она любила, когда ее называли не Настя, а именно Анастасия. Что-то виделось
ей в этом звучании, что-то грело ее и ласкало. - Что нового в большой жизни?
мыслям.
получилось что-то вроде горы битого стекла, которое годится разве что в
переплавку... Впрочем, я слышал, что в некоторых чрезвычайно развитых
странах битое стекло используют для покрытия дорог.
нем этакое снисходительное внимание.
есть некоторая дерзость, которая вряд ли понравится Анастасии. - И ничего, -
повторил он. - Живут. Хлеб жуют.
вопрос получился какой-то кухонный, будто она завидовала гражданам развитых
стран, которые могут запросто положить на хлеб кусок колбасы. Не могла
Анастасия позволить себе такого чувства, как зависть, недоброжелательство,
это было ниже ее достоинства. И пока Евлентьев не успел ничего ответить, она
задала еще один вопрос, снимая с повестки дня первый:
работать не по белорусскому, а по киевскому или по курскому направлению?
"Московским комсомольцем".
от которых звереют, как от самой паршивой водки, поддельные презервативы...
приводит использование поддельных презервативов?
озверевшими уже без поддельной водки и поддельных газет. Сами по себе. О чем
постоянно сообщает своим читателям все тот же "Комсомолец".
блюдце.
классах посещала кружок журналистики, потом отучилась в педагогическом
институте, и все это, вместе взятое, давало ей право о чем угодно говорить
свободно, легко и как бы даже со знанием дела. Комета, пересекавшая
небосвод, овца Долли, выращенная из куска вымени, премия "Оскар" за нечто
безнадежно тупое и обо всем остальном на белом свете она говорила убежденно,
даже с вызовом, позволяя себе суждения, на которые никогда бы не решился
человек более осведомленный.
оптовых рынках, складах покупала списанные книги, залежалые конфеты,
коробочки с высохшими духами и все это тащила домой. А Евлентьев с утра
набивал сумку и шел к электричкам Белорусского вокзала. Концы с концами
сводили, но не более. А Евлентьева она доставала, частенько доставала, не по
злобности натуры, не из сатанинского тщеславия или простой бабьей спеси, а
потому лишь, что это позволяло ей выживать, находить хоть какой-то общий
язык с собой же.
почувствовала, что какой-то он не такой, что-то с ним случилось. Обычно он
бывал более уязвим, с первых же ее вопросов заводился и дерзил. А сегодня...
Затаенно спокоен, сдержан, будто знает что-то такое-этакое...
на тонких запястьях, и даже тонкие кольца сережек были ей великоваты. Она
раздумчиво склонила голову к одному плечу, ко второму, глядя на Евлентьева с
некоторым недоумением, потом спрыгнула с кресла, ловко попав босыми ногами в
шлепанцы, и отправилась на кухню. Привычно прогрохотала, переставляя с места
на место чайник, кастрюлю, сковородку.
исполнительно.
требовательно. Но сегодня Евлентьев на кухню не пришел. Анастасия в кармане
его куртки нашла кусок колбасы, сделала себе бутерброд, запила холодным чаем
и вернулась в комнату.
ноги так, что голые ее пятки легли одна на другую.
надеялась этим нехитрым приемом вывести его из себя, вынудить рассказать,
что с ним произошло.
помолчала некоторое время, запрокинув голову и глядя в потолок, вздохнула.
из ряда вон, ничего такого, от чего рушатся страны и судьбы... Мне
чего-нибудь попроще бы...
Анастасия, как ни странно, приняла его слова и даже охотно их подхватила.
в коротких вьющихся волосах серебрятся снежинки, - медленно, нараспев
проговорила Анастасия, и Евлентьев замер от ужаса - настолько точно
обрисовала она Самохина.
Не всегда, не во всем, но иногда задавала настолько точный вопрос, что
Евлентьев замолкал на полуслове, пытаясь понять, что еще она знает о том
человеке, о том событии, о которых он же ей и рассказывает.
Евлентьев за ужином. - Обычная бабуля, в пуховом платке, какая-то сумка при
ней...
сама все знаешь.
описала внешность его давнего знакомого, да, знакомого, назвать Самохина
другом Евлентьев никак не мог, он замер на какое-то время, замолчал,
настороженно посмотрел на Анастасию.
поставила блюдце на пол и легко спрыгнула с кресла прямо в громадные
евлентьевские шлепанцы. - Пойду поглажу тебе рубашку. Нужно выглядеть... Ну,
хоть немного лучше, чем с час. А ты за это время побреешься.
легкой небритости. За небритостью таится ненаказуемая, но все-таки на грани
наказуемости и потому особенно привлекательная... этакая мужская порочность.
Твой стиль - гладко выбритая бледность. Единственное, в чем ты можешь
позволить себе небрежность, - это прическа. Но волосы при этом должны быть
вымыты, высушены, расчесаны. Значит, пойдешь на эту встречу?
утренней электричке.
плечами, прикрытыми толстым растянутым свитером, не то улыбнулась, не то
просто хмыкнула, издав нечто нервно-неопределенное.
Евлентьев.
Виталик! Я произношу только то, что само произносится. А когда ничего не
произносится, молчу. Ты хочешь, чтобы я почаще молчала? - Она посмотрела на