиванием, подобно «буденовским» усам. Одет придворный боярин был в свободную ферязь, так щедро расшитую золотом и украшенную самоцветами, что она вполне могла заменить панцирь; рукава рубахи наружу выглядывали шелковые, тонкие и полупрозрачные, как вуаль. Красную соболиную шубу хозяин сбросил на скамью: чего красоваться перед своими?
— И ты здравствуй, друг мой юный, — троекратно расцеловавшись с Лисьиным, хозяин раскрыл объятия Андрею. — О тебе, кстати, государь несколько раз вспоминал, спрашивал.
— И как он ныне?
— Все тот же, — дернул щекой боярин. — Тираны, бояре Шуйские, его, знамо дело, ни к мастерству ратному, ни к веселью обычному, ни к делам княжеским не подпускали. Одного, что узника, держали. Оттого и привык он един, что дуб на опушке, стоять. Все в светелке остаться норовит, с людьми знается мало, а доверяет разве мне, братчине нашей, да воспитателю своему. Я не сказывал? Воспитателя государева, Федора Воронцова, я из поруба выпустил, да дядюшку его, старого Ивана Вельского. Он уж и не ходил, старик. Хотя ныне вроде отлежался. Меня встречал в кресле, не на перине, как ранее. Еще иных сторонников великого князя отпустил, коих Шуйские заковали. Глинские многие в Москву воротились. Родственники государевы по матери его. Однако же стража возле Ивана наша стоит, от братчины. Иной он не доверяет, да и мы так просто пост свой не отдадим... — Кошкин широко улыбнулся. — Глинские сему не противятся. Шуйские зубами скрежещут, но сделать супротив воли государевой и сабель наших ничего не могут. Не станут же они сечу во дворце затевать! Тогда враз видно станет, кто против великого князя злоумышляет, на чьих руках его кровь.
— А нападение на великого князя, то, лесное... Расследовали?
— Нет, новик, — нахмурился боярин. — Не удалось. Я, как в Кремле, во дворце осмотрелся, послал людей, дабы старшего Шуйского, Андрея задержать. Но про то люд московский прослышал, что на князя великого злоумышляли, что более не при власти Шуйский. Разогнали на улице холопов, боярина Певина оттащили, да и забили вора на месте, на куски порвали. Ненавистен был больно. Посему от него ничего прознать не удалось. Из трех раненых душегубов ни един не знал ничего толком. Хоть и на дыбе, а все одно сказывали: наняли их в Литве ради ратного дела. А какого — сами не ведали. Указали к сече быть готовыми — они и пошли. Воеводу же средь павших не узнали. Ушел, подлец. Опознали двух бояр новгородских. Хотели в Новагороде сыск учинить, да родичи их клялись Богом, что не ведали о делах предателей сих, подарки богатые дарили, государю крест на верность прилюдно целовали. Просили мы у великого князя, чтобы позволил прочих Шуйских под стражу взять, но он не дозволил. Сказывал, прощает. Набожен он зело, а Господь велит прощать. На сем сыск и кончился.
И опять Андрей неприятно удивился тому, как точно совпадают реальные события с тем, что предсказывали Лютобор и зеркало Велеса. Покушение предотвращено — но покушавшиеся уцелели. И наверняка уже затевают новое нападение.
— Да-а, о чем это я... — задумчиво зачесал во лбу Иван Кошкин. — Э-э... бояре... Вы это... Стало быть, боярам Козе, Пашохину, Русину и Соколову завтра на службу в покоях великого князя заступать. А государь наш все больше у себя в светелке сидит, книжки читает, музыку сочиняет разную[16 - И неплохо сочинял, надо сказать. До сего времени нередко исполняются его «Праздник Владимирской Богоматери» (музыка и текст службы Ивана Грозного), канон Архангелу Михаилу и другие.]... Да! — наконец хлопнул он себя по лбу. — Вспомнил! Э-э... Здесь, пожалуй, пусть дворня новый стол накрывает, а мы пока в горницу наверху пройдем. Там вам расскажу все, о чем речь сегодня шла.
