многочасовой проповеди ботаника моя возлюбленная отдается мне с какой-то
яростной и пугающей меня страстью. Видя мое недоумение, она призналась,
что философия возбуждает ее в сексуальном плане и у нее был даже период
(на заре супружества), когда перед тем как лечь в постель, она понуждала
мужа прочесть ей главу другую из Спенсера или Эммануила Канта:
- Но почему Канта?! - спрашивал я ошеломленный.
- Чтобы острее ощутить оргазм, - смущенно отвечала Белла.
Странное соотношение философии и оргазма, вовсе не отражалось на высоких
душевных качествах этой непредсказуемой и восхитительной женщины.
Я полюбил Беллу всем сердцем и принимал ее со всеми ее капризами.
3
Она любила заниматься сексом в совершенно неожиданных местах, порою
принуждая меня брать ее то под столом то на столе или даже на шифоньере,
откуда мы однажды свалились в тот самый момент, когда я кончал. На меня
это падение подействовало катастрофически. Я едва не сделался половым
инвалидом. Но с этой женщиной были не страшны любые препоны: участием и
лаской она сумела вернуть меня к радостям сексуальной жизни.
Ее фантазия была неисчерпаема. Однажды, наблюдая, как спариваются на
абажуре мухи, она обратилась ко мне с невинным вопросом:
- А мог бы ты трахнуть меня на люстре?
- Я не против, милая, - сказал я, - но прежде надо бы застраховаться.
Лично меня Беллочкина фантазия лишь забавляла, но иногда мне казалось,
что именно склонность моей возлюбленной к акробатическим этюдам в местах,
куда без альпинистского снаряжения было не взобраться, а также ее
неукротимое влечение к философии второй половины девятнадцатого века
сломили, вконец, волю ее супруга, и он с головой ушел в тяжелые и
продолжительные запои.
Муж ее работал охранником на центральной автобусной станции, а она
занималась дома хозяйством, все свободное время, проводя у меня или у
ботаника, которому, я думаю, лучше работалось в ее присутствии"
Свое расследование я решил начать с заведений Мордехая Фридмана.
Меня настораживало лишь то, что человек он был проницательный и
немедленно разгадал бы с какими намерениями я появился. Тревожить Фридмана
понапрасну, без определенного плана действий было неосторожно, и я решил
отложить на время свой визит к нему.
Когда-то мы были на короткой ноге, и я не раз, бывало, занимал у него на
мелкие расходы. Он не брал проценты с долгов, потому что хотел привлечь в
свою харчевню как можно больше посетителей.
Я включил Фридмана в число подозреваемых мною людей, хотя каких либо
конкретных улик против него у меня не было. По натуре он был скорее жулик,
чем убийца. И потом, с какой, казалось бы, стати, - рассуждал я, - ему
держать зло на Уилла? Напротив, он не скрывал, что помогает ему
материально, не раз подчеркивал, что был лично знаком с его отцом и
считает себя в некотором роде, ответственным за его судьбу.
Ничего предосудительного в поведении Фридмана раньше я не замечал, за
исключением одной несущественной, на первый взгляд, детали: когда бы мы
не встретились, в любое время дня и ночи, общей темой наших бесед всегда
был Уильям. Я заметил, что бармен, довольно часто и без всякого к тому
повода, сворачивает наши редкие и задушевные беседы на совершенно
беспредметный разговор об Иванове. Было ясно, что он благоволит ему, хотя
со стороны, симпатия его имела какой-то странный, если не сказать,
болезненный характер.
До самоубийства Уилаа я готов был объяснить причину его нездорового
интереса тем, что он просто тешит свое самолюбие, пытаясь набрать очки на
своей показной добродетели. Теперь, когда Уилла не стало, таковое
поведение Фридмана наводило меня на некоторые размышления:
- Видите ли, господин Борухов, - обыкновенно начинал он в такие минуты, -
даже Иисус не мог даровать всем страждущим тех благ, которыми я осыпаю
своих сограждан. И за это граждане мне благодарны...
При этом он с отеческой нежностью поглядывал на Уилла. Бедняга Фридман,
по простоте душевной, верил, что истинную радость в жизни человек
испытывает за кружкой доброго и пенистого пива. Мало того, он утверждал,
что, только вводя в организм алкоголь, человек очищает душу от тяжелой
слизи буден, наполненных тяжелым физическим трудом.
