- Поехали, - сказал Цион и выбил на панели цифру двенадцать.
Василий плавно отжал рычаг пусковой системы. Машину забило мелкой дрожью,
потом ее затрясло и слегка сплющило. На мгновение Циону показалось, что
камера ужалась в размерах; кресло под ним страдальчески затрещало, стрелки
приборов завертелись как сумасшедшие.
Путешественники подверглись страшному давлению. Цион почувствовал тупое
нытье в затылке и многотонную тяжесть в позвоночнике.
"Еще немного и от меня останется мокрое место" - подумал он, слушая, как
Василий чертыхается. От перегрузок у него оплыло лицо и глаза, казалось,
вот-вот выпрыгнут из орбит.
Полегчало им как-то сразу. Едва не раздавившее друзей непомерное бремя
веков внезапно сменилось приятной расслабляющей невесомостью.
Путешественники взмыли к потолку и повисли там, в неприглядных позах;
Василий не пристегнул ремни безопасности, а Заярконский, последовав его
примеру, расплачивался за чужое легкомыслие. Вскоре дрожание аппарата
прекратилось, и молодые люди с медным звоном повалились на пол.
"Говорил же инструктор, что надо пристегнуть ремни" - недовольно буркнул
Цион, потирая ушибленное колено и осматривая вмятины на громоздких
доспехах. Они успели влезть в них в проходной института Времени. Согласно
технике безопасности, отправляясь в Прошлое, пассажир обязан был
облачиться в костюм выбранной им эпохи.
"Помятый зад облагораживает вашу фигуру, сэр!" - сказал Василий,
придирчиво оценивая урон, нанесенный другу неудачным падением.
Цион открыл люк машины, и в кабину вместе с порывом свежего воздуха
ворвался мощный рокот многотысячной толпы. Заярконский вздрогнул и подался
назад, вспомнив слова инструктора о враждебном приеме со стороны
аборигенов.
"Прочь с дороги!" - презрительно сказал Василий и, оттеснив друга в
сторону, смело вышел из кабины.
Стоял ясный безоблачный день. Вдали у самого горизонта, ярким зеленым
пятном горел весенний бор. Ласковое солнце на Востоке давно уже занялось,
и серебристые лучи его отражались в бурных водах реки, огибающей древние
стены величественного монастыря или замка, одиноко возвышающегося у
подножия каменистых гор. Заснеженные вершины кряжистых великанов
ослепительно сверкали под искристыми лучами припекающего солнца. На
сторожевой башне замка, а может быть пограничной крепости, развевалось
желтое знамя с изображением геральдической лилии. Неподалеку от
"Колесницы" (так Василий окрестил машину), вокруг амфитеатра, разбитого
на гигантском валу, суетились в ложах одетые в пестрые одежды женщины,
большеголовые карлики с продолговатыми лицами идиотов, несущие за своими
повелительницами прозрачные длинные шлейфы, и мужчины в строгих выходных
костюмах из меди, стали и серебра. Носить на себе эти килограммы было
сущим адом: они натирали тело, неприятно дребезжали и непривычно сковывали
члены при ходьбе или верховой езде, когда помимо всего прочего надо было
удержаться в седле и не свалиться в лужу на глазах у прекрасной половины
Англии. Человек, заключенный в эту душную металлическую тюрьму, чувствовал
себя роботом: под стать роботу двигался - рывками, с заметным напряжением,
словно набили его изнутри камнями, под стать роботу думал, тяжело и со
скрипом манипулируя извилинами неповоротливого и раздавленного пудовым
шлемом мозга. Позже в своей известной доктрине "Интеллект и рыцарство"
академик Ашкенази (бывший тесть де Хаимова) вывел из этого некую
закономерность, а резюме открытого им закона втиснул в емкую и остроумную
формулу. "Как двигаешься - так и мыслишь" и, хотя это напоминало древнюю
как мир максиму - "Как работаешь - так и ешь", - умозаключение бывшего
академика имело шумный успех среди исследователей эпохи рыцарства, широко
использовавших в своих трудах практические выводы знаменитого ученого.
Зачарованный созерцанием сверкающих дамских нарядов, Василий воспрял
духом, предлагая приятелю полюбоваться красивыми женщинами.
- Смотри сколько их! - восторженно произнес он, - а как ходят, словно
павы, ни одного лишнего движения...
- Вижу! - уныло сказал Цион, с тревогой оглядывая ликующую толпу
сюзеренов, и жеманных дам с причудливыми головными уборами.
- Кажется, мы попали на турнир, - сказал он Васе, таким тоном, будто его
мучила изжога
- Я знал, что нам повезет! - воскликнул де Хаимов, и глаза его
полыхнули огнем. Василий обожал рискованные авантюры, но Цион не разделял
его восторженности. Человек мягкий и не склонный к рукоприкладству, он
сторонился сомнительных сборищ, связанных с насилием.