Заинтересованные члены братства по пиву поднялись вслед за хозяином на второй этаж, ступили в небольшую комнату, в которой было лишь бюро, два шкафа из красного дерева и столько же сундуков. Полутора десяткам людей тут оказалось тесно, но Кошкин проследил за тем, чтобы вошли все, выглянул наружу и, убедившись, что соглядатаев нет, тихо заговорил:
— Государь наш на книжках да на сказках вырос, от мира истинного далек. Посему воля его странной показаться может, но она верна, вот вам истинный крест! Дословно ее слышал. Знает он, что пора ему в возраст зрелый вступать, желания испытывает к девкам, что в услугах по дворцу бегают. Почитай, шестнадцать лет государю. Ан набожен он... Ну вы и сами знаете. Без освящения Божьего ничего совершать не желает. Хотя, видать, хочется ему сильно. Возраст такой. В общем, други, замыслил великий князь жениться. Выказал такую свою волю!
— Вот как? А на ком, на ком? — наперебой со всех сторон загомонили бояре.
— Куда сватов зашлют, с кем уговоры ведутся?
— Родниться с кем станем? Со свенами? С ляхами? Англичанами? Немцами?
— По уму, так с англичанами надобно. У свенов смута, они не страшны. Ляхи — враги известные, с ними хоть целуйся, хоть пиво вари — а все едино подлянки творить станут.
— Да в прочей Европе вскорости одни османы править станут. А с Англией союз пригодится. Супротив сарацин и нам, и им защитой станет, да от ляхов подмога будет. Северный путь, к Холмогорам[17 - Англичане пронюхали про древний (он же — основной) русский торговый путь мимо скандинавского полуострова только в 1503 году. Забавно, что британцы считают этот год годом «открытия Архангельска». Можно подумать, до них там четыреста лет огромного портового города не стояло!], им показать можно будет, в обмен на помощь супротив соседей...
— А Иван кого выбрал? На какую сторону взгляд кинул? Неужто с султаном сближаться станет?
— Шуйские, сами понимаете, ни о чем таком ни с кем из государей христианских уговоров таких не вели, — заговорил снова Кошкин и хмыкнул: — Не ожидали, что доживет Иван до таких годков. Ан не пошло по-ихнему, здравствует государь... Да-а... Боярин Андрей, сделай милость, выгляни за дверь, нет ли там кого случайно?
Зверев, приоткрыв створку, высунул наружу голову. В горнице над лестницей было пусто и, главное — тихо. Никто, опасаясь обнаружения, не убегал.
— Так вот, други, — продолжил Кошкин, когда новик плотно затворил дверь. — Великий князь Иван, сказок и книжек начитамшись, такую волю высказал: собрать для него по всей Руси юных дев, сколько ни найдется, и привезти в Москву, пред его очи. Каковая из оных самой красивой, милой и разумной окажется, ту он пред Богом и людьми своею назовет. Женой, великой княгиней сделает. Понятно?
На некоторое время в горнице повисла тишина. Спустя пару минут боярин Петр Катанин недоверчиво переспросил:
— Сиречь, из простых девок выбирать станет?
— С отроком все понятно, бояре, — понизил голос хозяин дома. — Ему, вестимо, и невдомек, что в Кремле твориться станет, коли всех девок юных со всей Руси свести. И какой вой по весям подымется, и что рассмотреть всех единому человеку не по силам. Однако же указ есть указ, и сполнять его надобно. Как сможем. Мыслю, сотни дев ему для выбора достойного хватит, что скажете?
Гости промолчали, и боярин Кошкин продолжил:
— Стало быть, други, так решим. У вас у всех свои родичи есть, дщери, сестры на выданье. К осени, до Рождества, свезите их всех сюда, на смотрины. Неча всякому люду в деле важном мешаться. Коли из наших дев кого выберет, то, считай, всей братчиной с царем породнимся. Кто бы из нас в семью царскую ни вошел, мы ведь завсегда братья. Так, други?