"Все наносное, - утверждал Фридман, - связанное с неустроенным бытом,
уходит на второй план, и остаются лишь ощущения - чудные светлые ощущения
и несколько размягченная, но пытливая во всех своих проявлениях мысль..."
Улыбаясь, Фридман показывал мне на умиротворенные лица людей сидящих в
баре, и я, помня о том, что он представляет мне кредит, делал вид, что не
вижу оснований возражать ему.
Из дневника Уилла Иванова:
1
"Иногда ботаника приглашали выступать на каком-нибудь симпозиуме или раз
в год большой делегацией приходили в гости бывшие сотрудники по академии
и уговаривали выхлопотать какое-то дополнительное пособие через
министерство абсорбции. Старик и слушать не хотел о "дополнительных
подачках", а те гроши, которые получал, целиком раздавал соседям, зачастую
забывавшим возвращать долги.
Но было время, когда деньги у него все же водились, причем в немалых
количествах. Я не спрашивал его об источнике их происхождения, полагая,
что ему перепадают крохи от гонораров за заграничное издание его книг.
Но лишние деньги у него не задерживались: раздаст, бывало, все за неделю,
а потом сидит до следующей пенсии без гроша в кармане и пухнет с голоду.
В затяжные периоды безденежья он питался помидорами из своей теплицы или
жидким репатриантским бульоном, которым его самоотверженно продолжала
подкармливать Белла. Другой бы на его месте стал приторговывать овощами
на рынке: в Израиле это совсем неплохой приработок. Мы с Беллой не раз
предлагали ему заняться бизнесом, но он наотрез отказывался от этой идеи -
недостойно, мол, ученого, предаваться низкой торговле.
- Ну так прекратите раздавать деньги! - требовал я, сердясь на его
неразборчивую доброту. Старик улыбался нам в ответ, кротко отвечая, что
ему доставляет удовольствие делать людям приятное.
В те редкие случаи, когда ему неожиданно подваливал гонорар, я зачастую
бывал среди тех, кто стрелял у него сотенку другую на повседневные
расходы, а если вернее на мелкие подарки для Беллы.
2
Это было в самом начале нашего знакомства, когда она только что приехала
с мужем из Таджикистана, и я вызвался учить ее ивриту. Она овладела
ивритом через полгода, а я овладел ею через два месяца. Если бы не
своевременные субсидии старика, вряд ли я вообще мог подкатить к ней: я
поддерживал супругов покупками дешевого мяса на рынке, но любила она меня,
полагаю, не только за это.
С месяц другой мы с Беллой побезумствовали во время ночных отлучек ее
мужа, но затем она вдруг остыла ко мне, я же, напротив, проникся к ней
глубоким щемящим чувством и готов был умереть у ее ног.
Мне нравилось ее умение слушать, ее доброе сердце, красивый с горбинкой
нос, чувственные губы и точеная фигурка, напоминавшая изящные формы
Клавдии Шифер.
Она была моей первой и последней любовью. До нее меня никто не
интересовал.
Впрочем, несколько мимолетных увлечений у меня было, но это даже
отдаленно не напоминало то всеобъемлющее и мучительно-сладостное чувство,
которое я испытывал к Белле.
Я любил ее нежно и трогательно, жестоко страдая от мысли, что она
принадлежит другому.
А другим был постылый муж, который вряд ли ценил, так как я, все
возвышенные качества ее души.
Увы, денег, что я брал у старика явно не доставало, чтобы обеспечить ей
достойную жизнь, а моего жалования с трудом хватало на выплату
муниципальных налогов. О своих долгах, впрочем, я никогда не забывал и в
отличие от соседей, вел в записной книжке особый счет, надеясь при первой
возможности вернуть ботанику деньги, хотя на возврате старик никогда не
настаивал, а если кто совестливый пытался напомнить ему, что долг платежом
красен, он категорически отказывался брать свое кровное и это было самое
удивительное в нем.
3
Ботаник был одинок, он говорил, что я напоминаю ему брата, умершего в
молодости и ласково называл меня "Уиллушка".
Теперь на одре смерти старик звал меня. Видно хотел перед кончиной
просить, чтобы я не забывал поливать цветы в палисаднике, но я ошибся:
Лукин Евгений
Афанасьев Роман
Никитин Юрий
Акунин Борис
Афанасьев Роман
Андреев Николай