После нежданного дедушкиного визита Елизавета чувствовала себя, словно
увязшей в нескончаемом ночном кошмаре. Она боялась возвращения деда, и
тревожилась за судьбу детей и мужа, которых он не знал при жизни (ей было
пятнадцать, когда дед умер), и ей казалось, что это приведет к страшному
несчастью.
К старости дедушка превратился во вспыльчивого неуравновешенного типа,
беспричинно и постоянно злившегося на людей. Однажды он избил соседа по
лестничной клетке только за то, что тот вовремя не поздоровался с ним.
Она не помнила подробностей той безобразной драки, кроме того, что
бедному соседу зашивали потом рассеченную бровь.
"Дело о рукоприкладстве" благополучно замяли затем дедушкины друзья: он
был герой войны (его часто приглашали на юбилейные мероприятия), и
выносить мусор из избы армейская элита не хотела.
"Может быть, дед хотел предупредить меня о чем-то?" - мучительно
соображала она, пытаясь разгадать смысл его странного появления. Она
слышала о том, что иногда людям являются покойники, чтобы предупредить о
грозящей опасности. Случившееся с ней было столь нелепым, что в какое-то
мгновение она подумала - уж не снится ли ей вся эта чертовщина. Ей
хотелось поскорее пробудиться от недоброго затянувшегося сна и
разобраться, наконец, в своей личной жизни, которая пошла (как ей
казалось) совсем по нежелательному руслу.
Погода на улице стояла чудесная. Поостывшее за зиму солнце было
непривычно теплым. После долгих холодов вступила в свои права весна; все
вокруг ожило и затрепетало, радуя людей желанным обновлением. В другое
время она убедила бы мужа поехать в лес - по грибы, но теперь ее совсем не
задевало многоцветие бушующих красок природы, и она думала только о
дедушке и его непонятном поведении.
От Кадишмана Елизавета ушла с некоторым облегчением. О странном визите
покойника уже известно в полиции и ей, в сущности, нечего бояться;
лейтенант обещал охрану для детей.
"А все-таки, какой он злой человек, все нервы вымотал, спрашивая про
деда" Она знала, что детей из детского сада приведет домой тетя Ася,
пожилая репатриантка, прибывшая недавно из Краснодара; делать ей до вечера
было нечего и она решила заняться, наконец, личной жизнью.
Уже целую неделю, как ее отношения с мужем совсем разладились, и надо
было принимать срочные меры, чтобы помириться. Лиза чувствовала себя
виноватой перед Гаври и не знала, как вернуть его расположение. Ему не
нравилась его работа, он постоянно не ладил с начальством и раздражался по
мелочам. Елизавета ничем не могла помочь мужу, а только утомляла его
неуместными упреками и злилась на то, что они перестали выезжать по
субботам.
Целую неделю он ходил мрачнее тучи, не приносил ей цветы, как раньше, и
только вчера, после дедушкиного появления, им удалось поговорить, и то,
потому что она, вся в слезах, поведала ему о своих страхах.
Вначале он отнесся к этой истории с шуткой, полагая, что налицо
результаты ее увлечения мистикой, но после посещения кладбища, которое он
сам затеял, был, кажется, напуган не меньше ее.
Она позвонила Гаври на работу и предложила встретиться на улице Шенкин.
Благодаря дедушке появилась возможность пригласить мужа на свидание. Боже,
как глупо звучит "пригласить мужа на свидание" Может у него есть кто? Он
так осунулся в последние дни. Не может человек так переживать из-за
работы.
Как все тель-авивцы она любила улицу Шенкин за ее шумную суету и
бесчисленные уютные кафетерии, в которых можно сколько угодно сидеть, не
привлекая внимания и наслаждаясь уединением.
Супруги встретились в шесть. Елизавета выбрала угловой столик с
прекрасным видом на скверик и попросила официанта подать апельсиновый сок,
как только к ней подсядет муж.
Гаври, высокий брюнет с тонкими чертами лица, привычно поцеловал жену, и
устало опустился на стул.
- Опять выяснял отношения с начальством? - робко спросила Елизавета,
пытаясь завязать разговор.
- Нет, обошлось, - вымучено улыбнулся Гаври.
Небесталанный художник, вынужденный заниматься поденной работой он, как
все неудачливые люди, был чрезвычайно раним в обществе "профанов" далеких
от настоящего искусства.
- Знаешь, - сказала Елизавета, - а не махнуть ли нам на Юг, я так устала
сидеть дома.
Гавриэль курил, когда она говорила, и было непонятно, слышит он ее или
опять ушел с головой в свой "творческий кризис". Погруженный в свои мысли,
он мог молчать так час и больше. Эта странная задумчивость, граничащая
иногда с полным равнодушием к ней, обнаружилась в нем после свадьбы и
первое время глубоко задевала ее, но потом она поняла, что, уходя, таким
образом, в свои мысли, он ограждает себя от посягательств внешнего мира, к
которому не может или не хочет приспособиться. Гаври, которого она однажды
в сердцах обвинила в эгоизме, подтвердил эту догадку. "Если я молчу, -