— Так, так! Истинно так! — согласились гости, многие из которых, подтверждая свою честность, крестились и кланялись на красный угол.
Судя по всему, братчина намеревалась крепко держать государя в своих руках. Как говорится, отныне и до века. Приюту худородных приходил конец. Он превращался в братство власти.
— А теперь в трапезную, братья. Я изрядно устал за этот день. И... и... и... Ах, да! Боярин Василий, тебя с сыном завтра во дворец возьму. Послов казанских встречаем — вот на приеме государю и покажетесь. Хороший повод, дабы о встрече особо не спрашивать.
— А что с послами? — поинтересовался Василий Ярославович.
— Сафа-Гирей опять отличился. О прошлом годе клялся всячески великому князю в любви и верности, а зимой нынешней три его хана перешли Волгу, вторглись в земли вятские, нижегородские, муромские, изрядно их разорили, полона угнали тысяч двадцать, коли не более, и назад невозбранно ушли. Начали мы рать для визита ответного под Нижним Новгородом сбирать — ан от хана посольства покаянные одно за другим пошли. Дескать, пьян он был сильно несколько седьмиц и не ведал, что ханы казанские учудить удумали. Прощения, мол, за все случившееся просит, саблю целует, клянется, что дружбе верен и ничего подобного впредь не дозволит.
— Врет. — высказал свое мнение Андрей.
— Это ясно, что врет, — пожал плечами Кошкин, — да Дума считает, поход лишний токмо обозлит соседей наших, на новые набеги подвигнет. Миром все решить желает. Хотят лишь истребовать, чтобы полон татары вернули.
— Пусть тогда и убитых оживят, — угрюмо присоветовал Зверев.
— Как в Думе сидеть станешь, друг мой, — улыбнулся Кошкин, — тогда о сем с князьями тамошними и поговоришь. А ныне нам туда ходу нет. Токмо узнавать об их воле остается. Пойдемте, бояре...
За разговором отец и сын Лисьины отстали от остальных мужчин, и Андрей рискнул негромко спросить:
— А разве хорошо будет, отец, коли мы одни своих невест государю покажем? Он ведь ко всем обращался. Несправедливо получится к прочим...
— А разве хорошо будет, сынок, коли кровь за государя мы проливали, живота не жалеючи, а в родственники к нему иной кто проникнет, кто и пальцем в защиту княжича не шевельнул? Коли желали трусы жить в покое и праздности, за Ивана не заступались, пусть и дальше так живут. А ты саблю в его защиту обнажить не побоялся — тебе, по совести, его другом и впредь надлежит быть. Так что верно Ваня сказывает. Своих невест привезем. Из них пусть и выбирает достойную.
Они не спеша спустились в трапезную, где на свежих скатертях уже стояли латки с языками, лосиной и зайчатиной, блюда с жареными курами, их желудками, печенками, бараний сандрик, потроха, свинина, ветчина, тушенные в сметане караси, соленые и маринованные грибы, а для успевших «устать» — двойные щи, студень, кислая капуста. Однако к столам никто не торопился, ожидая самого главного.
Наконец настал этот сакральный момент:
— Братчина!!!
Четверо холопов внесли в трапезную потертую оловянную чашу примерно двухведерного размера, до краев полную ароматного пенного пива, еле слышно шипящего пузырями. Наверное, сейчас боярин Кошкин, который успел, встав у трона, получить свои первые щедрые подарки, награды и подношения, мог бы вместо этой братчины купить и другую, из драгоценных металлов, украшенную самоцветами и жемчугами. Но все же было что-то символичное в том, что союз друзей скреплялся не чем-то пышным и сверкающим, а старой, дешевой оловянной емкостью, напоминавшей о том, что дружба сильна не золотом. Дружба крепка готовностью каждого оторвать что-то от себя ради общего дела. Пусть даже — всего лишь ради шумной пирушки.
— Ну где там наши гости? Давай, боярин Василий, твой первый глоток.
Лисьин припал к краю чаши, сделал десяток глубоких шумных глотков и отодвинулся, уступая место сыну. Зверев тоже немного отпил, ощущая незнакомый прежде, терпковатый привкус, отступил, и к братчине начали прикладываться остальные товарищи. После двух кругов емкость опустела, и пирующие разошлись вдоль стола, стали придвигать к себе угощения, наливать из кувшинов уже не пиво, а темное испанское вино.
Андрей тоже наполнил себе кубок — и зря. То ли первые несколько кубков, принятые еще до бани, не спели выветриться и теперь взбодрились после шипучего пива, то ли он за долгую дорогу просто вымотался, но...
С первыми петухами он проснулся за столом. Голова его помещалась между печеным поросенком и полупустой миской с солеными сморчками. Здесь же присутствовали еще человек двадцать — остальные, видимо, смогли дойти до постелей.
Одно удобство в его положении все-таки было: завтракать удобно. Он достал из чехла ложку, дважды черпнул себе в рот грибов, потом ободрал до ребер бок поросенка, закусил все это кислыми щами и отправился на двор — умываться.
Там уже седлали коней холопы, закидывая им на спины красивые расшитые потники, закладывая в пасть удила уздечек со множеством желтых бляшечек, колокольчиков и шушурой. Андрей уже знал, что так именуются выгнутые, с ребром, пластинки, которые в движении друг о друга трутся и позвякивание создают. Но не звонкое, как колокольчик, а низкое, суровое.
— Вот черт, мне же сегодня на посольский прием надобно! — вспомнил новик и поспешил к себе в светелку — одеваться.
Впрочем, торопился Андрей зря. Бояре, что уходили в охрану государя, умчались на рассвете, а Лисьины вместе с Иваном Кошкиным и еще двумя сотоварищами выехали за ворота только после полудня. Да и то получилось слишком рано. Поднявшись по длинному, как галерея, крытому парадному крыльцу до уровня второго этажа, бояре слились с толпой приглашенных и еще долго бродили по многочисленным горницам с мягкими скамьями, золотыми и каменными вазами, с диковинными скульптурами из мрамора и слоновой кости, с монументальными напольными часами, которые были инкрустированы сандаловым деревом и украшены белыми кварцевыми слонами.
Наконец среди гостей произошло некое колыхание, они двинулись дальше, в глубь дворца, и скоро очутились в торжественной зале, которая оказалась не такой уж и просторной: немногим больше половины обычного школьного спортзала, — да еще загромождена посередине толстенной колонной, подпирающей потолок. Все было разукрашено изумрудными травными узорами по светло-коричневому фону — и стены, и потолок, и столб. Трон стоял слева от столба, почти прижимаясь к нему, справа же в обоих концах зала, одна напротив другой, располагались двери. С этой стороны, вдоль стрельчатых окон, теснилась основная масса гостей.
Когда знатные гости вошли в залу и степенно замерли, створки за ними закрылись, и почти сразу распахнулись двери с другой стороны. Все дружно склонили головы, Андрей последовал общему примеру. Первыми, грозно держа ладони на рукоятях сабель, вошли в красных кафтанах бояре Русин и Соколов. Следом выступал мальчишка лет пятнадцати в белой шубе, отороченной легким, тонким и нежным мехом крота, в широком оплечье, украшенном множеством самоцветов, в опушенной соболем тюбетейке, тоже белой и тоже с самоцветами. В одной руке он держал золотой шар, увенчанный крестом, — скорее всего, пустотелый, не то весу бы в нем было не меньше пуда. В другой — богато украшенный, отделанный серебром и золотом шестопер с деревянной рукоятью. Хотя, может быть, это был скипетр. Следом за великим князем шли двое дородных бояр в тяжелых московских шубах[18 - Московскими шубами называли одеяние парадное, дорогое, с особым старанием украшенное, очень тяжелое. Такая шуба предназначалась исключительно для приема гостей, для выхода на официальные приемы или иных торжественных случаев и была практически непригодна для обычного использования.], в высоких бобровых шапках, с посохами в рост человека, с длинными белыми бородами и надменным взглядом, далее — священник в парчовой рясе, черном клобуке и большим золотым крестом на груди — видать, какой-то архиерей. С ними вместе выступал и Иван Кошкин. Его соболья шуба на фоне роскоши думских бояр выглядела весьма даже скромной одежонкой. Зато он имел на поясе саблю и два ножа. Замыкали процессию еще трое бояр из кошкинской братчины — в одинаковых красных кафтанах с опушкой на вороте и рукавах.
Великий князь степенно поднялся на трон. Сел, удерживая в руках знаки монаршей власти. Гости выпрямились. Один из думских стукнул посохом:
— Зовите послов казанских!
Распахнулись створки, недавно впускавшие в залу бояр, и из них показались три татарина в долгополых, покрытых шелком халатах и однообразно-зеленых чалмах. Послы мелко просеменили к трону, склонили перед ступенями головы.
— Долгих лет тебе, князь московский Иоанн, желает хан Казанский Сафа из чингисидского рода Гиреев. Да будут счастливы твои дни, да пребудет крепким твое здоровье, да затмят деяния твои дела великих предков. Хан Казанский Сафа уверяет тебя в своем почтении и дружбе...
— Как же он в дружбе уверяет, — вдруг перебил послов думский боярин. — коли Шиг-Алея, государю московскому в верности поклявшегося, из Казани прогнал и преданных друзей его, князей и мурз многих насмерть побил, многих разграбил и карами угрожал, так что они бежать к Москве из мест отчих принуждены? Коли через голову государя московского с султаном османским сношается и в дружбе к нему клянется, защиты от Москвы у него просит? Так ли ведут себя друзья честные? Так ли ведут себя добрые соседи?
— Хан Казанский, княже, никаких бед не замышляет супротив княжества Московского, — выпрямились послы. — А что с султаном уговоры имеет, то все они лишь о дружбе, а не о вражде, и князю Московскому о том беспокоиться ни к чему. Не супротив него сношения эти замыслены, а лишь ради развития дел торговых.
— Набеги зимой на земли русские хан Сафа-Гирей тоже торговли ради устроил? — вступил в разговор второй думский боярин.
— Хан Казанский уже приносил извинения за недоразумение сие и отписывал в грамоте, что случилось то без его ведома и попущения, — терпеливо ответил посол. — И клятвенно заверял, что более сего не повторится.
— Отчего же тогда полон, на землях разоренных взятый, до сих пор государю нашему не возвращен?
— За то правитель наш, хан Сафа, просил свои извинения и сожаления принести, — опять склонили головы послы. — Но виновники набега зимнего, гнева ханского опасаясь, разбежались все и полон угнали. Ныне его нигде не сыскать.
— Как же ж так, любезные? Друзей Шиг-Алея, кои тайно, никак не выделяясь, живут, вы разыскиваете и на кол сажаете, а недругов московских, кои с огромным обозом и полоном по землям казанским кочуют, заметить не способны? Можно ли поверить сему? Великий князь Всея Руси Иоанн требует от хана Казанского до первого снега вернуть в руки его все двадцать тысяч полоняников русских, что тати казанские на русских землях схватили. А коли поймать душегубов, бузу учинивших, он не способен, то пусть иных пленников отдает. Тех, что в Казани в неволе томятся. Их, мы считаем, ловить ни к чему. Они завсегда рядом с ханом. Ступайте, и передайте наш наказ хану Сафа-Гирею. Коли большой ссоры с Москвой он не желает, пусть полоняников до зимы возвернет!
Послы попятились, спиной ушли из залы, а думский боярин снова стукнул посохом:
— Зовите просителей датских.
— Не вернут, — шепнул Андрею на ухо Василий Ярославович. — Никогда казанцы полона не отдавали, покуда рати на их земли не входили. А начнешь воевать — окончательно к османам переметнутся. Будет у нас турецкая земля совсем рядом с рубежами.
— А так, что, не переметнутся?
— Ну коли бояться не будут, то и покровителя иного им не понадобится, — неуверенно предположил Лисьин. — А почуют угрозу от нас воле своей — точно саблю султану на верность поцелуют, за него станут воевать.
— Извини, отец, но на кой хрен такая их свобода, при которой они наши земли, что ни год, грабят?
— Да грабят-то не все. Большая часть татар мира и дружбы с Москвой желают, одной семьей хотят в покое и богатстве жить. Ан прихвостни султанские, предатели да колдуны засланные воду мутят, мурз подкупают, на нас Казань натравить норовят. Войну большую начнешь — и друзья, и враги под рогатину лягут. Тогда точно все нас не любить будут. Станет Казанское ханство нам вражеским.
— А сейчас оно, что, дружеское? Прихлопнуть разом, одной малой кровью. Тогда в будущем от большой крови убережемся.
— Легко сказать — «прихлопнуть». Ты хоть раз Казань эту видел? Да Царьгород — и тот поменее будет...
— А ты Царьгород видел, отец?
— Нет. Но сказывали, он такой же, как прочие городки в странах заката. Вестимо, и размерами не больше.
Зверев промолчал. Он немного представлял, чем станет Стамбул в двадцать первом веке, но насчет шестнадцатого — сомневался. Может, сейчас там и вправду селение размером с Варшаву.
Тем временем датских посланников уже успели спровадить, и их место заняли плечистые казаки в свободных рубахах с вышитыми рукавами, в красных шароварах, уходящих в шерстяные гетры. На ногах у них были небольшие кожаные туфли, на головах — странные суконные колпаки, похожие на папахи. Двое мужиков, лет сорока каждый, без предисловий упали на колени, сорвали с себя шапки, опустили головы.
— Милости просим и спасения, великий князь. Оскудели наши нивы, ничего на них не уродилось ныне. Дозволь торг старьем нашим всяким на землях московских вести, дабы дети наши в землю сырую не легли.
— Государь дозволяет, — тут же ответил думский боярин. — А дабы детишки малые с голоду не пухли, дабы не погиб на Дону народ православный, повелел государь срубить в Костроме семнадцать стругов новых, загрузить их хлебом и репой, соленьями и прочим съестным припасом и, как вы туда доберетесь, отправить их вниз по воде, к волоку донскому. До ледостава должно добраться до вас подаяние княжеское. Коли струги зиму переживут, отправьте их обратно. А коли нет, дозволяем на дрова али на иные нужды порубить.
Андрей навострил уши. Во-первых, слово «струги» напомнило ему что-то знакомое, но только не транспортное, а боевое. А во-вторых, ему было любопытно, когда костромичи успеют построить и снарядить столько кораблей, да еще нагрузить их припасами, если просьба о помощи пришла только сейчас — а до ледостава не так уж и много времени осталось, месяца три, не больше. Однако казаков такой ответ вполне удовлетворил — они бодро вскочили, коротко поклонились, произнося слова благодарности, и поспешили за дверь. Их, небось, уже кони оседланные ждали, чтобы в Кострому мчаться.
Какая-то ненатуральная эта встреча получилась, словно заранее срежиссированная, но разыгранная никудышными актерами. Казаки мало напоминали дипломатов, посланников. Они больше походили на бойцов, прибывших для получения воинского снаряжения, но в силу обстоятельств вынужденных поучаствовать в спектакле.
Боярин Кошкин наклонился к уху великого князя, что-то шепнул. Паренек забегал глазами по гостям:
— Боярин Лисьин? Я вижу, ты здесь? Встань передо мной.
— Пошли, — хлопнул сына по плечу Василий Ярославович и стал проталкиваться вперед через бояр и князей.
Наконец они оказались на свободном месте, подошли к трону. Лисьин склонил голову:
— Долгих тебе лет, великий князь.
Акунин Борис
Андреев Николай
Посняков Андрей
Херберт Фрэнк
Сертаков Виталий
Емилина Ника